Give Me a Chance / Дай мне шанс

Это не фокус размыт, а рамки, Перед тобою являясь сутью. А ты никогда не строил замков, Ты каждый раз был на перепутье. В этот заветный озёрный свой плен Не было шанса кинуть и камня. Ты приносил с собою в обмен Хрупкую чашу боли задавленной. И над латунной поверхностью вод Столько развеяно было надежд. Все устремились давно вразброд, От них ты латаешь последнюю брешь...       И тишина в твоём распоряжении, когда поступь обозначит твоё присутствие здесь. Песок и сырость у берега. Мёртвый водоём твоих мыслей. Приходя сюда впервые, Ёсан не задумывался, как всё изменится с тех пор...       Поросль болотной слизи, краски ровно под бледность всех оттенков зелени. Сейчас трудно подобраться к краям этого водного пространства. У омеги только прямой путь, на самую середину, под которой глубокая топь дна. И Кан там оказывался в самый пик сновидений, не понимая, откуда в его прозрачной наполненности скопилось столько мерзости и мутно-плотной вязкости. Но Время само обозначило его пропорциональные ожидания и отторгаемые последствия. И Ёсану некого винить, что здесь, в его латунном озере, больше нет прелести...       Впервые увидев себя напротив, Кану показалось, что эта галлюцинация слишком яркая для простого воображения его юного неокрепшего мозга. Солнце было высоко обозначено, а силуэт по ту сторону берега отдалён на метры и почти в самой недосягаемой видимости. Этот мальчик являлся им самим. Но его не замечал. Пока Ёсан не окликнул...       Явью наружу, мнимым преследованием между стенами его жизненных обстановок. Сменялись только часы, проведённые в слезах каждый раз, когда маленький Кан испуганно косился назад, когда знакомая фигура вновь появлялась в поле его зрения. У мальчика были стеклянные пустые глаза, мертвенные...       Беседы с его матерью, успокаивающие препараты, наблюдения врача. Пройдено, позабыто, отпущено. Или последнее являлось ложью? Ёсан не мог сказать этого наверняка, но спустя два года приступы невменяемой панической атаки отступили. Ребёнок внутри него задышал ровнее, но так и не смог раскрыться в среде своих сверстников.       Возвращаться к латунному озеру в свои шестнадцать было больно, необъяснимо страшно и непредсказуемо. Ёсан вновь погряз в этой статической локации своих видений, но внутри сна. Галлюцинаций в действительности он теперь не видел.       Это пугало чуть меньше, но не давало чётких ожидаемых путей. Теперь пространство водной глади заросло и окрепло своей непроницаемостью горизонтов. Небо затянуло, но дневное время пока не ушло окончательно из его власти. Озеро вступило в стадию новой жизни. Жизни взросления юного омеги, который не знал, что ему с этим дальше делать...       Каковы шансы считать, что тайны, сокрытые в твоём сердце, не узнает твоя главная пленная ловушка? Ёсан не думал об этом, вскользь укрепляя это чувство и подавляя одновременно. Всю жизнь проведя в страхе, так и не научившись открытию, омега полагал, так будет правильней. Для кого? И озеро поначалу не оспаривало этого, но грани стирались, когда давление Кана начало выявлять его радикальные мотивы. Полгода – на пробу, ещё равная часть после – на укрепление, и последний год – пожинание своих трудов. Тогда роли и сменились, в управление твоим разумом заползал этот виновник твоего детства. И теперь уже версия прежней природной пригодности заменялась на рвущие тебя искусные галлюцинации, в которых ты – искажён до уродливых преображений, а твои попытки вырываться – затягивание в глубокие топи по самые плечи.       И второй взгляд в тебе словно и не твой. Та радужка тебе чужда, но она каждый раз показывалась в отражении зеркала, а руки тряслись, чтобы закрыть свои глаза и не смотреть на всё это. И понимания не достичь, когда этого не разбираешь на внутреннем противоречии между шёпотом вторых лиц. Они между крон деревьев. Сухие старцы обрывают их между собой, а омега прислушивается к каждому слетающему слову. Потому что в них находится его главное успокоение. Редкое, но действенное.       Бледная зелень глаз тебя выворачивала своей отчуждённостью. И Ёсан не понимал, что это за симптом пост-медикаментозного вмешательства. Его игры привели к грани невозврата, когда цикл течек сократился до пяти месяцев с продолжительностью всего в два дня. Эта скудность его личины кричала о прекращении задавливать себя изнутри. Слезать нетрудно, когда нормы вымерены тобой, а тело слушается слабо даже под обезболивающими. У Кана осталась лишь одна проблема. И имя ей – латунное озеро, что затянуто тиной.       Здесь снова нет ощущения времени. Ни солнца, ни луны, ни сумрака, ни рассвета... Ты замираешь внутри, как только оказываешься на берегу, как только нога проваливается в мягкость земли и песка неприятной втянутости и холодной температуры. И мерзко становится отчего не сразу, а только спустя пару секунд, когда наклон твоего тела перед гладью накладывает на твои глаза отражение своего начала... И вновь – как впервые, и вновь слишком чуждо. Ты себя не знаешь, не видишь в этом, не можешь прочувствовать. «Ёсан, это ты...»       И Кан не понимает, когда упущена эта нить, что произошло в его переходе в те недалёкие шестнадцать неправильно или, может быть, неверно. Он – ошибка? Не совсем удачная переигровка личин, недостойная такого дара?       Треск сухости веток, едва продуваемый уголок его нахождения, ощущение тонкого смрада. Сюда не зайдёт никто, после него. И никто не способен этого с ним же и разделить. Кан знает, о чём говорят ему эти шелестящие голоса, но иногда он не слышит их подсказок.       «Он был в тебе... Ты был в нём... Вас всегда будет двое...»       Омега озирается по сторонам, силясь увидеть через свои расплывчатые фокусы этот всегда выбивающийся шёпот. У него тонкая подоплёка боли, обрывочные выдохи и знакомый тембр. Словно свой. Ёсан просыпался только после этого знакомого травящего голоса посреди ночей, посреди секунд, которые начинали свой отсчёт в ускоренной темпе, пока грудная клетка поднималась и опускалась в этом загнанном бешенстве...       Озеро давно не взывало к себе. Но Кан ждал, что этот временный разрыв связи повлечёт за собой рецидив. А дальше – та глубина вязкого дна, раскрытие секретов в которой тебе больше всего импонирует. Омега бы хотел не чувствовать этого постоянного страха. В те далёкие пять, в те недавние шестнадцать, в сегодняшние девятнадцать, что скоро переступят свой рубеж. И каждый раз это необъяснимое чувство выступает в тебе наравне с отторжением. А что следует в этой связи общим звеном, Ёсан не знает. До сих пор не знает...