Keaton Henson – Flesh and Bone
Не бросай моё тело. Оно стало мишенью. Не бросай моё тело, А укрой меня тенью. Под дрожащей рукой не ощущаешь постороннего тепла. Холодный пот неприятно выползает, голова словно раздавливается надвое, а в промежутках обволакивается пустой ватой. Лучший наполнитель, чем абсолютная боль. Та запаздывает с графиком, замораживает твоё время, чтобы дать тебе самому шанс встретиться с нею подготовленным. Кан никогда подготовленным к такому не был. Но это оказывается чуть проще, чем размахом в илистую топь. Обморожение мыслей сверху донизу, ползуче-медленно, усыпляюще-разбросанно. Перед омегой лицо, выражающее степень крайнего замешательства и необъяснимой растерянности. Перед Ёсаном маячит Уён, ополаскивая водой из-под крана его и без того влажное лицо, покрытое солёными дорожками. Кан этого не успел заметить, пока его поводырь стремительно увлекал за собой в первый попавшийся свободный. Жгло отчего-то больше не руку, за которую так усердно держался его лучший друг, а то, что внутри. Забито той же пустой ватой, по ощущениям смахивающей на поддерживающий каркас, который не даст так просто распасться. Собирать после такого, кажется, будет нечего. – Ёсан~и?.. Ёсан~и... Только не молчи...Ёсан~и... – у младшего Чона почему-то оледеневшие кончики пальцев. Это маловажный сейчас факт, но на нём старательно фиксирует своё внимание Кан. Цепляется намертво, пропихивает свою минимальную остроту слуха через заполненный монотонным шумом эфир. Такое уже повторялось. Не единожды. Картинка плавает, бьёт тупым по осаждённой голове, насыщается только тёмным. Замутнение несильное, оно держится за счёт раздвоенной цветовой радужки, что перемазывается в его глазах. Они горят. Жжение настолько привычное, что успокаивающе-паническое уёновское дыхание перед ним становится объектом колоссального внимания. Это важнее, чем его неправильность сейчас. Это важнее, чем грязное уличение в зависимости его тела. Слабого и безвольного тела. – Уён... – Я здесь! Я рядом, слышишь? – по тебе проезжаются вновь и вновь, обхватывают своим пространством, кутают в себя бережно. – Уён... – Что...? – руки отцепляются, чтобы его глаза смогли это увидеть. – ...с твоими... – Это пройдёт, Уён...скоро. Клеймить больше нечего. Выводить кислотой до вмятин и обугленностей ничтожно-мелочно. Показывать то, чего нет у других. Совершение показа – откровение с двумя ключами. Но пользоваться ты сможешь только одним. Кан их брать в руки вовсе не хочет. – Что пройдёт? Ёсан, что?.. – маниакально-шоковый взгляд, нервная моторика рук по вискам, во избежание потери зрительного контакта с важным субъектом напротив. Уён никогда не будет готов отпустить. И Кан почему-то это неозвученное, но самое простое донесение знает. – Моё состояние. – Как часто? – Уён... – Я спрашиваю, как часто...это бывает? – увлажнение избыточное, стекает водой по взмокшим волосам, приглаженным с упоением и дрожащими повторами между слов. Младший Чон нашёптывает каждое, боясь спугнуть что-то особенно важное в таком моменте перелома. И кажется, что он бесконечно долгий, застоявшийся и пропахший тонким ландышевым, который исходит от парализованного Кана. Его выбивает еле ощутимо, за него тянется сам Уён и не даёт сбиться этой ноте. – Это лишь второй, – клокочет в груди несправедливое умерщвление. О нём Ёсан постарается позаботиться позже. О нём само́м постарается... – Почему... – голос как-то потухает, и омега не успевает закончить свою фразу за отмершим Каном. – Тебе это знакомо, Уён, – вытягивающий прямотой изумрудный наслой. Уёновские руки убираются в тяжёлом жесте. Омега сканирует взглядом возникшую и самую тревожную растерянность из десятка раннее увиденных. Но отвечать на её вопросы не желает. – Теперь ты знаешь о моей неправильности. – Неправильности?.. – повторение в пустой издержке уборной комнаты. Уён не останавливает уходящего без объяснений Кана. Впервые... Зеркала не лгут. Так теперь считает наполненный переосознанными двусмысленными трактовками юный омега, смотрящий прямо в одно из своих правдивых учредителей. Ему за это давно не становилось так дискомфортно и одновременно понятно. Это – новоявленная болезнь. Потерянный фундаментальный заклад. Отрицательная, негативно-густая окраска реальности. Уён аккуратно стирает остатки подтёков сырости со своего разом окаменевшего лица и пытается осознать то, что ему было всё это время недоступно. У его лучшего друга, одного из самых важных людей его беспокойно-размеренной жизни, ведётся внутренняя борьба, о которой ему ничего неизвестно. Второй промах и незапаянное чувство давления по тугой. Большего омеге недостойно требовать. "Посерение" своих идеальных методов канет в небытие, только шорохи сомнительной личины будут напоминать об этом. Младший Чон положится лишь на самого надёжного советника, который уже помогал ему самому. Омега положится на время. И отдаст его, сколько для того потребуется. – Ёсан~и, что же с тобой?.. – выдохи тяжёлые, ритм пальцами по белому и холодно-скользкому умывальнику противен, но Уёна это успокаивает. Сторонняя позиция кажется до боли въевшейся, когда практика уже наработана на дохло-слабую пять по десятибалльной в роли невмешивающегося младшего брата. И если это окажется хоть на миллиграмм чисто-пробеленного полезным и в этот раз, то омега готов на такое пойти. Зеркала не лгут. Но иногда в них и вовсе не стоит смотреть...***
Sam Tsui – Don't You Worry Child
«... – Как тебя зовут? – Чонхо. А тебя? – Уён. – Почему ты плачешь, Уён? – Мне разбили сердце...» (Глава четырнадцатая) Первые слова, говорят, самые крепкие. Уничтожающе губительные и отчётливо выцарапанные на твоей доп-памяти в неполное воспроизведение. Моменты мажутся в одну плёнку, мотают её на срезанных секундах, и так по-новой. Эти воспоминания дарят улыбку. Эта улыбка дарит нечто особенное в твоём сердце. А твоё сердце не подвержено этой пустой и яркой сентиментальности, потому и передача затухает на том самом моменте биения по тебе его собственного осколочного элемента. Но природа опровергает такое умозаключение. И Чонхо – тоже. Вводить в заблуждение никого не выходит. Но огибать по рядом прорисованной прямой с мелом в руках старательно пытается сам Уён. Немного кривая и одновременно верная, как казалось бы на первый невнимательный взгляд. Только вот у Чхве он намётан на пару шагов вперёд. Почти всегда. Осторожность играет в перегонки. А у защитника не осталось тыла. Его не трогали намеренно, а самоизолировали мыслями на этот счёт в подробностях до кротости выдоха. Так иногда делал младший Чон, когда слов не оставалось. Руки исписывались о доброе и вежливо-дистанционное в каждодневной повторности сообщений с Чхве, а мотивы скрашивали всё иначе. Не так, как бы следовало опознавать это самому Чонхо. И о таком юному и рассудительному холоду головы требовалось немного больше времени для понимания. «– Джун, как ты держишься? – Мне кажется, что пока держатся за меня, Хо...» И продолжительность данных диалогов сокращает все добавочные пункты на рассмотрение. Бета не наваливает своего Киму, а старательно подстраивает очередные блокировки навязчивых идей о том, что схожесть этого мимолётного вывода имеет место быть и в его личной проблеме. Только когда это успело таковой стать, совершенно непонятно. А для Чхве данная формулировка являлась редкой. Ведь склад ума в рассудительности и чёткой последовательности действий его жизни всё расставляли по своим местам. Кроме юного омеги с удивительными аспидно-синими глазами. Их удивительность была лишь в том, что так считал сам Чонхо. И для беты такая откровенно-чувственная окраска не являлась характерной. Но стала. Иерархичная структура мира непоколебима, консервативна, строга. Есть определённые вкладышевые пункты, по которым можно обойти многие естественные процессы. Их создание нуждалось в "живости" системы, в её умении адаптироваться под многогранность, что на деле так усердно шлифовалась до омерзения и правильности, от которых тошнило. С тошнотой мирились, побочные усваивались чуть лучше, а уклад держался вполне твёрдо на самом основании. Без нулевых системных элементов "заполненности" не достигали так просто и без потерь. И это стало приемлемым и нужным, но крайне бесполезным в обыденной жизни. Чхве предполагал, что вписывался в эту бесчувственную формулировку очень лаконично. Семейные функции на таких, как он, не возлагались, но права реализации своей жизни в сфере рабочего класса могли быть более гибкими. Дар или проклятие – спорная вещь. Сливалась на первых порах, когда вырывание вперёд давало стимул продолжать вкладываться в то, что интересовало самого бету. Лучшее получали только альфы. Аргументы умалчивались под тяжёлым взглядом карих глаз, когда Чонхо сталкивался с этой пресловутой очевидностью лицом к лицу. А затем продолжал делать то, что умел больше всего, – обучаться. Обучаться новому становится нормой и закономерной издержкой в крайних случаях, для которых сам Чонхо не находит объяснений. Нейтральность его начала – палка о двух концах. Слепая мечта "слабых" глупцов, бессмысленная брезгливость псевдо-высших. И никто не окажется в этом случае прав, потому что решение принимается всегда за них. И никак иначе... В памяти вновь всплывает океан синей аспидности, у которого своя роль. И Чхве к этому не имеет отношения. Если говорить напрямую, то это может подрывать действительность жизненной формы. Это кажется чушью, потому что не обособляется в мире Чонхо никакими терминами. Обособлять нечего, когда почти ничего толком не умеешь чувствовать. И это – действительность самого Чхве. «...– Я тебя искал, Чонхо…» Ответственность принимается необдуманно и на несколько долей процентов в своих личных размышлениях поспешно. Поиск решения оказался доверенным в этих нескрываемо заинтересованных глазах, но сам бета не искал в них ничего. Они нашли в нём что-то сами и продолжают за это тянуть, выворачивая наружу ранее оспариваемые и совершенно неуместные для Чонхо чувства...***
Смотри в отражение слепо, А доверие мажь разводами. Это выглядит даже нелепо, Ведь таких называют уродами. Ком накапливается и сдавливает внутренности. Пульсация по телу оттачивается грудным набатом, внутри разжигается пламенем твоя заспавшаяся кровь. Дышать становится невыносимо горячо, словно пропуск через лёгкие раскалённого железа льётся тонко-шипящей струёй по заготовке. Боль приятно-отрезвляющая, но первую шоковость всё равно не перебивает. У Кима в глазах пляшут на спор все оттенки кармина, топясь на доли секунд в ореховом, а затем заново устраивают свой показ. Зеркала Хонджуна лгут. Он не доверят обращённому на него взору через свои полуприкрытые, не разбирает в них правды, не даёт набраться концентрации. Альфа порождает страх. Страх порождает ненависть. Цепочка цикла ржаво звенит, но истаскавшееся крепление удерживать более этот вакуум не может... «Джун...» – Исчезни! «Джун...» – Просто...убирайся... Режет голосом по мозговому, и каждое слово – приговорная речь, о которой Ким обещал не вспоминать. Тело покрывается моментальным по́том, футболка пропитывается и липнет оскверняюще-неправильно. Дрожь пересчитывает в тебе уровень защиты и по её усиленной лихорадке втаптывает всё ниже. И ниже... Комната привычного и ранее известного трёхшагового пространства для лиц особо значимых кажется теперь ещё более сжато-пустой. И на истёртом и до боли протоптанном полу становится ощутимо легче. Сдавиться в одной обхватывающей себя позе, отхаркивать слишком тягучее по лёгким, пересчитывать собственные нервные окончания под следами давящих в кулак ногтей. Уродливость наблюдения за этим отражена в твоей фантомной проекции у самой двери. Джун видит её и не может остановить свою непрекращающуюся ломку костей. По каждой проходится ожогом сцепление узловых сигналов. Ким помнит это ощущение ярчайшей пытки в своё первое становление. О такое не протрётся ни одна прекрасная кожа, что способна на душевное исцеление ядом или же ответной болью. Тело не будет способно этого принять. Этого не способен принять его носитель. Этого всё ещё не способен принять сам Ким... Время забавно теряет свои преимущество и значимость. Хонджун не успевает следить за этим ходом. Пройденные часы оказываются жалкими минутами, а те, в свою очередь, добивают альфу бесконечностью своего томления в четырёх ненавистных и пропахших едким бензои́ном стенах. Запах отторгается своим же обонянием и доводит до пиковой тошноты. Отсчёт едва слетает с губ. И эта бесполезная трата сил даёт лишь одно – отвлечение от неспадающей агонии изнурённого до неестественных изгибов тела. «Не сопротивляйся...Джун...» Хриплое дыхание у самого уха. Измученный родной голос, что когда-то мог тебя ставить перед собой на колени. Грубая ослеплённость водит за нос по круговой. Нужно с неё сойти, нужно оторваться от пола, пока замертвевшие ноги на это способны. Пока на это способен сам Ким. «Бояться больше нечего...» – Бояться...боль-ше...нечего, – такое хрупкое проталкивается сквозь нервную сырость лица, пальцы не слушаются и мнут усиленно, как могут, края односпальной, чтобы приподнять всё ещё по-уродливому сгорбленное кимовское тело. Хонджун в эти самые секунды благодарен худому случаю лишь тем, что его никто таким не видит. Никто не заклеймит громким порицанием об отсутствии внутреннего стержня. Никто не посчитает его слабым за неумение контролировать самого себя... Никто его не осудит. Зеркала всё ещё лгут. На продавленном матрасе перетянутое струнами тело постепенно начинает расслабленно расправляться. Совершенно невесомая кимовская фигура набирает свою визуальную массу. Хонджун дышит всё глубже и медленнее, пропуская через себя новый незаученный аромат. Шлейф в своём собственном ощущении слабеет, но это даётся лишь по причине его частичного принятия. Альфа усыпляет кимовское сопротивление, протягивает внутреннее доверие и удерживает эмоциональную шкалу в относительном равноправии. «Я буду рядом, Джун...»***
И любое слово обернётся лишним, И борьба внутри вдруг осядет с дверью. Нареки меня быть тебе здесь ближним, И подай мне шанс в это слепо верить. Сигналят негромко. Два коротких раза, за которые Юнхо не успевает сообразить, как ему свернуть с пути стоянки заднего хода главного корпуса. Чёрная тонировка, знакомый номер и секундное замешательство в метре от открывающей тебе навстречу двери. – Уже забыл старых друзей, Юнхо? – Минки..? – голос смягчается на последнем слоге, и рука на мгновение замирает в оттягивающем жесте на рюкзаке. – Садись, у меня пара минут ещё есть... Душная теплота, немного позабывшегося запаха Сона, что окутывает переднее, и самая искренняя улыбка по прошествии этих двух месяцев. Они кажутся почти годом, сквозь который ты позабыл детально-важное и необъяснимо-привычное для тебя чувство раскрепощения. Натянутость долгая и абсолютно непонятная. Старший Чон мнётся на месте, Минки наблюдает за этим, едва смотря в профиль осунувшегося лица. Перемены, что обращены не тобой, а замечены как-то к месту. Сон решается заговорить с притихшим альфой первым. – Помогаю Ёсану, – секунда на закрепление внимания. – С проектом. – Ясно... – голос затушен, желваки упрямо выдают смесь нервного и чего-то скрываемого одновременно. И Сон это видит, а Юнхо лишь кивает деланно, с натянутой улыбкой. – Выкладывай... Выглядишь как-то паршиво, – рука по плечу невесомо давит и становится таймер-счётчиком, который у старшего Чона работал всегда с перебоями. Настройка на честность ломалась о лучшие мотивы. А те, в свою очередь, ломали альфу сами. – Ты всегда был прав...хён, – первый шаг в ударе громкого толчка в груди. В голове перелистовка фраз, голосовое оповещение на каждый важный момент. Они въелись до одури, слиплись в измятой стопке и рвутся при изъятии хоть одной детали наружу. Юнхо держит лицо, как держал его тогда. Глаза щипало от частого давления красного люминесцента, который он старательно подавлял на его глазах. Ведь в его глазах не было ничего, кроме отталкивающего фиолетового льда. – В чём прав? Да что стряслось, Юнхо? – обеспокоенность перенимается в грубом нажатии пальцев на предплечье, но Чон их, кажется, не чувствует. – Я всё ещё не понимаю, зачем он это сделал... Почему Джун... Почему именно... Забудь, – второе биение замедляется, руки сжимаются в кулаке, а выдох приходится унять парой вдохов резкого рефлекторного. – Сонхва, – лаконичное и сухое соновское отрезвляет. Тот выпрямляется на своём месте и несколько секунд не произносит ни слова. Слова слетают позже, под самую густую и внимательную сосредоточенность старшего альфы. Взгляд не считывается, а укладывается поверх откровенного чоновского. И Сон не припомнит ни одного случая на своей недолгой и ответственной жизни, когда бы Юнхо так при нём показывал свою слабость. Совершенно ни одного... – Такое вообще возможно? – Минки обескуражен. Это ощущается по непрерываемому и методичному отщёлкиванию по рулю сбивчивого ритма. В салоне падает внутренняя температура. В разговоре падает первая правда. – Я не думал об этом, Мин... Всё, что я делал, это доверял им одновременно. – Паку я никогда не доверял, Юнхо, – давление на прошлое, углубление в пережёванное и высказанное не раз за время их выстоянной дружбы. Старший Чон переводит свой взгляд перед собой, резко пропадая в тёплом сидении. – Но ты и так это знаешь... Вторая раскрошенная пауза даётся тяжелее. Случай подтягивает на ответную правду, которая казалась сейчас почти бесполезной. Она могла добавить лишь пару капель яда в атмосферу приватности перевода загнанных взглядов. Могла бы окончательно перечеркнуть поломанное представление о самом значимом в чоновских глазах человеке. Сон знает многое, что не поддаётся огласке этой выцветшей голубой печали. Бережёт бестолково-намеренно и отчего-то зря. Но всё ещё это бережёт. «... – Ты боишься, что Юнхо выберет меня? Скажи мне, Минки. – Я это знаю. ... Чтобы ты не натворил, Юнхо обязательно встанет на твою сторону...» Пророчество треснуло по швам, распалось без соновского ведома и отпустило ответственность за тот нераскрытый случай. Минки был готов рассказать обо всём, что произошло в злополучно-приватную встречу с падшим идеалом своего друга. Но теперь это казалось альфе лишним. Это время уже ушло...