Из пыли в пыль, из года в замкнутый год,
Торжественно догорел последний живой фитиль,
Из дыма в дым, с порога на избитый порог,
Всё обернётся вновь, возродившись чрез мёртвую гниль...
Неугодных на казнь, трепыхающихся на ложе ледяного крова. В ответ не услышать ни одного стона мольбы, о котором бы слагали пустые легенды на покорение. Но Пак ощущал, что этот день станет переломным, и слагать в таком случае о нём будет вовсе нечего...
Звонок первый и последний, краткая информация о месте встречи, пара слов колкости в ответ. Сонхва вкраплял по грамму яда на то, что было пропитано им вдоволь. И это являлось бесполезным. Но внутри периодически сжимался клапан в заточённых стенах собственного хранилища усталых безжизненных скулежей. И к ним в какие-то отдалённые моменты своего осознания хотелось прислушаться.
Дорогой, но безликий отель Сеула. Его примечательность скупая, на входе без вопросов, сопровождение появляется уже у лифта. Омега осторожно осматривает периферию, замечает абсолютно ровные бескровные лица, упёртые взглядом во впереди стоящую стену, вдыхает в себя чуть больше насыщенного приторным и зловонным нутром этих двоих позади себя воздуха и прикрывает глаза, когда его слегка подталкивают вперёд. Шесть секунд, которые отсчитывал Пак перед тем, как металлические створки распахнутся, дались чуть легче, чем последующие два шага.
Коридор сияющий, пол нескрипучий, раздражение обыкновенное. В нём проваливаться до окончания этой обманной сделки, в которой победителя выбирать не следует вовсе. Для Сонхва – это фатально, а для Джихуна – самонадеянно.
Цикл задержки омежьего нутра был преднамерен. Доставка таблеток хитро выстроенным путём, несущественная за них же переплата, но меньшее количество дозировки во избежание галлюциногенных повторов. Оттягивание своего болевого приступа, паршивая побочная симптоматика, но вполне здравый ум за последние несколько дней заставляли Пака надеяться на то, что его самого смогут выслушать, а не заглушить.
– И так каждый раз, как шавку по кличке? – щелчок входной двери номера, характерный после захода паковских ног. Обратная вакуумная затяжка. Ю располагается к нему спиной, сидя на кожаном диване.
– Я хотя бы предупреждаю тебя, Сонхва, это вполне можно считать за вежливость, – улыбка ползёт с интонацией в голосе, грубоватый тон смягчается на предпоследнем слове.
– Считать меня сукой по вызову тоже?
– А ты разве показал себя в другом свете?
– Да пош...
– Закрой рот! – альфа швыряет это предупреждение, поднимаясь с места. Глаза алеют, брови сужаются к переносице. Омега без колебаний засчитывает этот раунд за ним. – От меня зависит больше, поэтому ты здесь. И ты это прекрасно знаешь, Сонхва, – рассредоточенная хладнокровность остужает. Ранняя, закипавшая по венам, голубая слизь становится вяжущей, отнимая последнее, на что Сонхва всегда опирался, – гордость. – Не скалься, лучше поговорим.
– О договоре?
– И о нём тоже. Ведь я полагаю, что с делами отца ты неплохо знаком, хотя тебя не посвящали, – заминка на две верхние ноты и ленивое расстёгивание пуговиц на чёрной рубашке.
– Не посвящали.
– Но ты с этим, конечно, не согласен. И я могу понять, почему.
– Играешь в благородство? Серьёзно? – оскал проявляется сам по себе, но Джихун на это никак не реагирует, кроме превосходной манерной улыбки.
– Никогда не знаешь, где твои навыки пригодятся большем всего. Верно?
– Трепаться больше не о чем? Закончил?
– Только начинаю, Сонхва, так что присаживайся...
Переход явный, скользкий и глухой. И здесь Пак не в расчёте, а на той самой периферии кожного досаждения, о котором всё ещё не утихают его палачи, сторожащие хрупкость кобальтового скелета.
Надави. Слегка, только для забавы. Омега тронется. Но его тронут первее...
«Фиктивность...не более...»
«...полгода на формальность...»
«Твоя доля будет вторичной, но наследник от имени альфы получит всё в первой очереди...»
«...трахайся, с кем хочешь...»
«...я не лезу в твои дела...»
«...мне нужен наследник...»
Пункты точные, разделённые на последующие временные промежутки, в которых нет неясности. Всё достаточно примитивно и просто. Но Сонхва не может собрать перед собой расплывчатые контуры по бумаге в единое целое: пляшет фокусировка и отражается в искривлённом свете. То, что казалось ранее вполне здравым, сейчас выступает в удушливой гадкой правде – товар не подлежит обмену. А обмениваться ему даже нечем.
– Я хочу жить раздельно.
– Исключено.
– Я не спрашивал тебя.
– В аннулирование договора я тебя тоже не посвящу, Сонхва, а просто это сделаю.
– Какой же ты ублюдок...
– Да, – поднятие бровей, односекундное цоканье языка. – Не чище тебя.
– Нахуй! – листы сметаются с журнального столика на пол. – Всё это нахуй! – Сонхва соскакивает с места. – Хочешь торговаться на своих условиях...!
– ...Я не торгуюсь. Я ставлю перед тобой факты, мнения о которых у тебя никто блять спрашивать здесь не станет, – поза удобной твари, рука поглаживает спинку кожи. – Я ясно выражаюсь, Сонхва?
– Сука... – ядовитое и мёртвое, пустое на посеревшем лице Пака отвращение.
– В этом есть одно несоответствие, – рывок резкий, ответная реакция с опозданием одной секунды. – Сукой сегодня будешь ты...
Холод проникает в тебя иглами с обломанными концами. Так больнее, не более. Это не приём защиты, это акт потери контроля над спорной ситуацией. А разве она была таковой?..
Скрип противной обивки, резкая нехватка воздуха, твоё жалкое последующее:
«Не смей...» Рукой на затылок в собранные обесцвеченные лохмья, повелением встать, затем сразу упасть на дрожащих ногах, в ярости пытаясь ковыряться в захвате, пока альфа тащит за собой и не ослабляет своих сил. Другая комната. Кричит тишиной. Оставляет след слепого пятна на лице, пока Сонхва падает на белую кровать, заправленную до тошноты ровно и аккуратно. Это стало испорченным ранее, нареклось пустым и безымянным, осталось вне памяти. Мягкость покрытия ложная. Воздух неприятно выдавливается, смешивая запах этой ткани с животной злобой. А затем наступает
осознание...
Полосы красного непреднамеренно оставляют шрамы внутреннего оцепенения. Звуки обезображивают. Стягивание узких штанов с трусами, громкая возня молнии, отдышка худшего обладателя кислородных вдохов. Его лишь бы перекрыть, исключить эти жадные траты, заставить задыхаться, как в этот момент задыхается сам Пак, придавленный тушей альфы на забой.
Понимание этой ситуации всё дальше полосует
его, за пределы толстого льда и кромок обшипованных стен.
Он с остервенением съедает себя, истошно вопит и харкается своей же кровью.
Он не выдерживает этого откровения, для которого готовится вторая опущенная стыдом жертва. Сонхва не умеет этого испытывать. Или же не умел?..
Своя сухость внутри ожидаема заправляет зафиксированное тело простреливающей до мозга костей болью. Болью, терпимой только в последующие минуты, когда на её место приходит хлюпающее увлажнение разорванных стенок. Ноющее, отстранённое, жарящее увлажнение под звуки шлепков более остервенелых, грубо-саднящих, глубоких... Джихун отдирает клок высветленных паковских волос, захватывая по-новой разлохмаченный саднящий затылок. Опухшая красная шея напрягается заново, и тихий хрип доносится до альфы приятной отдачей по слуху.
Агония внутренней борьбы, исполосованные руки, топящая бездна бездонного кобальтового сияния. Сонхва слышит
его, оборачивает
его в слой глухого излияния, чтобы не ощущать двойную тошноту изнутри, чтобы держаться до того момента, пока собственное вытраханное тело отпустят из-под потного слипания кожных выделений, натёртых в кровь. Это случится. Это произойдёт. Это не сможет длиться вечно. Голова плавит все поточные мысли, пока Джихун вгоняет себя и заново выпускает из Пака, пока эти звуки всё ещё являются единственно доступными для обоих, пока глаза сжимаются до побеления и накопленной соли в них, пока омега имеет шанс дышать...
Сонхва содрогается в мышечной ломке, пальцы рвут неправильную мягкость белья, скомканного в них до сырости, а по спине бьёт раскалённым железом каждый отдающий снизу толчок. Раз за разом...
Раз. За. Разом. Их много. Кажется... Пак не считал. Он ищет чёткость в тумане багровых рек под закрытыми веками. Голос внутри вымаливает запереть
его. Подальше, глубже, в самое ледяное пекло. Сонхва не слышит этого, он оглушён болью и беспомощной рефлексирующей хваткой воздуха для наполнения своих лёгких. Он всё ещё не понимает, зачем он это делает. Но только на этом ему удаётся применять свои затравленные попытки выдержки. Омега слышит мерзкие выдохи сверху, с которыми чувствует своё ничтожное утешение. Если зверь истощает свои силы, он прекратит возню. Он
остановится. Он сделает это...
Пак изводит себя на слабые попытки к вырыванию и в какой-то момент соскальзывает с выпущенного члена. Джихун неразборчиво рычит сквозь тяжёлые грудные выдохи, вгоняясь обратно, резко и болезненно, в лежащего скованной вымоченной тряпкой омегу.
– Только дёрнись, сука, – мерзостью на ухо, слюнявым прикусом, тяжёлым грязным запахом, который Пак предпочёл бы содрать с себя вместе с кожей, по куску.
– Только...кончи, – Сонхва не узнаёт свой голос.
Его нет. Он иссох и умерщвился под выпотрошенными отхаркиваниями лёгких.
Альфа улавливает эти звуки, интуитивно ускоряясь и вдавливаясь до текучей по внутренней части бедра сырости, смешивая её с кровавыми следами. Она пропитывает спущенное разорванное бельё, постель, контрастом отдаёт изощрённое превосходство и внутреннюю удовлетворённость содеянным. Пак этого не видит в его налитых животной скверной глазах, но он это чувствует.
Становится пусто. Сразу после. Хватки больше нет, переполненного сдавливания внутри – тоже. Липкий пот, трущийся о тебя с нескрываемым упоением, где-то отдалённо с вонючей примесью его семени, холодит по спине. Остаточное стекает изнутри и промачивает скомканное одеяло, когда Пак делает свою третью попытку перевернуться с живота. Эта беспомощная осознанность ударяет в голову вместе с ноющей пульсирующей болью в задней части. Ноги немеют, затем наступает пост-травматическая дрожь и слабое тяжёлое копошение, чтобы неудачно упасть с кровати на пол.
Тело простреливает моментально, стоит только вытянуться вперёд. Паку так легче, этот холод спасает, обволакивая каждую замаранную часть тела. Но следы остались глубже, они выжигают отметины мышечной памяти, заставляют прокручивать их до безобразия точно, травяще-досконально.
Джихуна в комнате уже нет. Сонхва вспоминает об этом с запоздалым вниманием. Хлопок двери был упущен, шагов не услышано, последних слов – тоже. Пак не знает, сколько прошло времени, пока усталые ройные мысли и внутренняя бойня перемешались в нём в единое месиво воспалённых частым дыханием лёгких. Но спустя полчаса омега поднимается на ноги, нетвёрдо ориентируясь в пространстве, максимально стараясь оттереть пропахшей насквозь простынёй первичность признаков пытки, а затем помято одеться и вышвырнуться вон из этого места тихих огней настенного света. В холле его никто не ожидает. Пак этому не удивлён.
***
«Горящий, как флаг,
Идущий прямо навстречу ветру.
Ведь есть два типа людей:
Ты либо слабак, либо я...
Что же насчёт ещё одной жизни?
Что насчёт моей?
Мы все немного "умираем" время от времени.
Это ничего...»
(c) Hollywood Undead – Outside
Ему некуда податься – накрывает после неуверенного выхода наружу, сквозь сверкающие двери отражением своего помятого вида. Ноги дрожат, дыхание размеренное, забитого характера. Невольник в груди отдаёт теплотой, и Пак не смыслит ничего в этом промежуточной задолбанном отрезке времени, где переломный день обернулся последним. Последним из свободных для его отравленной стати.
«Джун...» У обочины светофора слепо, через сигнальный – как в пропасть. Отягощение своих мыслей и расфокусировка. Сонхва переходит пешеходный и замирает в конце, не силясь выбрать направление. Его нигде не ждут.
Он остался снаружи...
Память не подводит, в машине жарко, а водитель улавливает тяжёлое состояние пассажира, уточняя адрес больницы. Омега искривлённо смеётся, называя другой маршрут, от которого будет зависеть в эту ночь, пожалуй, намного больше, чем хотел бы сам Пак.
Эту трёхэтажку Сонхва похоронил в тот день, когда шаги спустили его по последней ступени. Запах остался в ноздрях, въелся до одурения, заполнил его. Омега чувствовал эту маленькую поганую победу кобальтовых глаз изнутри, когда смотрел напряжённо верх, выходя из такси.
Доступность подъёма ограничена, Пак с усилием ковыляет к нужной квартире, напрягаясь не без болевой терапии. Подходя к номерной двери она отчего-то проходит, едва короткий глухой стук мажет в полутьме пролёта. На третий Сонхва открывают...
Бездна ширится, вдыхая полноту тёмно-синей глубины, лёд под ней переливается аметистовой крошкой и выдаёт на поверхность смешанную влажность. Она в его глазах. В глазах застывшего Пака, чьи руки покоятся вдоль тела, а сухие губы дрожат.
– Сонхва?..
– Я без приглашения... Но могу уйти.
Омега слабо блефует. И ему это известно. Ким же, наоборот, не распознаёт эту ничтожность выбора в зависимости его решения. Его голова пустеет, плечи проваливаются вниз, а горло сдавливает в тугом спазме.
– Что с тобой случилось?..
***
Кто оставил тебя открытым?*
Под покровом ночного неба.
На коленях. В боль одетым
Жадно-слепо.
*в знач. уязвимым.
Джун прислушивается в коридоре к журчанию тихой воды, скрипу старого деревянного пола и слабому копошению из общей душевой. В его одинокой в эту ночь квартире слух имеет возможность распознавать это без особого труда. Дежавю изгнанной лжи. Ким не вспоминает о том, чего ни разу не стирал из своей удручённой памяти. В ней живёт каждый значимый момент, острой болевой нитью переплетаясь прутьями его ослабленных оков. Но альфе они, кажется, больше
не нужны.
Трепетное ожидание сковывается примесью гниющих запахов, отвратительных, неподходящих, чужих. Хонджун распознал их с самого порога квартиры, впитал и отторг. Немыслимое стечение обстоятельств. Доводы краше сомнений. Но взгляд Сонхва непоколебим. И это дало трещину в том, что принять ожидаемо за истину стало бы проще, но не легче. Ким бы не смог. Из-за своей болезни чувств и смещений приоритетов нутра. Из-за этих пронзительных и холодных глаз. В них сохранено многое, о чём переживать бы не стоило. Но чего бы стоило это стереть? У Кима на такое ответа пока нет.
Омега выходит тихо, шелестяще. Неуловимое присутствие среди уснувших стен, неловкое и отчуждённое замирание около вкопанного перед ним Джуна. Оба, не сговариваясь, направляются в знакомую и ставшую на короткое когда-то мгновение необходимую комнату в пространстве десяти шагов, со смятым постельным бельём и едва уловимым запахом самого Кима. Он непротивен, он кажется сейчас даже нейтральным и успокаивающим. Не таким...
– Можно я лягу на постель?
– Зачем ты такое спрашиваешь?
Пак не привык к робкому и тихому слогу, к шёпоту в стенах без ушей, к тому, что называют просьбой. Но глядя на узкую, совмещённую на полтора метра с матрацом кровать, он прекрасно понимал, что удобства, предоставленные этой ночью, будут важным фактором его восстановления к утру. Но до этого начала дня ему нужно было одно: перетерпеть.
– Я не привык спать на полу. И учитывая, что у тебя одна кровать…
– Я могу… – голос альфы подаётся ровнее и даже ярче, чем вытухший Пака.
– Нет. Ляг со мной… – Сонхва перебивает его, произнося это также без особого усилия. Это считывается внутри, как принятие и успокоение, но на деле одна тонкая иссиня-багряная полоса прочертила границу чужих параллелей. Здесь марать больше нечего. И Пак этого делать не желает.
Уровень лишних телодвижений приведён к минимуму. Обоим не спится. Альфа думает громче своего глубокого частого дыхания, а омега восполняет эти пробелы незамысловатым приглушённым хрипом всё ещё саднящих лёгких. Пак позволял себе в этой жизни многое, но такой откровенный болезненный взгляд карминовых глаз он позволить себе просто не мог. Джун его резал, не залечивал. Это воспринималось как акт к жертвоприношению без причин. Но у Кима они были. И были довольно красноречивы. У Сонхва теперь не было ничего. И, кажется, не появится даже после этой ночи.
– Я чувствую это… – сомнений в обратном у омеги не было. Внутри ложная приятная стерильность тела, снаружи сучья пропитанность запахом чужеродного клейма, – ...чувствую его на тебе.
Хонджун смело оглядывает спокойно лежащего на расстоянии в одно тесно-случайное касание Пака, произнося последние слова с особым давлением. А если надавить посильнее? Приблизиться и довести до максимума. Затем выплюнуть. И позже полагать с упоением, что эта слепая месть станет равнозначной оплатой за свой собственный скол сердца. Немыслимо...
Омега устало поворачивает голову в сторону светящихся глаз, всматривается не дольше двух секунд, неровно выдыхает. Кобальтовые волны омывают в тихом шуме, по свежим – щиплют солью, по старым – убаюкивают. Сонхва рассматривает эту примитивную врачевательную терапию, как действенное средство от недуга. Но ирония в том, что реанимировать нужно неживых. А его сердце пока бьётся. Значит глубокая рана не защищена от повторных воспалений.
– Тебя так сильно это беспокоит?
– Сонхва, что с тобой сделал тот альфа?
Удар вместе с этим приходится теперь чуть ниже. Воздуха вдруг резко оказывается мало. Ничтожность простого вопроса перечерчивает плеск спокойного моря, оно заново распаляется боем.
– Не начинай, Джун. Лучше не проси…
– ...тебе больно. Ты можешь об этом не говорить, я пойму. Но я хотел бы что-то для тебя сделать...
Хонджун говорил о Боли в ином ключе. Передача тепла по сжатой в кулак руке расслабляла мышцы, и, кажется, это имело колоссальный в данную минуту смысл. Паковскую ладонь накрывали бережно и мягко, невесомо. Обоим это немое разделение чувств ничего не позволяло стереть, но предоставляло выбор, чтобы справляться так, как каждый в этом привык. Один на один. Вместе.
– Мне нужно переварить это до утра. Самому, Джун. Я хотел бы поспать за эти пару часов, если удастся. Просто будь рядом. Больше ни о чём тебя не прошу.
– Хорошо...
– Спасибо.
По уставшим от ломкого напряжения стенам льются шёпоты, от которых никто из них не устал. Омега позволяет себе эту смелость, чтобы произнести имя своего единственного друга, по умолчанию лучшего, но теперь без этих условностей, спрашивая о том, как Юнхо теперь. И в глухой темноте ночных огней Хонджун на одну секунду вздрагивает, а затем мягко говорит Паку о том, что он позаботится о нём, как сможет. Но...
– Я тоже сделал ему больно, Сонхва. Больнее, чем ты.
– Тогда не добавляй. О том, я что был у тебя сегодня, ему лучше не знать. Понимаешь?
– Хва...
– Обещай мне, Джун. Ради Юнхо.
– Обещаю.
Клятвы под опущенными уголками губ, дрожащими веками и медленными выдохами истёрлись. Наступило утро, за которым не оказалось ничего полезного. Сонхва наблюдал целую минуту за спящим Кимом, не осознавая этой прелести честной симпатии, которая на него была обрушена в этой же комнате, но при других обстоятельствах. Пак не умел беречь такие вещи.
На часах почти семь утра, холодный скрип пола и скромная кухня. Омега не знает, что ещё ему здесь делать, но какая-то тяга остаться давит на левое, а затем слух прорезает дверной щелчок. Сонхва оборачивается и не находит нужных слов, чтобы объяснить своё пребывание в этой квартире невысокой, худой и миловидной женщине. Та их от него, кажется, пока не требует.
– Простите, аджумма... Я не хотел причинить неудобства.
– Но уже причинил. Стоит ли теперь об этом? – две ровные морщины прочерчиваются на лице вслед за улыбкой.
– Я...пойду. Мне уже пора.
Неловкость обрастает по плечам, скованностью пригвождая Пака посреди коридора, между выходом и началом кухни, пока Сунан спокойно и устало раздевается с улицы и шуршит крохотным пакетом. Такая картина отпечатывает многое в памяти, делает свой особенный след. Омеге незнакома внешняя теплота уюта, то как она правильна и проста в движениях, особенна, почти неуловима. Когда мать Хонджуна приближается к застывшему в жалком подобии аристократии Паку, она бережно касается его щеки, одаривая новой улыбкой. Неизвестной и приятной, лёгкой и живой.
– Я вижу в твоих глазах много переживаний, мальчик, но они очень красивые. Береги их.
– Спасибо...
– Что ж, не стану задерживать молодого человека, если он так спешит, – лукавые искры в глазах, но без тени злого намёка. Пак понимает, в каком ключе можно считать его находку здесь, случайную, малость неприятную, как бы ему самому показалось на первый взгляд, но этой доброй и рассудительной женщине с невероятной синевой глаз омега хотел бы верить. Она не смотрела на него осуждающе, а значит, не питала к нему дурных мыслей.
– Вы могли бы не говорить Хонджуну, что...
– Разумеется. Я никого не видела, – близкое расстояние не противоречит, но тяжесть паковских плеч отчего-то продолжает давить.
Когда омега собирается у выхода, то оборачивается матери Кима вслед, интуитивно чувствуя, что она продолжает его рассматривать, но это абсолютно не затрагивает личных границ.
– Я не хотел бы представляться вам, аджумма. Извините за такую просьбу.
– Понимаю, – лёгкий кивок головы, сложенные впереди руки и тонкая линия уголков губ, что тянутся снова вверх. Пак не может не ответить на такой жест, это проецируется автоматически, не затрачивает много сил и как-то снова тепло отзывается внутри.
– И...вряд ли мы ещё с вами встретимся, – открытая дверь, секундный поклон, мнимая иллюзия скорой встречи, которая и вправду близка к невозможному стечению обстоятельств. И Сонхва о них точно теперь знает. Огорчения за это почти нет. Только необъяснимая травящая боль в грудном отделе. Она осталась нетронутой. После этой ночи ничего не изменилось, как омега и предполагал.
– А вот это покажет время, – Пак в последний раз считывает эту бескорыстную, подаренную ему в таком растратном объёме улыбку и захлопывает внешнюю дверь, оставляя за собой глухое умолчание. Ведь время показало ему всё, чего он опасался. И теперь оно ведёт счёт только за собой...
