***
Не бросай моё тело. Оно стало мишенью. Не бросай моё тело, А укрой меня тенью. Ведь под ней я безволен. Обернусь двойным слоем. Я по-прежнему болен, Я по-прежнему болен... Глубокая связь пролегает через глубокие раны. Соприкоснись с малым, почувствуй точечный разряд вашего объединения. Нутро успокоится, голос стихнет, а любое вмешательство не сможет по-настоящему искоренить этот синдром. Вас двое. Вас всегда было двое... Он вмешивается в твою жизнь, навязчиво напоминая, что не должно стать утерянным. Ты должен помнить его, ведь ты его знаешь. Ты его знаешь лучше других. Становится легче дышать за того, кто не смог делать этого самостоятельно. Ёсану становится невообразимо больно осознавать утрату через остаточную память, засохшие слёзы, опустевший берег и за не выполненное обещание с ним попрощаться. Он это сделает, когда придёт время... На протяжении недели состояние колебалось от стабильного до невротического. Общий фон гормонального расстройства не претерпевал разительных изменений. О них не догадывались вовсе. Позже по анализам крови с недопустимо превышенной нормой подавительной дисфункции блокаторов стало известна причина сниженной реакции омеги на стресс. Перевод на стационарное лечение поддерживался согласием обоих родителей, на что Кан вовсе не мог возразить. Общение не складывалось, сухие просьбы о прощении стирались в пыль. Отец навестил сына после больницы всего лишь один раз, мать – два посещения в неделю за время трёхнедельного пребывания. Отказ от гормональной терапии перерастал в истерику, тело сопротивлялось, но разум отмирал в эти бесконечные моменты слабости. Ёсану не хотелось возвращаться к самому себе, ему не хотелось отнимать у себя иллюзию братской связи, которая рождалась в зеркале после четырехдневного голодания и обморока. Ему так хотелось увидеть его снова... Аспарагус окроплял радужку еле заметно, соприкасался с изумрудом, не выдерживал давления, подавлялся ярким цветом, исчезал... Он исчезал вместе с латунным озером. Омега проходил одночасовые сеансы психотерапевта, четыре раза в неделю. Этого хватало для осознания спектра подавленных проблем, связанных с восприятием личности. Ёсан пять раз уходил в слезах, дважды терял контроль над собой, его приходилось успокаивать медикаментозно. Кан не воспринимал больничную форму, испытывая постоянное чувство тревоги. В один из дней посещения он попросил свою мать принести джемпер Юнхо. Недоверчивый взгляд и испуганное выражение лица женщины не передавали всей эмоциональной характеристики этой обыденной просьбы. – Мам, он мне нужен. – Ёсан~и...ты же в нём... – Я знаю, но он мне нужен, правда. – Хорошо... Белое перестало окропляться кровью, оно перестало существовать, оно поблёкло, оно утратило силу. Оно утратило его запах... Ёсан не имел возможности перебороть пока что эту бесконечно приятную для себя терапию. Лучшие запахи открывали лучшие моменты его короткой и изломанной жизни. Клементин оспаривался в этом назначении, ведь его заполняла белая тонкая фрезия. И Кан её очень любил. Он очень любил своего лучшего друга. Чистый лист не заполнялся прежним откровением, но что-то имело место быть постоянным. Омега не вытерпел первого телефонного разговора с Уёном, но смог это сделать лично, спустя шестнадцать дней. Младшему Чону было разрешено навестить друга в период ремиссии и успешного восстановления на фоне гормональной дисфории. Ёсан проплакал на его руках около получаса, и это казалось невероятным потрясением для обоих. Напоследок Кан попросил омегу больше не навещать его до конца курса реабилитации. И Уёну пришлось это принять. «Я буду ждать тебя, когда ты поправишься...» Внутреннее опасение сказывалось на внешних обстоятельствах. Мокрые простыни, концентрированный флёр омежьего запаха, невыносимая тянущая боль. Первая полноценная течка среди всех пройденных и подавленных на протяжении двух с половиной лет. И от неё Ёсану не удавалось скрыться. В состоянии повышенной температуры тела, искусанных в кровь губ, исчёсанных ран на левом запястье Кан проживал почти три дня. Остервенелая форма надругательства над собственным телом изъявляла желание выпустить все иглы ненависти и обескровиться досуха. На большее не хватало эмоциональной выдержки. Тонуть в латунном озере больше не удавалось. Его – выкачали, а Ёсана – заставили на это смотреть... – Расскажи немного о твоём перерождении, Ёсан. – О котором из двух, Джонсу-ним? Кабинет индивидуальной терапии, детали бежевого и зелёного, ни капли лишнего. Здесь нет уюта в привычном понимании и формах, но необходимая нейтральность перекликается с белым накинутым халатом доктора Квона. Кан осматривает этого спокойного мужчину средних лет, не подмечая ничего особенного в нём, даже на уровне обонятельных рецепторов. Он – чист. Он почти безупречен. – Самом первом. Когда ты видоизменился в омегу. – Я...не помню, что тогда произошло. – Ты не хотел этого ощущать? Тебе было больно? – Мне было страшно... – Ёсан выдавливает из себя реплики, схожие с последними каплями крови, которые так ярко окропляли деревянный пол. Этот контраст происходил в его голове, наслаивался на обстановку вокруг, а затем исчезал. Бесследно стирался из памяти. – Сколько по времени занял твой переход? Полная трансформация оканчивается лишь спустя сорок восемь часов. Но зафиксированы случаи недельного пребывания в пограничном состоянии видоизменённого тела. – Доктор Квон, – омега набирается наглости перебить этот ненавязчивый тон, размеренную подачу голоса и великолепную манеру обращения к нему, не как к больному и замученному. Но Кан не умеет так льстить самому себе. Он выглядит откровенно нездоровым. – Да, Ёсан? – Я не хочу об этом говорить. – Но тебе придётся пережить это заново, – мужчина произносит эти слова чуть мягче, выдерживая уместную паузу. – Сколько прошло с момента полноценного цикла? Я вижу, что не более трёх дней, – беглая рука записывает вслед за речью, Ёсан мнёт свои ладони на коленях, горбясь сильнее. – Тебя заметно трясёт, это характерно для проявления стандартной течки. – Это противно. Я чувствую себя некомфортно. – Твоё состояние – это естественный процесс. – Я о нём не просил...доктор, – это звучит грубее, чем следовало. Кан замечает лёгкую улыбку, обращённую к нему после его слов. – Я тоже, Ёсан. Я тоже... Изумрудный взгляд перекраивает своё значение. От озлобленности отделяется крайняя плоть, она перерастает в некую форму сожаления. Но растерянности за этим не следует. Мужчина кивает на сухое извинение с поспешными выводами. – Как вы справляетесь, Джонсу-ним? Я сильно пахну. Я не могу так пахнуть. Это... – ...неправильно? – доктор Квон прекращает запись, откладывая ручку. Он внимательно осматривает столь переломанную правду об очевидном на лице Кана. У омеги на нём застывает плохо скрываемый интерес в ожидании ответов, его пальцы сжаты в кулаках, лицо выглядит намного бледнее шеи. Больничная форма сама по себе никому не идёт, как известно. – Видишь ли, система нашего вида устроена иначе, чем двух других. Повышенная концентрация аромата обусловлена защитой нашего организма на стресс. Запах – внешний сигнал тревоги. Кто бы что ни говорил об обратном. Альфы о таком привыкли думать превратно, – последнее добавляется с переходом на шёпот, словно вверяемая тайна и одновременная истина. – Я, кажется, понимаю вас... – Я бы хотел, чтобы ты понимал себя, Ёсан, – Кан не сразу кивает на эту реплику, но ему становится чуть приятнее в компании взрослого омеги, для которого многие проблемы являются пройденным этапом слепой юности. – Надеюсь, у нас это получится. – Спасибо, Джонсу-ним... – но Ёсан не добавляет в ответ, что слабо в это верит.***
Для беты испытание временем закончилось на кратком моменте первой потери сознания младшего Чона. Колоссальное стремление к защите и необходимом присутствии в его жизни граничило с переосмыслением их статуса отношений. Уён всё знает без лишних слов, поступки окрашивают его пряди в чёрный, глаза сияют аспидами, а руки бесконечно тянутся к нему, как к последнему родному человеку, оставшемуся с ним несломленным. Чхве понимает важность своего назначения, а также свой личный мотив на попечительство и чувствительную составляющую. Никогда прежде Чонхо так не ощущал своё нутро, как в эти две недели беспрерывной связи с омегой. Это не канет бесследно, не осветлится по щелчку пальца. Этому есть серьёзное объяснение, на которое оба ещё не способны. Этому не пришло время... – Я хочу его увидеть, Чонхо... – Я знаю. И уверен, что его чувства взаимны, но тебе придётся потерпеть. – Ты не устал от меня? – Разве это возможно, Уён~и? Синева вновь освещает его взгляд, тело проникается теплотой объятий, оседает там непозволительно долго. Младший Чон прекращает сравнения и отбелённые утопии в прошлом, он вверяется своему партнёру так, как не умел прежде. Он заново дышит, его сердце бьётся, а руки больше не дрожат. Обвинять себя кажется очень правильным. Это понятие отторгается, но не стирается бесследно. И каждую ночь напоминает о комнате багрово-красного сияния, в котором его ждёт обезличенный врачеватель. Омега не желает больше его видеть. Ему больше этого не нужно... ...Ему больше этого не нужно. Ким прекращает оспаривать своё внутреннее противоборство, решаясь вновь увидеть старшего Чона. Он решается на доступное и спорное. Он решается на главную роль кукловода, за которым не стоит определённой цели. Дёргай на нитки. Смотри, как просто. Его едва задевает, но ему больно. Ты стал этой болью. Ты его сломал. Ты больше не сможешь утверждать, что действовал во благо. Ведь он – живой... Когда Ким открывает дверь перед неожиданным появлением Юнхо, тот не выглядит лучше. Его тёмные пряди спадают на глаза, кажется, опухшие. Хонджун не понимает этой застоявшейся перемещённой картины из прошлого на текущие реалии, но он чувствует, как альфа в нём нуждается. И совершенно неважно, что порог его квартиры однажды был перешагнут с кривым изломом. Его сердце защемляется от этого вида, рука протягивается, а тело безвольно припадет ближе. Кукла ломается на глазах. И нитки рвутся. – Юнхо?.. – Мне некуда было идти, Джун. – У тебя есть я, всё в порядке. Сунан выглядывает из своей комнаты, обращая внимание на высокого молодого альфу. Хонджун несмело оборачивается, шепча матери, что им нужно побыть наедине. Старший Чон вздрагивает, пытаясь отстраниться, но Ким не даёт ему этого сделать. Женщина долго рассматривает их обоих, а затем кивает. Скрип пола и тихий щелчок двери успокаивают их наравне. Шаги отдаляются, а приватность вновь облачается в больную тягу быть ещё ближе. Юнхо не позволяет себе этого, альфа перед ним это прекрасно чувствует. Вновь комната десяти шагов заставляет тебя окунуться в передержанное ощущение дежавю: постель расправлена, а открытое окно по-прежнему не выветрило всё ранее оставленное здесь. Альфа замирает, не в силах перешагнуть порог. Хонджун внимательно осматривает старшего Чона и не наседает с гостеприимством. Это здесь абсолютно неуместно. – Мы можем выйти на кухню, если тебе... – ...всё нормально. Просто я...вспоминаю. – Я иногда тоже. – С сожалением? – А ты? О такой смелости мечтал бы каждый. И Ким уверен, что её не хватало ему всю сознательную жизнь. Альфа перебрасывает ржавые цепи вокруг своей опустевшей клетки, вылизанные раны затянуты рубцами, о них более нет смысла переживать, но пустое отожествление себя со спасителем не вяжется ни у одного из них в данную минуту. К этому сложно приходить спустя такой срок, но невероятно просто отвечать на это: – Нет. На это так же просто соглашаться, подходя чуть ближе, заглядывая прямо в глаза, искать ответы, которые могут устроить одновременно обоих. И одновременно обоих могут убить. – Для тебя я бы хотел оказаться омегой. Но я не могу им стать. – Тогда останься для меня другом, Джун... Мне кажется, я уже потерял двоих. – Меня ты не потеряешь, Юнхо. В этой комнате десятишагового пространства можно свободно выдыхать. Руки переплетены, дрожь ослаблена, а глаза прекращают искать ложное. За это всё ещё больно, но не стыдно. За это невыносимо хочется расплакаться, потому что обнажённость разума слишком ярко показывает их текущие мысли. Ким вжимается в расслабленного Чона, передавая всю нежность, на которую он может быть способен именно сейчас. О ней не стоит переживать, она искренняя. Возвращение к первоначальному оказывается утерянным. На его месте вырастает новое. Оно такое же хрупкое. Оно живое... Ким узнаёт о попытке самоубийства первокурсника не от Юнхо. Знакомое имя застревает в горле, дурная огласка слухов переворачивает факты, невероятное чувство причастности к этому отображается в ранее услышанной и намертво запечатлённой фразе: «Ты не должен им пахнуть... Это неправильно». Спустя два дня Чонхо рассказывает детали этих событий, а спустя ещё один на его пороге оказывается старший Чон. Вокруг малоизвестного Кана Ёсана натягивается густая и тяжёлая тайна, в которую мало кто оказывается посвящён. Хонджун оказывается лицом без маски, но не оказывается за это благодарным. А Юнхо оказывается крайним, и в это становится ещё сложнее поверить, чем в то, что три года имели настолько страшные последствия. А Ким не имел ничего и разом всё, что ему никогда не принадлежало... Время переворачивает песочные часы. Тебе придётся смотреть наизнанку. Тебе придётся участвовать в том, что ты уничтожил и сам же взрастил. Тебе придётся. – Уён знает? – Пока ещё нет. – Это не твоя ответственность, Юнхо. – Мне теперь так не кажется... Я видел, в каком он состоянии. – Представь, в каком будет твой брат после того, как ты расскажешь. – Что же мне остаётся?..***
Месяц спустя. Правда не гложет, Иглами глубже. Кто всех дороже – Станет ненужным. Кто всех сильнее, Будет повержен Хваткой на шее Слабой надежды. Перед самой дверью неуютно. Внутри всё будет чисто, до искусственной идеальности. Ёсан знает, что по-другому просто невозможно. Он не впишется туда снова, в свою собственную серую комнату с голым полом, с плоским и ярко холодным светом, с убранной постелью в однотон, с чем-то лишним и неуместным. С чем-то вроде прежней жизни. Нужно улыбнуться, можно без усилий, можно не так заметно. Нужно зайти внутрь и вовлечь сюда новый запах, который омега источает вопреки стерильности этой знакомой спальни. Нужно обернуться и попросить мать оставить его одного на пару минут. Нужно пропустить мимо себя встревоженный, плохо скрываемый испуг в уставших глазах. Нужно не расплакаться снова. Для Кана в последнее время это удаётся выполнять не без усилий. После совместного обеда, вымученного диалога и скупых передач просьб омега остаётся наедине. К нему снова заглядывают, стараясь ненавязчиво обременять вниманием, но Ёсану этого не хочется. Кан раскладывает потемневший джемпер с бледными разводами, разглаживает его по покрывалу, заново складывает. Руки мнут несильно, пальцы тонут в мягкости и новом ощущении этого момента. Омега вздрагивает, когда к нему еле слышно обращаются из приоткрытой двери, когда его окликают со знакомой дрожью в голосе, когда пространство ненавязчиво заполняется фрезией. Он ждал своего друга. Он ждал своего Уён~и... Младший Чон нервничает так сильно, что ему не удаётся задавать те вопросы, на которые не хочется получать ответов. Кан даже благодарен ему за это, когда крепкие объятия начинают проникать глубже. Они успокаивают обоих, статично нависая над удушающе правильным стечением обстоятельств. Такая хрупкая молодость не может быть слабой. Такие искренние слёзы не могут проливаться из страха. Такой преданный взгляд не способен больше никому лгать. И Ёсан больше не способен на это тоже. – Уён, мне нужно кое в чём признаться. Это не повлияет на нашу дружбу, но это повлияет на тебя. Ведь ты сильно беспокоишься о своём брате, – изумрудный налёт сверкает, им можно бессовестно топить. Кан расслабляется после своей заученной и бесполезной подготовки. Это, к сожалению, ему не помогает, но руки перестают подрагивать. – Я беспокоюсь и о тебе, Ёсан~и... – Знаю. Аспидно-синий взгляд мечется, Уён смотрит вниз на пару секунд, смаргивает плёнку. Младший Чон пребывает в знакомой для него растерянности: – Что такое?.. Ёсан знает, что омега уже готов. Он часто его недооценивал, и за это стоило извиниться хотя бы раз. Но за произносимое сейчас Каном никто не должен извиняться: – Я был влюблён в Юнхо-хёна с пятнадцати лет, Уён. Сейчас я этого почти не испытываю, – за добавленную ложь – напротив. Омега трудно переводит дыхание, сжимается на глазах во что-то подавленное. Это не кажется великим предательством, юношеское сердце стремится к такому выражению чувств, но понимает, что это станет преувеличенным. Младший Чон старается не упасть в глазах своего лучшего друга ровно так же, как и сам Кан. И на это уходит почти две минуты в полном молчании, стерильной вакуумной тишине за закрытой дверью, в нейтральной температуре с побледневшими лицами обоих. Сама Правда старается не навязать лишнего в этих четырёх исправленных стенах, но по-прежнему неисправленных эмоциях. – Почему ты молчал?.. – Потому что чувствовал себя неправильно, как и ты. – Хён знал об этом? – Теперь знает. За всем этим следует очередной вздох и короткое касание ладони. Ёсан не отдёргивает свою руку, перекладывая её поверх, массируя легонько каждый холодный палец Уёна, пока тот приходит в себя и перекладывает этот груз ответственности на свои опущенные плечи. – Ты хотел бы его увидеть...ещё раз? – Твои встречи с Саном ни к чему не привели. Мне нужно думать о реабилитации, Уён. Завтра у меня встреча с доктором Квоном, – у Кана ещё не получается контролировать себя, как эмоционального инвалида, которым он пробыл без малого шестнадцать осознанных лет. И это бросается в глаза. – Ёсан, посмотри на меня, пожалуйста. – Зачем? – омега знает ответ на этот простой вопрос. Об этом говорят его влажные полосы по щекам, воспалённые краснотой веки и искривлённая улыбка, которую надо измученно показать, ведь иначе не получается. – Я люблю тебя, Ёсан~и. Я по-прежнему дорожу этим, и я не могу ничего исправить. Но...тебе не должно быть стыдно. Ты меня слышишь? – Да. – Я буду рядом, сколько потребуется. Если ты этого пока не хочешь – только скажи мне. Кан резко начинает растирать своё лицо грубым рукавом свитера, от этого не становится легче, но внимание от проблемы переключается. Уён не торопит своего друга, он пережимает его горячую руку, долго массирует и не говорит ни слова. Их было произнесено достаточно. Они ничего не исправили. Они опоздали. – Я хочу побыть один какое-то время, Уён. – Хорошо... Они опоздали. Но это не оказалось окончательным решением. Громко и неприятно захлопнется тяжёлая дверь. Станет невероятно пусто. Однажды такое случится с ними, но Кану не хочется в это верить. Однажды Время перестанет быть на их стороне. Но только не сейчас.