***
В голове возникает дежавю. Чонхо рядом с ним, они неловко переминаются у порога чоновской квартиры, откуда доносятся несколько приглушённых голосов в разнобой. Хонджуну не следовало здесь появляться, ему это известно. Бета осматривается его, подмечает паршивую и плохо скрываемую нервозность, огромные мешки под глазами, сухость век и ни единой ответной реакции на второе обращение к тому по имени. – Джун?.. Ты меня слышишь? – Да, Хо. Извини, – альфа не успевает добавить поправку в диалог, когда ударная волна цитруса из приоткрытой в этот момент двери прошибает его обоняние. Он видит немного взволнованного Юнхо перед собой, забывает о приветствии, тянет дрожащей рукой ему подарочный пакет для Уёна и под недоумённый взгляд старшего Чона и вслед за поспешным объяснением Чхве проходит внутрь. Это сложно поддаётся распознаванию. Это неправильное ощущение. Ким вежливо здоровается со всеми, кого так или иначе замечает в этом доме. От него всё ещё не отходит Чонхо, но когда в длинном малолюдном коридоре тот замечает ярко пылающего Уёна, всё остальное прекращает существовать прямо здесь и сейчас. Альфа понимает его. Невозможно раствориться в нескольких элементах твоего наблюдения. Главный источник света перетянет всё внимание на себя. Это случится, а ты не заметишь, как ноги поведут тебя к нему, время замедлит шаг, пульс участится, а руки будут гореть и одновременно пропускать холодную дрожь. Джун это проходил. Юнхо промазывает по Киму взглядом, почти мимолётно, боясь удержать его дольше, чем следует. Альфа не понимает этой намеренной дистанции между ними. Откровенность поломана, губы остыли, форма извращённой дружбы перестала казаться таковой ещё в самый последний их разговор наедине. Но в тёмных глазах старшего Чона всё чаще отражались другие. И им было суждено здесь появиться, ведь его младшего брата неотделимо сопровождал его лучший друг. И глаза Ёсана были такими же удивительными, как и его новоприобретённый шлейф клементина. Хонджун всё ещё помнил этот запах... ... Дверь запирается с характерным щелчком. Повисает деликатная и едва контролируемая тишина. Оба пытаются выдавить правильное начало этого кривого диалога, а в голове у каждого лишь одно: доступное и честное. – Я впервые у тебя в комнате, Юнхо. – Тебе тоже странно? – Ким коротко кивает. – Чонхо не сказал мне, что ты придёшь. Я думал, что тебе будет... – ...так и есть, – Джун подвисает на своих словах. Комната забита этим объёмным и невероятно густым воздухом, его на удивление легко вдыхать и насыщаться им, но невозможно настроиться на переломный и, кажется, самый неприятный для них обоих момент. – Мне давно пора кое в чём признаться тебе, Юнхо. И это касается Сонхва, – старший Чон напрягается после красного сигнала. Произнесённое имя, отожествлённое со множеством неправильных форм восприятия. Ты его ненавидел равно так же, как и любил. Ты ждал его произношения, временами надеялся, что больше никогда и нигде его не услышишь, одновременно скучал и яро противился принятию этого факта. Юнхо умел возмещать утерянное. Пак был одним из них. – Что с ним? – Ты не увиделся с ним лично? – Хён не выходил со мной на связь после той переписки. Я не знаю, в чём дело, – старший Чон начинает заметно нервничать, обходя по комнате лишние метры. Ким всё ещё не решается подойти ближе. Его невероятно отторгает новая форма наложения запаха на альфе. Он чувствует присутствие третьего лица в комнате, которого на самом деле нет. И приватность их беседы кажется эфемерным сбоем в густо наполненной комнате цитрусовой пелены. Всё это отодвигается на задний план, когда Джуна искривляет в мимике. Люминисцент тут же окрашивает радужки, а затравленный выдох Кима становится хриплым и чужим. – Сонхва вступит в брак с альфой, который его изнасиловал. Я виделся с ним, Юнхо. Он бы не смог рассказать тебе об этом лично... И сейчас я боюсь за него. Старший Чон замирает на несколько секунд, глаза впериваются в Кима с неверием, которое граничит с умалишённостью. Невозможно быть настолько слепым, невозможно оставаться на краю пропасти в надежде не упасть. Нога соскользнёт. Хрупкость расколется надвое, пустой и отягощённый вопль разнесётся по комнате, руки вцепятся мёртвой хваткой и пережмут до боли. Ким вытерпит это. Эта завеса спадёт, и на смену разрушительной и всепоглощающей правды вступит раскаяние. – Как давно? – безжизненный и сухой плевок вопроса, доносящийся так тихо, что сложно разобрать. – С момента вашей ссоры. Сонхва ночевал у меня после случившегося, – Хонджуна мелко и часто начинает трясти. Попытка обнять прерывается нетвёрдой рукой самого Чона. Тот остраняется на два шага назад. – Прости меня, Юнхо. – Джун, что же ты натворил... – альфа без стеснения и плохо сдерживаемых слёз начинает содрогаться всем телом. В комнату вбегает шокированный Уён.***
(Bullet For My Valentine – Breathe Underwater)
И предстанет палач твой, как раб и судья, Как виновник обманного плена. Всё, что было в тебе, он растопчет, срамя. Он разрушит холодные стены. Под шипами твоих аметистовых роз, Под цепями кроваво-натянутых струн, Он с тобой задыхался, когда в нём прижилось Тихим откликом в сердце: Хонджун. По творцу не шепнут отпевающих слов, Когда кобальт сверкнёт пред могилой. Его разум свободен, и теперь он готов Вслед за мастером в пропасти сгинуть… Страх первороден. Твои руки отчётливо трясутся, сжатый бутылёк раскручивается не с первого раза, а дыхание перемалывает внутри лёгких застоявшийся и недвижимый ком. Плечи опущены, спина сгорблена у изголовья широкой кровати, пот прошибает моментально, стоит только открыть эту трудно поддающуюся крышку и высыпать горсть матовых таблеток в ладонь. Есть два варианта исхода текущих событий. Пак предусматривал самый выигрышный ещё задолго до падения на четвереньки и уступчивых слов согласия. Этот исход канет в небытие, затуманится в терпком и смешанном бреду собственных рвотных позывов. Сонхва сбился со счёта, как долго он сдерживал нутро из-за облегчения своей внутренней растущей боли. Она передавливала позвонки, ломала кости под правильным углом, сверяя точки соприкосновения нервных окончаний. Задеть хирургически точно, оставить неизгладимый след и протоптать под фундамент все ранее выстроенные стены. Что же остаётся мастеру? Где ненавистная ледяная камера, которая могла бы стать подходящим склепом для них обоих. Пак уверен, что его конец станет лучшим освобождением. Но пальцы не прекращают дрожать и упорно смыкают в кулаке белые таблетки...***
Загородная территория, окружённая собственной охранной системой. Два крепкого телосложения альфы у входа, что не намерены пропускать без особого разрешения никого из посторонних. Хонджун потерянно вжимается в переднее сидение автомобиля, пока Юнхо ведёт бессмысленный диалог с этими двумя. Мысли утеряны, взгляд затравлен, кулаки сжимаются крепче, слышно отчётливое громкое сердцебиение, но в грудной клетке полнится и пожирает неизвестного рода пустота. Прошёл лишь день, за который Ким не смог оправиться от внезапной и яростной агонии своего тела. Оно крепко ухватывалось за боль, перемывало ею все кости, увлажняло руки и щипало в глазах. Хонджун всё ещё не понимал, что ему предстояло узнать прямо здесь и сейчас, в частном доме семьи Пак. Когда смутный силуэт, вышедший навстречу старшему Чону, приблизился на достаточно разборчивое расстояние, Ким не смог определить, кем тот являлся. Он не слышал диалога между ними, находясь внутри машины, но по внезапно изменившемуся поведению Юнхо, по его несмело отходящим назад шагам, Ким почувствовал неладное. Последнее, что ухватили его ярко-карминовые глаза был пылающий люминесцент самого альфы. – Джун, Сонхва в больнице без сознания, едем туда, – руки сжимаются на руле до побеления, плохо скрываемый страх окутывает всё сильней. Ким не отдаёт отчёта своим действиям, когда прижимается вплотную к старшему Чону и захлёбывается в немом крике. Юнхо откидывается назад, позволяя нескольким минутам передышки взять над собой контроль. Зверь истошно вопит сорваться с места, обезображивая первопричину всех свершившихся событий. Изуродовать его тело, стереть в кровь его лицо и навсегда утоптать его под землю. Герой красных линий утопает в ненависти, глаза ослеплены яростью, холодная дрожь пронизывает до каждой клетки мозга. – Юнхо... – Я узнаю, кто с ним это сделал, Джун. Я обещаю... Донсун наблюдает за срывающимся в рёве автомобилем, не запоминает номера, вяло осматривается под ноги. Фигура осунувшаяся, но гордо стоящая. Прошли всего лишь сутки с момента оглашения врачами состояния его единственного сына. Передозировка высоко концентрированных седативных с приёмом нейро-блокаторов повлекли за собой сильнейшее токсическое отравление. Глава фамилии Ю пока что находился в неведении всех событий, но оставался крохотный шанс на согласование этой полугодовой сделки, что в одночасье могла сорваться. Будущий наследник должен выжить. Любой ценой. Flashback. Сонхва(Twenty One Pilots – Goner)
«I've got two faces, blurry's the one I'm not, I've got two faces, blurry's the one I'm not, I need your help to take him out, I need your help to take him out...» Операционный стол до боли знаком. Холод металла ощущается худой оголённой спиной, дышать становится на удивление легче, а глаза разлепляются во влажности и размытой фокусировке. Пак Сонхва медленно поворачивает голову вправо, ожидая увидеть на том самом месте себя. И он видит... Видит его. Видит спокойный и ясный кобальтовый взгляд, который пожирает откровенностью и глубочайшей скорбью. Видит подготовленные белые перчатки, так искусно подходящие ему, их предназначение становится очевидным. Пак переводит внимание на себя, осматривая тело чуть ниже. В нём течёт мёртвая кровь, пульсирует по венам, жжётся. Тонкие надрезы свежи, но не изуродованы. Всё аккуратно и точно. Всё настолько знакомо и понятно, что кажется нереальным, но до рези в грудной клетке заслуженным. – Нравится? – хриплый замученный голос рикошетит в клетке. Глаза вновь прикрыты, они устали созерцать искорёженные формы его ответного Я. – Это не моя воля, Сонхва. Ты оказался здесь сам, – омега подходит ближе, обдаёт своим слабым дыханием по лицу, заглядывая в него, изучая повадки поверженного мучителя. – И что теперь? Не дашь уйти, как полагается? – Ты этого не хочешь... – Я уже это сделал. Не копайся в моей голове! – Я дам тебе шанс спасти нас, – мягкие губы накрывают покрытый испариной лоб омеги, задерживают на нём дыхание и само время, запоминают вкус отчаяния, а затем всё исчезает за считанные секунды...***
(Aurora – Murder Song)
5, 4, 3, 2, 1... Игла протыкает кожу, вязкая тёмная слизь вводится без усилий и особого сопротивления. Пак перестаёт ощущать скованность своего изувеченного тела. Оно растворяется, становясь более хрупким и едва осязаемым. Мысли гонятся вперёд. За ними не удаётся уследить. Каждый момент памяти приобретает очерченную ясную форму, всплывает на поверхность и не даёт оторвать от него взгляда. Сонхва проваливается в собственную жизнь, которая была слишком короткой, чтобы забыть её так скоро. ... Он волнуется напрасно. Юнхо не придёт, даже не обязан. Глупое прочитанное сообщение и задняя парковка, истёртые пылью кеды, потушенная о кирпичную стену сигарета. В его руках мнётся телефон и последнее, что успевает набрать омега Чону становится крайне сомнительным, но пальцы не успевают отправить это. Сонхва окликают по имени. Альфа пришёл к нему, держа в руках букет красный роз. Кроваво-красных роз. Пак чувствует необъяснимую волнующую дрожь в своём теле. И, кажется, впервые старается поступить честно. Впервые, омега щадит чьи-то чувства только из-за желания удержать понравившегося человека рядом с собой. Юнхо не должен узнать, насколько это болезненно и страшно. Не должен. ... Рамка уродливо почернела. Сухость дерева марает руки. Его личный кабинет почти пуст. В нём пахнет затхлостью и распространившейся гнилью. Разбросанные фотографии и осыпавшиеся лепестки увядших роз. Трепетное напоминание того, что утрачено по собственной глупости упрямого сердца. Первый раскол на нём пошатнёт аметистовые оковы, и мерцающий лёд окрасится багровыми пятнами. Боль стянет внутренности и высвободит отчаявшийся крик, вслед за которым произойдёт слабый толчок на разрушительный бунт. Крепость мастера не выдержит этого, вслед за оглушительным громом и почерневшим над головой небом донесётся протяжный боевой клич. Казнь творца неминуема. Холодную землю окропит голубая кровь, и неприступный ледяной дворец даст долгожданную трещину. Мастер живой, смотри! Он еле дышит на грязной цирковой арене. Но оставьте его... ... Кровавые сумерки окрашиваются розовым закатом. Сонхва ослепляет это зрелище, пока исполосованное вдоль и поперёк тело способно ощущать слабые покалывания от мягких прикосновений к нему. Пак переворачивается лицом к источнику света. До него бережно дотрагиваются горячими ладонями и неразборчиво шепчут ласковыми интонациями. Это кажется невероятно знакомым, голос впечатывается в слух, оглушает нежностью и превосходит по действенности любое обезболивающее. И когда аметистовый взгляд проясняется на доли секунд, омегу встречают тёмные карминовые топи. Склоняющий в подчинении голову альфа, способный на безоговорочную преданность и искреннюю привязанность. Безвольник времени и верный страждущий зверь. Ким тоже здесь. Он вместе с ним. Он пришёл отдать честь за умирающего в агонии мастера и первого любовника, за разбитое сердце, залатанное паршивее некуда. За него. И за них обоих. ... Солёный и одновременно горький привкус во рту отрезвляет. Руки ощупывают песок и острые мелкие камни. Вдали скал виднеется его лучшее творение преисподней и собственный разрушенный склеп. Последнее пристанище мастера, за которого более не станут бороться. Ему отведено своё время. И сейчас холодные и ненасытные волны пристани заберут его тело. Вдалеке мерцает неисправный маяк. Его свет преломлен, он тускнеет с каждой минутой. Пак приближается к берегу, проваливаясь во влажность пенной россыпи. Ледяной мороз заползает под белую рубашку. Омега не знает, откуда она взялась, и откуда взялся он. Ветер усиливается, босые ноги омываются морской шипящей водой. Она слишком приятна сейчас. Кажется, она укрощает внутреннее смятение, которое готово вот-вот вывернуть его наизнанку: аметистовой стороной вовнутрь, кобальтовой – наружу. Спутанные мысли замешиваются неугомонным штормом, а тот, в свою очередь, не способен на послушание. Неожиданно в худое и застывшее тело вцепляются маленькие и слабые руки мальчика. Сонхва вздрагивает, оборачиваясь на источник своего отвлечения. Ему приходится склонится перед ним на одно колено. Его гость крайне молод, почти незаметен. Детское и невинное внимание приковано к сияющим аметистовым глазам омеги. – Откуда ты здесь? – Я не знаю... Пак наблюдает за этим искренним и невероятным ребёнком. Он касается пухлой щеки, тёплой и влажной, проводит по ней дрожащим пальцем, стирая остатки подсохших слёз. И в этот самый момент юные и наполненные страхом глаза загораются цветом морской пучины, такой глубокой и насыщенной, как кобальтовая необъятная бездна. Такой же, как и... – Не уходи, пожалуйста, мне страшно, – тонкий чарующий голос режет своей болью. Она уязвима и чиста, не запятнана горечью утрат и неправильного выбора. Она тянет окунуться в неё и застрять здесь навечно. Она топит собою. Безумно топит. – Я не уйду, обещаю. – Я хочу остаться здесь, хочу остаться с тобой. Я... «Я люблю тебя...» Силуэты двух потерянных душ омывает спокойное синее море. Их объятия крепкие. Их сердца бьются в унисон, потому что могут. Они могут растворится в приближении конца или же остаться здесь до начала всех времён. Никто не знает, как долго это продлится. Холодные руки будут медленно теплеть, а накопленная соль размывать раны до нестерпимой боли. Время раскроет перед ними карты, а затем смахнёт с усталых плеч навязчивую пелену грёз. Мальчик с кобальтовыми глазами останется в глубоком одиночестве. Пак Сонхва останется с ним.I know he knows that he's killing me for mercy...
End of flashback