Why?

POV Клементина Надо ли говорить, что в произношении приветственных речей, которые, по идее, должны были расположить ко мне будущих одноклассников, я не была сильна? Надо ли говорить, что я вообще не умела располагать к себе людей, а могла лишь отталкивать их? Надо ли говорить, что после встречи с дредастым засранцем у меня вообще отпало желание что-либо делать? А надо ли вообще что-то делать или говорить? После того как директор резко решил представить меня всему интернату, толпа, до этого похожая на сонных мух, вдруг оживилась. Тут и там слышались шепотки, и пару раз я даже уловила свое имя. Добрая половина подростков тут же повернулись ко мне и стала сверлить меня своими заинтересованными взглядами. В общем и целом, благодаря нашему директору, который видно неплохо провел время с мисс Гроув, я стала предметом интереса, если не всех учащихся в интернате, то девяносто девять процентов его обитателей точно. И это жутко меня злило, ведь я совершенно не собиралась привлекать к себе лишнего внимания. Мне всего лишь хотелось спокойно доучиться последний год в интернате и свалить от отца с его садистскими наклонностями куда подальше. Нет, конечно, серой мышью я тоже не собиралась быть. Тем более, если я все правильно поняла, то в этом заведении надо сразу повесить на себя табличку «ОСТОРОЖНО, ЗЛАЯ СОБАКА», чтобы местная шпана обходила тебя за три метра. Иначе говоря, дать понять, что ты тот ещё крепкий орешек и об твою скорлупу вполне можно обломать зубы. Оставался лишь один вопрос: какой поступок заставит всех оставить меня в покое и одновременно с этим не считать очередной игрушкой для издевательств? Если я не выйду и прокричу что-нибудь нецензурное директору прямо отсюда, то это впечатлит их больше, чем простая речь со сцены? «Ах, Клементина, ты настоящая дура! Зачем тебе впечатлять этих зевак? Им только дай повод для сплетен и пересудов. Просто выйди и покажи всем, что тебя лучше не трогать без железных яиц и стальных нервов, а затем уйди! Это что, так сложно?» Я не знала, какие в этом захолустье были устои. Вдруг, если я выйду, то меня все будут считать паинькой, которая и слова поперек не скажет взрослому дяде? А вот если скажу что-нибудь отсюда, то это наверняка покажет, какая я бунтарка и может даже Луиса заставит заткнуться. «Нет, ты просто непрошибаемая идиотка! Ты вообще в курсе, что публику покоряют со сцены, а не из-за кулис? Так ты покажешь себя настоящей тупицей, и этот дредастый кусок дерьма будет насмехаться над тобой ещё больше, чем было до этого! И вообще, зачем ты опять его вспоминаешь?!» Потому что хотела показать ему, что не на ту нарвался! «Думаешь, этот мажор отстанет от тебя после пары слов? Ты же знаешь его, как свои пять пальцев! Он никогда не перестанет заниматься тем, что ему нравится. Вспомни, что было с его черепашкой! Живодёр настолько сильно увлекся игрой с ней, что чуть не убил! Думаешь, до тебя очередь не дойдет?! Да раскрой глаза! Она уже дошла! Наверное, ты уже стала его черепашкой.» Что бы посоветовала Броди? Она тут проучилась уже четыре года и наверняка успела узнать, как тут все было устроено. «Броди? С каких пор тебе стал интересен кто-то другой, кроме себя? Да и тем более, помнишь свою клятву, дорогуша? Никогда и никому не доверять. Так что, будь добра, прислушивайся к ней!» Аргх! Мне просто показалось, что… Так, погодите, я что, опять сама с собой спорила? Мой внутренний голос не сдавался и упорно кричал о том, что никто мне не поможет и надо были выйти и показать этим тварям, кто тут главный. Со временем крики души стали бесконтрольными, и звонкий голос раздавался, казалось, во всем теле, отскакивая от органов и доходя до ушного аппарата. Внутри все задребезжало, когда вибрации демонического воя дошли до барабанной перепонки. Аппарат, едва уловив сигналы моей души, замкнул и издал противный писк прямо в уши, который я, на удивление, услышала довольно четко. Как такое может быть? Душа не может кричать. Она не может ломать технику. Однако, все мое нутро стало резко доказывать мне обратное, заставляя аппарат пищать ещё громче. В какой-то панике я приложила руку к косточке около уха, словно пытаясь успокоить разбушевавшийся голос. Но он ни на минуту не замолкал, заставляя внутренние органы сотрясаться, а приспособление, помогавшее мне слышать, стало ухудшать слух ещё больше. Что происходит? Почему это происходит? Почему?! Не выдержав очередной порции писка, я выдернула аппарат из уха, стараясь сделать это как можно не заметнее. Мне совершенно не хотелось становиться в глазах всех инвалидом. Техника упала из моей руки на землю, издав последний протяжный звук. Голос внутри меня смолк, а окружающая среда стала гораздо тише. Крики стали походить на тихий шепот, а реальный шепот я вообще не могла услышать. «И что мне теперь делать? Это был последний аппарат. А новый мне уже никто не подарит. Так, ладно, Клементина. Не нервничай. Сейчас будем импровизировать». Боги будто услышали мои слова — в следующую секунду около меня возникла знакомая русоволосая макушка. Находясь в лёгком шоке от происходящего ранее, я не сразу заставила себя сфокусироваться на подошедшей ко мне Броди, которая, казалось, быстро о чём-то тараторила. И я должна была понять, о чем она говорила. Тем более, говорила, похоже, шепотом, потому что я не смогла разобрать ни единого словечка. Может, попробовать читать по губам? Хотя, ее рот так быстро смыкался и размыкался, что я не смогла хоть что-то понять. Черт, надо было ходить на уроки мисс Хиль, а не отдаваться посиделкам с Авой и Триппом в каком-нибудь замызганном баре. Броди, похоже, закончила свою небольшую речь и, схватив меня за запястье, повела куда-то, расталкивая всех вокруг. Подростки не сводили с меня настороженных взглядов и всецело отдавались рассмотрению моего образа. Я же старалась ни на кого не смотреть, потому что мне казалось, что мой панический взгляд мог сразу выдать небольшой дефект, полученный от отца. Спасибо ему, кстати, что позаботился о здоровье дочери и выдал ей на смену аж целых ноль слуховых аппаратов. Этот человек явно был достоин премии «Лучший отец года». Я бы аплодировала ему стоя. Тем временем Броди подвела меня к небольшой деревянной лестнице, которая выходила прямиком на сцену с кафедрой, около которой стоял горячо обожаемый мною Эриксон. Он сдержанно улыбался и протягивал ко мне свою раскрытую ладонь, как бы приглашая присоединиться к нему. Я не решалась. Холодный ужас распространялся внутри меня, заставляя органы трястись от неожиданно появившегося мороза. В желудке в одно мгновение оказалась пустота, которая причиняла мне неимоверный дискомфорт. Ладошки вспотели от волнения, и я нервно потерла их друг об друга, пытаясь придумать выход из щекотливой ситуации. Соседка, видимо потеряв терпение из-за моей нерешительности, мягко схватила меня за плечи и, развернув к себе, что-то быстро протараторила. Мало того что я ничего не слышала, так ещё и руки, которые она так и не удосужилась убрать с моих плеч, меня жутко напрягали. Отец часто брал меня за плечи и тряс, заявляя, что желал избавить меня от всей накопившейся дури. Он часто хватал меня за плечи и швырял в стену, из-за чего мне приходилось половину своей жизни проводить в палатах с белыми стенами. Его касания были грубыми, обжигающими, настолько неприятными, что хотелось вырваться из этой хватки. И я боялась его рук. Боялась, что его ладони вновь будут делать мне больно. Сжимать мои части тела с такой силой, чтобы на местах соприкосновения кожи и рук оставались лиловые гематомы. Я до сих пор помню, как не могла даже лечь отдохнуть из-за огромного синяка на спине. Помню, как замазывала следы от удушья на своей шее и маскировала следы борьбы на этих самых плечах и ключицах. Я помню каждую мельчайшую деталь на ладонях отца, потому что видела их около своего лица десятки тысяч раз. Он брал, хватал, швырял, душил, давил, подавлял волю, не оставляя никаких попыток на побег или отпор. Его руки всегда причиняли только боль и страдания всем, к кому прикасались. А прикасались они чаще всего ко мне. Но это касание Броди было чем-то новым, отличным от того, к чему я привыкла, едва ли не с рождения. Она не пыталась душить или как-либо подавить меня. Так она показывала свою поддержку. Она дотрагивалась до плечей мягко и осторожно, слегка поглаживая их и показывая, что рядом. Холодные ладони, что дарили мне страдания, сменились на теплые, что магическим образом успокаивали меня. И хоть я не слышала того, что говорила мне Броди, ее касания могли сказать гораздо больше. Да уж, то, как мы прикасаемся к людям, лучше всего показывает наши намерения. А может… «Ну нет! Клементина, что за мысли?! Ты столько выстраивала свою стену, чтобы разрушить ее ради девчушки, которую ты знаешь от силы пару часов? Нет. Я слишком много раз выбирала не тех людей. Слишком много раз оступалась. Ты больше не можешь дать себе права на ошибку. Больше не можешь.» Броди, закончив свою пламенную речь, буквально вытолкнула меня на сцену. Видимо, она вновь не рассчитала силы, так как я чуть не влетела в директора, как пару минут назад в Лу… «Хватит о нем вспоминать!» Я успела затормозить в последнее мгновение, из-за чего достаточно неуклюже замахала руками в попытке восстановить равновесие. Неосознанные движения руками смогли предотвратить падение, однако я увидела, как многие подростки стали наклоняться друг к другу, чтобы что-то шепнуть. Я мгновенно нахмурилась и состроила весьма неприветливое выражение лица. Я не любила, когда кто-то шептался о моей персоне. А ещё больше не любила, когда не могла услышать, о чем говорили. Чертов слуховой аппарат! Чертов отец! Чертов мир! Директора, казалось, нисколько не смутила моя неуклюжесть и недоброжелательность, потому что он слабо улыбнулся, проговорил что-то и протянул маленький микрофон. Я же посмотрела на мужчину и его руку с зажатым в ней предметом так, будто он предложил мне что-то непристойное. Пару мгновений мы так и стояли, прежде чем Эриксон повернулся к зрителям со странной ухмылкой, как ведущий дешёвого шоу по телевизору. Быстро пробормотав что-то, он буквально впихнул мне в руку предмет, а после незаметно наклонился к самому уху и угрожающе прошептал что-то про позор. Мне оставалось лишь сглотнуть и выдать лёгкий кивок, надеясь, что данный жест успокоит мужчину, который уже потихоньку закипал и начинал нервно стучать носком ботинка по дощатому полу сцены. Он немного отошёл назад и скрестил руки на груди, следя за моими действиями. Я же жалась перед подростками, как смущенная всеобщим вниманием первоклассница, и не знала, что говорить. «Ладно, Клементина. Раз ты трудный подросток, то покажи всю свою дерзость и безразличие. Наверное, тут такое в почете и ты не провалишь свою вступительную речь. Оттолкни одноклассников от своей персоны и дело сделано. Можешь не волноваться за свою дальнейшую жизнь в этой заднице.» Я глубоко вдохнула, натянула растянутую в конец маску безразличия и стала «покорять» публику. POV Броди. После того как я толкнула свою новую соседку прямиком в лапы директора, то мне пришлось отойти от лестницы ведущей на сцену и встать среди толпы подростков, которые только и делали, что шептались. Тут и там проскальзывало имя той, что неуклюже пыталась удержать равновесие и не свалиться на сцене. Конечно, бурная реакция учеников была неудивительна. Ведь не каждый день в элитный интернат зачисляли новеньких, да ещё и в сектор С, членов которого, как правило, считали уголовниками. Проще говоря, ученики из сектора С были подростками, которые должны были уже давно сидеть в колонии. Однако их родители, беспокоясь за свою безупречную репутацию, решили упечь детей в интернат, потому что якобы уровень образования в обычных школах являлся слишком низким. Считай, непокорный сын или даже взбалмошная дочь не будет мешаться под ногами и авторитет своих предков не испортит, да ещё и образование получит. Да, для родителей таких детей, это настоящее райское комбо. Только вот когда они решали, отправить ребенка в неизвестную глушь и отрезать его от внешнего мира или нет, то не особо заботились о его мнении и психике. Они считали, что здесь из нас сделают прекрасных принцев и принцесс, которые и пальцем никого не тронут. Проще говоря, они надевали розовые очки и слепо верили в то, что делали все правильно. Что через пару лет ребенок их сердечно отблагодарит за такой урок жизни и обнимет, шепча, какие же у него классные родители. Только вот поспешу обрушить сказку. Ни один из нас не хотел здесь находиться и уж точно ни один из нас не бросался в объятия к своим родителям. Да, мы вроде как держались на плаву, дерзили назойливым учителям и бесцельно прожигали свою жизнь с пачкой сигарет в руках. Однако, никто не представлял, каким трудом, мы зарабатывали свою непоколебимость и какими усилиями удерживали на себе маску безразличия. Ведь когда внутри все клокотало от обиды и ярости, сложно было сдерживать свои эмоции и строить из себя принцесску. Сложно было после суровых наказаний мило улыбаться гостям и инвесторам, чтобы не посрамить честь семьи. Сложно, рыдать ночью в подушку, когда не знал, куда себя деть и каждый день получать в своей адрес слова: «Ты бездарность!», «Ты не моя дочь!», «Как можно гордиться такой дрянью, как ты?». Сложно было не выпускать внутренних монстров из клетки, когда они раздирали тебе нутро и душили горькими слезами. Сложно было быть тем, кого называли трудным подростком. А за что? За то, что не умели держать лицо в обществе? За то, что серые будни мы заменяли яркими и красочными днями? За то, что вместо каменной физиономии мы предпочитали высунутый язык и пальцы, согнутых в неприличном жесте? За то, что мы шли против запретов? Все взрослые, непременно, обвиняли нас во всех смертных грехах и никогда не искали причины всего этого в себе. Быть может, наше вызывающее поведение — единственный способ, с помощью которого мы могли привлечь ваше внимание? Быть может потому, что как бы хорошо мы себя не вели, времяпрепровождению с нами вы всегда предпочитали работу? Быть может потому, что таким способом мы пытались выплеснуть все, что накопилось после постоянных запретов и фальшивых улыбок? Быть может, махать кулаками, вместо того чтобы попытаться понять нас, совершенно не выход? Быть может, нам было за что мстить своим родителям? Быть может, поломанные судьбы и синяки на лице, были весомым поводом для мести? Никто никогда не пытался понять нас. Никто никогда не протягивал и не протянет нам руку помощи. Никто никогда не услышит, как наша душа кричала. Кроме нас самих.