***
Его окружали тени. Они шипели, шептались, шушукались, становясь то громче, то тише, напоминая волны в минуты прибоя. У них не было лиц, но Геральт узнавал их по чутью: вон в том углу косится забитый молотом крестьянин; из-под стола выглядывает силуэт мальчонки с отколотым зубом, которого он слишком поздно обнаружил в насквозь прогнившем колодце; к стенке прислонилась молодая женщина, едва вступившая в свой июль, и ее рука, казалось, осторожно гладит приседающую на задние лапы собаку. Их много, но они жадны до разговоров. Бой с ними не заканчивался уже многие годы. Геральт, устав сражаться с невидимками, сидел, устало обняв себя за колени, будто наказанный мальчик. Он хмуро разглядывал черные лица и думал о том, что его боль больше всего ненавистна своей банальностью. На войне все без исключения теряли близких людей, а в Неверленде война не заканчивалась никогда — она шла в подполе, бесшумно, но кроваво, и участники, прямо как в Гвинте, отличались разнообразием отрядов. То Нильфгаардские солдаты, то хищники, то монстры, прячущиеся в темноте полей. Люди умирали пачками, как бабочки-однодневки; не успеешь заглядеться, как их хрустальные крылья послушно утопают в ледяных лужах. Геральт не мог спасти всех. Он хотел ненавидеть людей, называющих его «психом» и пытающихся выгнать его из постоялого двора. Предателей, наивно считавших, что ведьмаки несут зло в этот мир. Кое-где имя Геральт, конечно, открывало все двери и раздвигало ноги девицам с больными фантазиями о ведьмаках, однако, в основном, на него смотрели, как на чужака и врага деревень. В начале своего пути он пытался втолковать им, что его работа — спасать, пускай, и корыстно, за деньги, потому что другим вещам не обучен, но быстро отказался от любого вида проповедей. Обходился сухой иронией, намазывая ее, словно засохшее масло на чёрствый кусок хлеба. И все равно любил их. Он не знал, за что. Сочувствие просыпалось в нем совсем не лениво, наоборот, ярким пламенем вспыхивало в сердце от несправедливости и чужого горя. Геральт старался не показывать этого, иначе торги за заказ не поднялись бы выше 10 ореонов. И каждую случайную смерть он принимал на свой счет. Раньше ему вслед кричали проклятья, давясь от прожигающих щек слез, а потом что-то изменилось. Люди закрывались в своем горе, лишь укоряюще бормоча: «Ну что ж ты так, мою дитятку не спас», будто читая заклинание, способное вернуть им семью. От этого легче не становилось, и Геральт проклинал себя сам, выбирая любой удобный предлог — неуклюжесть, время, глупость, плохая стратегия… А, между тем, в его голове появлялась еще одна маленькая тень. Он потерял им счет и одновременно помнил каждую историю. Люди совершали ошибки, в иных обстоятельствах все сложилось бы по-другому, иногда судьба сильнее смертных… Оправданий тысячи, и их нельзя назвать ложью. Может, поэтому Геральт презирал то, что врывалось к нему в кошмары и ласково-спокойно шептало на ухо «монстр». Он знал, что это чушь, чушь чистой воды, и все равно боялся глаз мертвецов. «Когда-нибудь тебя это отпустит», — убеждали друг друга молокососы-солдаты, когда их начинало тошнить от одного вида крови. Наверное, и они знали, что легче жить со сказками. Геральт терпеливо ждал, пока они набросятся на него, снимут кожу слой за слоем, вталкивая ее в огромные резные рты. Жаль, не было меча — он сидел в обыкновенной белой рубашке и свободных домашних штанах, так, как сидел бы после ночи с Йеннифэр, любуясь на ее точеную талию. Распущенные волосы лезли в глаза, пытаясь огородить его от встречи с тенями, однако он не делал ни малейших попыток их убрать. Ему надоело кричать, надоело бросаться, надоело крыть их отборным матом. В избушке, насквозь пропитанной сальным привкусом свеч, стояла удивительная тишина. По полотну, изображающему смутные окрестности с дрожанием факелов, в которой Геральт с трудом узнал известные «Поиски беглеца», медленно ползли капли. Ее целовало пламя от подсвечника, но картина не загоралась, лишь потела, смахивая с себя слезы от жара. Ноги словно были прикованы к полю, а в теле навалилась свинцовая тяжесть. Именно поэтому он даже не сел, а бухнулся на деревянный пол, ощупывая непослушные колени. Так протекала вечность. Вскоре отнялись и руки, замерли, будто у мертвой куклы. Геральт подумал, что, может, оно и к лучшему — что тело такое ватное, а тени все расплываются, и его будто тянет в сон, еще более страшный, чем сейчас, но слишком приятной становится отяжелевшая голова, и в груди, в которую вошла усталость, нет печали и страха. Есть только сон, и Геральт поддается ему с наслаждением, опуская голову все ниже и ниже, пряча ее в острых коленях, а пламя свечи все лижет холст, и тени вокруг послушно плачут, приближаясь к нему, шипя, шепча, шушукаясь, становясь то громче, то тише, точь-в-точь волны в минуты прибоя… — Геральт. Наваждение сошло так быстро, что он сразу поднял подбородок от знакомого голоса. Тени расступились, окружая широкоплечую фигуру старика. Весемир. В отличие от «мечтателя», ловко принявшего облик его наставника, этот Весемир казался очень даже настоящим. Словно прочитав его мысли, старик мягко улыбнулся. — Пойдем проветримся. Тут воздух какой-то затхлый, — и он сделал шаг в сторону Геральта, протягивая ему крепкую мозолистую руку. Через секунду ведьмак уже стоял на ногах. Кивнул на шипящие тени, дрожащие в уголках избы, спросил: — Ты их не видишь? — Это твои монстры, Геральт. Я не имею права их видеть, а они не мешают тебе жить, — и, больше ничего не добавляя, неторопливо пошел к двери. Геральт осторожно покосился на призраков, готовых загородить ему проход, но те молча следили за ним своими несуществующими глазами, тая в воздухе, как последние капли воска. Сделал шаг, другой, и, не встречая сопротивления, спокойно вышел на улицу, вслед за своим учителем. Маленькие бухточки, корабли со светящимися в ночи парусами, а вдали — много домиков с окошками-огоньками. Морской бриз нежно пощекотал ноздри, погладил белые волосы, зачесывая их назад в знакомый пучок. Они были здесь лет десять назад, с Эскелем, Ламбертом и Весемиром. Пришлось на пару дней затаиться на обрыве и оттуда наблюдать за тем, как в бухту заходят небольшие лодочки со смеющимися пани, а потом выбрались, как ночные зверушки, на фестиваль, чтобы оттуда разойтись разными дорогами. Это был первый и последний раз, когда все четыре ведьмака жили где-то вместе, помимо Каэр Морхена, и Геральт еще никогда не чувствовал себя так свободно, как здесь, рядом с людьми и одновременно очень далеко от их проблем. Весемир осторожно присел на край обрыва, его седые волосы плавно приподнимались на спине. Геральт подошел, сел рядом. Лодочки, корабли, сам город — все было пусто, лишь приветливо горели веселые факелы. Воздух пах сладкими вафлями и солью, до острого носа едва-едва пробивался запах прожаренной до корочки свинины. Геральт прикрыл глаза, сделал глубокий вдох, будто начиная медитацию, почувствовал на языке слабоватый привкус праздничной кукурузы. Фестиваль был в самом разгаре, где-то далеко-далеко от его пронзительного взгляда. — И это смерть? — спросил он, чуть насмешливо, разглядывая далекие лестничные подъемы и разноцветные флажки. — Слишком приторно и идеалистично, она мне скоро надоест. — Ты разве никогда не мечтал о покое? — Весемир посмотрел на него своими внимательными глазами, и Геральт видел в их глубине извечную мудрость. — Мечтал. А потом понял, что дорога меня отравила своим азартом. Вряд ли я когда-нибудь бы смог стать примерным гражданином. Весемир кивнул, едва заметно, и отвернулся, возвращая туманный взгляд на черную гладь воды. — Почему ты думаешь, что это смерть? — Черное исцеление закончилось для меня лихорадкой. — Гм. — И, как видишь, я рассиживаю здесь с тобой на обрыве, болтая ногами. Это не похоже на сон. — Нет, не похоже, — согласился Весемир. — Но это он. Сосны неподалеку склонились в реверансе от поднявшегося теплого ветра. Где-то тоскливо прокричала взвившаяся в небо чайка. Геральт без всякого изумления поднял брови, оглядев своего наставника с серьезным подозрением. — Ты никогда не приходил ко мне во снах. — Это потому, что тебе некогда было обо мне вспоминать. Оба помолчали. Геральт вцепился пальцами в мокроватую от недавно прошедшего дождя траву. Свежая, холодная, от нее сразу пошел здоровый запах лета и чего-то очень по-юному нежного. Ощущения были так реалистичны, что он почти вздрогнул, перекручивая травинки. Вот-вот, и их острые кончики порежут ладони, как нож… Но они мягкие, послушно льнутся к рукам, как ласковый зверь. — Тогда почему я не просыпаюсь? — спросил он, будто неохотно, и собственный вопрос показался ему на удивление детским. Весемир усмехнулся, так, как усмехнулся бы отец очередному вопросу любопытного сына, и ответил с рассудительными интонациями в голосе, больше не желая путать Геральта: — Не волнуйся, скоро ты проснешься, уже здоровым. Иммунитет ведьмака способен перебороть любые, даже самые страшные болезни. Ему всего лишь понадобилось больше времени и усилий, чтобы справиться с новой хворью. — То есть сейчас я… — В трансе, да, — кивнул он, добавляя. — Последнее усилие организма, прежде чем оно окончательно избавится от плохой крови. Ты поступил правильно, когда спас Йеннифэр. Она бы не выжила, в отличие от тебя. Геральт повел плечом, хмурясь и смиренно принимая столь громкую похвалу. От настоящего Весемира он бы услышал то же самое, а еще бы почувствовал увесистую руку на плече, одобряющую его поступок. С другой стороны, пожертвовать собой ради Йеннифэр не казалось ему чем-то необычным, наоборот, являлось естественной мерой, единственным оставшимся выходом из ситуации. Был бы он рад смерти? Пожалуй, да. Спокойной, умиротворяющей, с мерцающими огоньками вдали и с едва слышной мелодией флейт. Суета внешнего мира оставалась где-то снаружи, за пределом несуществующего пузыря, и Геральт еще не думал о том, кому бы его гибель разрушила жизнь и принесла новые жертвы. Смерть казалась счастливым избавлением от хаоса и противоречивых чувств, от дальнейших потерь и ужасных воспоминаний. Геральт еще не потерял всех, кто ему дорог, и сердце тоскливо щемило от предчувствия возможных бед — они уйдут раньше него, он знал это так отчетливо, будто прочитал предсказание в одной из многочисленных книг Каэр Морхена. Геральт больше не хотел видеть смерть своих близких, и собственная подарила бы ему облегчение и тихую эгоистичную радость. — Ты можешь продлить им жизнь, только сам оставаясь живым. Прости старика за тавтологию, — с губ Весемира все еще не сходила добрая усмешка. — Тот же Лютик. Ты наивно предполагаешь, что он не помрет сразу же после тебя? Напьется и слетит с моста под смех стражи, и это наименее болезненный путь наверх. — Не собираюсь я умирать. По крайней мере, пока что, — проворчал Геральт, недовольный тем, что наставник способен так ловко читать его мысли. Он в принципе не любил, когда ему в голову лезли даже знакомые, грубые руки. — Ты уж не обижайся. Я ведь просто твое отражение, — Весемир тяжело вздохнул и, кряхтя, приподнялся с места, заглядывая вниз. — Тебе пора. Они уже раздумывают о твоих похоронах, и будет обидно вернуться сюда сразу, не успев насладиться солнечным светом. Геральт послушно встал на ноги и неуверенно покосился на своего наставника. Значит, нужно было прыгать вниз, прямо в жерло скалы, словно в детских снах, где у него резко появлялись огромные крылья за спиной, и он летел над маленькими домиками с забавными крышами, прежде чем грандиозно сложив их, пикировать вниз с мерзким свистом в ушах. — Оригинально. У меня неплохое воображение, — сухо пошутил он и подошел к самому краю, чувствуя, как земля под сапогами послушно смягчается, напоминая болотную трясину. Затем обернулся на секунду, внимательно оглядел Весемира и дернул уголком губ, слегка разводя руками: — Прощаться не вижу смысла, но спасибо за чудный разговор. Тот прикрыл глаза, его выражение впервые в жизни сложно было истолковать однозначно: то ли гордость, то ли удовольствие, то ли раздражение. — Удачи, Геральт, — мирно проговорил он, и ведьмак, набрав в грудь побольше воздуха, сделал решительный шаг, ощущая, как в животе закрутились бешеные потоки ветра.***
В груди черными клубами поднималась ненависть к Йеннифэр, к тому, что именно из-за нее они не только попали в тот проклятый город, но и Геральт решил в очередной раз изобразить из себя героя, спасая не нужную никому чародейку. О, всей поэзии мира не хватило бы, чтобы описать, какой Лютик считал ее сейчас, когда перед ним в его объятьях покоилось тело его самого дорогого на свете человека. Его лучшего друга, его вдохновения, его возлюбленного. Пока боль пробивалась наверх к горлу, безжалостно разрушая все по дороге, он ощущал, как пусто становилось на душе — пропадали все чувства, так же, как было тогда, когда его взгляд столкнулся с черными впадинами глаз Войтека. Только в тот момент в комнату вошел Геральт и осторожно обнял, помогая справиться с обрушимся на него горем. Сейчас никого не было, да и никто бы не смог заменить доброту кошачьей улыбки, мягкость белых волос и пронзительность желтых глаз. — Я буду вечно воспевать твою храбрость, — пробормотал он еле слышно, не в силах отказаться от собственного характера. Лютик ощутил крадущееся к спине одиночество и тряхнул плечом, будто пытаясь убрать с него чью-то невидимую ладонь. Глаза его становились сухими, погасала жизнь, словно он мысленно умирал вместе с ведьмаком, наотрез отказываясь от разделяющей их черты небытия. Боль становилась невыносимой, практически физической, давила на грудь железным прутом, а с другой стороны подходило изумление апатией. Возможно, Лютик не до конца верил в явление смерти, и уж точно не в то, что погибнуть мог его очаровательно мрачный спутник. Он всегда казался ему бессмертным, неприкосновенным, и мысль о том, что даже Геральт оказался не вечным чудом, прогнувшись под влиянием жестокости мира, вызывала в нем отторжение и немалую долю страха. В смешанных жутких чувствах он бессознательно искал поддержки у уже ушедшего ведьмака. Аккуратно поглаживал его ледяным щекам, нежно оглядывая застывшие черты и с погибающей надеждой ждал их пробуждения. И удивился, когда ему показалось, что чужие ресницы дрогнули, задрожали, будто глаза силились открыться и посмотреть на Лютика. Он неуверенно приподнял голову, затаив дыхание. Откуда-то снаружи раздались два встревоженных голоса, мужской и женский, а затем звуки приближающихся поспешных шагов. К палатке решительно шла Дрей, ее брови надломлены от недоверия и непонимания. — Лютик… — хриплый голос резанул воздух, как ржавый металл. Такой тихий, что со стороны могло привидеться лишь слабое дуновение весеннего ветерка. Такой тихий, что Лютик не поверил сразу, смотря на раскрытые треснувшие от прошедшего жара губы. Геральт смотрел на него из-под полуприкрытых век, в его глазах зажигались неуверенные огоньки жизни. — Ты… — Лютик не знал, что спросить или сказать, он замер, замороженный на месте от произошедшего чуда. Его пальцы ослабили хватку, спустившись вниз плавным движением ладоней, и остались покоиться на животе. Он боялся, что это видение, что Геральт снова закроет глаза и перестанет шевелиться, что искорки потухнут так же быстро, как и зажглись. Тот, между тем, прочистил горло, как человек, очнувшийся от долгого беспокойного сна и вдруг проговорил: — Все, что угодно… — слова все еще давались ему с трудом. — Но только не воспевай мою храбрость… В следующую секунду Геральт почувствовал, как к губам его решительно прижимаются чужие, мягкие, с таким отчаянием и облегчением, что в собственной душе приятно заныла какая-то забытая рана. Вина, такое же облегчение, сожаление от одного вкуса соли и холодных от слез щёк. В недоумении ему пришлось находиться недолго. Он все еще был слишком слаб, чтобы взять все в собственные руки, а потому охотно принимал изливающуюся на него любовь, целуя вслепую и наугад. Лютик со свойственной ему наивностью предполагал, что ведьмак ушел в мир иной столь нелепым образом. Конечно, и сам он недавно надеялся на быстрый, безболезненный уход, но сейчас, чувствуя разгоряченные губы и подрагивающие от счастья руки, мысленно заклинал себя последним идиотом. Лютик же, изнемогая от накатившего на него облегчения, оторвался на секунду от припухших губ и принялся зацеловывать его лицо, при этом не произнося ни слова. Его способность молчать, когда надо, порядком удивила Геральта. Возможно, оставаясь на пороге дружбы и не переступая эту опасную черту, тот бы не показал ту степень привязанности, которая сейчас буквально кричала о его счастье. В палатку кто-то вошел, остановился в недоумении, Геральт слышал их сбивчивое дыхание и предполагал, что для обоих представшая перед ними картина, скорее всего, войдет в папку величайших открытий. Не только потому, что вроде бы испустивший дух ведьмак восстал из мертвых, но и потому, что этот же ведьмак весьма активно целовал и прижимал к себе ласкающегося барда. Ему стало неловко от незваных гостей и зрителей такого потока нежностей, а потому он попытался с осторожностью остановить Лютика, легонько отталкивая его ладонью. К тому же, для их загадки отношений весь этот горячий приём казался не то чтобы поспешным, скорее, непривычным и слишком уж ярким. Геральту он определённо нравился, и он был своеобразно польщен силой чужой влюблённости, однако… ему мешали две пары глаз из угла палатки. Так мешали, что он на секунду забыл, что его считали мертвым, а Лютик обрёл его заново лишь пару секунд назад. Он, казалось, вообще не обращал никакого внимания на факт присутствия молчаливых зрителей. Задыхался от любви, облегчения и искренности, преданно-трогательно поддаваясь чужим рукам и давая полную свободу своим. Ослеп от того, как сильно стучала кровь в висках. Он хотел признаться Геральту о многом, ведь все в нем бурлило от оживших чувств. О том, как он счастлив, что произошло чудо и небеса смилостивились над трагедией поэта; как он ненавидит того за то, что ему пришлось пережить в моменты окаменевших черт любимого лица; как ему смешно, щекотно и приятно от недоумения Геральта и его ответных горячих чувств… — И как это понимать? — не постеснялась прервать личную аудиенцию Дрей, обращаясь скорее к Аллиоту, чем к ним двоим. — Я… не уверен, — честно признался тот, толком не определившись, радоваться ли сейчас или ретироваться с поля боя, оставляя голубков ворковать на их языке любви. На удивление Геральта, Лютик отпрянул сам, больше не пытаясь бороться с преградой-рукой и, облизав разгоряченные губы, вдруг пошутил по привычке с ехидством: — Геральт просто поиграл в смерть, решив, что это нас весьма позабавит, — повернул к нему голову в недовольной гримасе. — Ха-ха. Очень, безумно смешно. Надеюсь, урок усвоен и ты больше не будешь пытаться нас разыгрывать? Шут из тебя так себе. Тот, с неким смущением подняв брови, осматривал резко изменившегося Лютика, который в мгновение ока перевоплотился, снова став… Лютиком? Заплаканное лицо приобрело наглое, самоуверенное выражение, и на его фоне померкли лунные дорожки слез. Никакой ранимости, только привычное бахвальство и много лишних слов. Маска ловко была натянута на лицо, и это было определённо привычнее. С другой стороны, Геральт пожалел о том, что толком не насладился Юлианом, тем, с кем он знаком, увы, почти не был. Неловкий фарс нуждался в поддержке, а потому Геральт сразу принял правила игры и слабо пожал плечами, адресовав ответ лично Лютику: — В Новиграде мне говорили, что я гений комедии. — Ну, тебе наврали, — отрезал тот с таким хладнокровным спокойствием, что Геральту стало отчего-то по-настоящему смешно. Настолько, что он не сдержал улыбки, а Дрей начала переводить взгляд с одного на другого, не понимая, в чем, собственно, шутка. — Так, значит, с тобой все в порядке, Геральт? — уточнила она, будто не веря, что ее занывшее сердце сразу же обмотали бинтом. Тот коротко кивнул, хотел было добавить привычное «в полном», но тут в разговор вступил и чародей, который продолжал разглядывать его загадочным для всех взглядом: — Ты не дышал. И у тебя не билось сердце. Даже для ведьмаков — это ненормальное состояние. Ты точно был мёртв, мы оба тому свидетели. — Прости, что разочаровал. — Иронию оставь на потом. Какого дьявола произошло? — Иммунитет. Тело боролось с новой болезнью, полностью её поглотив. Видимо, для этого ему пришлось войти в самое тяжёлое состояние для окружающих и самое легкое для него самого. К вечеру восстановлюсь, и можем двигаться дальше. — То есть ты умер на пару минут? Удобно. Подаришь такую функцию — отключаться от жизни без последствий? — Прискорбно, но последствия все же были. Лютик скрестил руки на груди, в театральной позе воздал глаза к небу. «Так ему привычнее успокаиваться», — почему-то заметил про себя Геральт и устремил на него все своё внимание. — Надо же, какое разочарование. Я думал, твои чары разрушила сила любви, — надломил тот брови, и Геральт не удержался. — Ты для этого здесь море слез нарыдал? Сказал и тут же напрягся, пожалел. Возможно, это перебор. Но Лютик ничуть не обиделся, наоборот, вцепился в идею с большой охотой. — Видишь? Я старался, колдовал, выдавливал из себя последние слезинки, а ты просто хорошенько отоспался. Как мне теперь писать поэму о «Спящей красавице»? — Ты уже и название придумал, так что вряд ли тебя остановит банальная правда жизни. — И то верно. Ее дремучесть можно исправить только в искусстве, — согласился Лютик, в его глазах светилось неподдельное счастье.***
Постепенно смеркалось. Лютик с нежностью наблюдал, как солнечные лучи золотом лент вплетаются в белые волосы, как они отражаются в них, заставляя поблескивать, будто дорогой атлас. Солнце едва-едва пробивалось из-за горизонта и, томясь, испускало последние капли тепла. Геральт совершенно оправился от быстро прошедшей болезни, и уже ничто не напоминало о том, что все они пару часов назад переживали самые страшные часы в их утомительном путешествии. Он сидел сейчас с остальными возле костра, недавно вернувшись от ласкового разговора с Плотвой. Огонь тихо и умиротворенно ворчал, предвещая безветренную ночь. Его языки дышали на барда серым паром, так что он отодвинулся в сторону, ближе к Геральту. Ни Дрей, ни Аллиот не посчитали нужным делиться впечатлениями об увиденном в палатке. Не то чтобы Лютик был этому сильно удивлён — он знал, что они понимают, только не был уверен в одобрении взаимного выбора. Геральт, казалось, был единственным, кого присутствие лишних глаз очевидно смутило. Его можно было понять — первый опыт с мужчиной, который он ещё сам не до конца принял… Если бы в той же палатке перед ним извивалась змеей красотка-Йеннифэр, возможно, именно она бы проявила инициативу закончить спектакль, чтобы не баловать публику. Ведьмак бы не удостоил вошедших и добрым взглядом. Но не все ли равно? Йеннифэр здесь нет, а Геральт жив и полон сил. Тот факт, что Лютик его едва не потерял, все ещё плотным комом стоял в горле, уверенно превращаясь в новый страх. Теперь лекарство от беспокойства «Да все с ним будет в порядке» теряло свои магические свойства, несмотря на то, что ведьмак вполне доступно объяснил, как работает мутировавший организм. Из-за этого возникало ноющее желание бесконечно смотреть на Геральта, будто тот мог испариться, если бы Лютик на минуту перевёл взор на подсолнухи. Они были совсем близко, и Лютику яростно хотелось взять его за руку и сплести их пальцы. Он сделал бы такой жест любви с очаровательной девушкой, что должно было измениться сейчас? Обстановка подходила под определение романтической, и бард определённо гордился тем, что чувствовал тонкие моменты интима, когда необходимо выплеснуть чувства и доказать свою глубокую преданность. Лютик боролся со своим желанием не из-за внимательного взгляда Аллиота или сведённых бровей эльфийки, а потому, что Геральт чувствовал себя вполне комфортно и без телячьих нежностей от своего воспевателя. Он явно наслаждался вечером, отличным самочувствием и куриной ногой с куском белого хлеба. «Немного позже», — с нетерпением подбадривал себя Лютик, пытаясь изо всех сил найти доказательства того, что Геральт разделит его необходимость в тактильном контакте. Все-таки он долгие годы наблюдал за их отношениями с Йеннифэр и знал наверняка, что ведьмаку вовсе не чужды капризы влюблённых пар. Может, не при Дрей и точно не при чародее, в более располагающей к этому атмосфере… Сладкоежка все ещё не появлялся на фоне заходящего солнца, но они ждали его к утру. Следующим вечером отряд должен был отправляться, с ним или без него. Аллиот сделал несколько тщетных попыток связаться с Йеннифэр и с досадой рассказал, что ему мешает нечто вроде волн, из-за которых он не способен сконцентрироваться на собственной магии. Чем ближе они подходили к цели, тем сильнее вибрировал, накаляясь, воздух. Геральт с немалой долей иронии заявил, что оправдания Аллиота выглядят очень уж подозрительно со стороны, и тот мгновенно оскалился, предлагая вторично провести эксперимент с чёрным исцелением. Между ними двоими царила негласная война, больше не молчаливая и не пассивная. Геральт был на грани от злого рыка — об этом говорило его слишком уж расслабленное, чуть ли не добродушное лицо. Понять, почему их отношения так неожиданно-уверенно добрались до враждебных, было трудно, если не невозможно. Лютик сыграл пару расслабляющих песен на лютне, прощаясь с противоречиями дня. Мелодии лились лениво, как винная пена и свежий мёд. Обволакивали почти до дремоты, стараясь примирить и успокоить. Все молчали, погружаясь в собственные мысли и сонливо вслушиваясь в неназойливую музыку, которую Лютик не решился перебивать голосом. Одну из песен он исполнил с особой нежностью — она была одной из тех, старых, что игралась ещё в расцвет его юности. Лютик вспоминал подозревающую его во всех грехах публику в небольшом лагере, где то и дело раздавался сухой кашель безнадежно больных, а женщины визгливо дрались за право плюнуть в лицо ненавистным пленникам. Те дрожали от холода, сжимаясь в кучки далеко от костра, по-собачьи поднимая глаза на ковыляющих мимо них людей. Таким образом они надеялись выпросить немного еды. Причиной отказа была вовсе не жадность и не бесчеловечность местных жителей, просто у них самых едва ли хватало провизии, чтобы пережить следующий день. Мало кто любил дезертиров, исключениями не становились и их семьи, так что те вели кочевой образ жизни, стараясь не попадаться на глаза королевской страже. Лютику было абсолютно плевать, кому петь, тем более, что представления в таких местах казались настоящей экзотикой. Барда везде принимали тепло, как только убеждались, что он не подосланный шпион и не выпрашивает у них баснословные деньги. И иногда даже давали в дорогу печёные яблоки, ценя незаменимость развлечения, помогающую им отдохнуть от бесконечных забот. Геральт порой рассказывал, как случайно набредал на лагеря дезертиров, и его там встречали очень просто — звоном клинков. Когда он пытался выйти на диалог, бросали подожженными палками, словно в дикого зверя. Уйти тоже не давали, гнались с победоносным улюлюканьем, пока ведьмак со вздохом не принимал боя. Столь разный опыт друг другу все же не противоречил: в случае Лютика поселения были мирными, в них в основном обитали те, кто не хотел убивать, а потому бежали от войны, как от чумы, с ними дети, братья, жены; в случае Геральта это были трусы, ставшие разбойниками и объединяющиеся в кровожадные кланы. Лютику очень повезло не пересекаться с такими людьми на своём пути. Хотя слово «люди», пожалуй, было слишком лестным для тех, кто давно разучился жить по человеческим законам. — Ты умеешь колдовать фигуры из огня? — вдруг спросила Дрей, и плавная мысль Лютика оборвалась, словно струна. Это, правда, никак не остановило его дальнейшие аккорды. Он тихо «бренчал», упорно держа взгляд на тлеющем пламени. — Базовые умения чародеев, — Аллиот усмехнулся, кивнул, удивленный неожиданным любопытством эльфийки. — Можешь сделать заказ, изображу. — Покажи голубя, — попросила она каким-то странным голосом, так, будто это было очень личное, и собственная фраза смущала её, как довольно скрытного человека. — Какой оригинальный выбор. Допустим. Он щёлкнул пальцами, зажигая крохотную искорку, парящую чуть выше низких языков пламени, затем сделал движение, похожее на то, которое делают швеи, затягивая узелок нитки. Из искорки потянулась золоченая нить, затем вторая, третья, и все они быстро поползли в разные стороны, превращаясь в простенький рисунок. И вот, над самым огнём замерло изображение голубя, широко расправившегося крылья и приоткрывшего рот от молчаливого любования собственным полетом. Ведьмак впечатлён не был, слишком много фокусов ему показала Йеннифэр, зато Дрей осталась в восторге. Трудно было прочитать это сразу, но её лицо озарилось смутно детским выражением чуда, глаза просветлели, устремляясь прямо в сердцевину колдовства. Лютика такие банальности тоже не изумили снова из-за Йеннифэр да из-за чародеек, с которыми ему посчастливилось пару раз переспать, вдобавок получая от них хвастовство собственными умениями. От Аллиота реакция Дрей не ускользнула. Он, кажется, остался доволен тем, что его маленькая игрушка кому-то пришлась по душе. — Могу еще и оживить, — добавил чародей будто невозмутимо, и с его губ сорвалось тихое непонятное слово. Огненный рисунок вдруг исказился, и птичка затрепетала, взмахнув крыльями, а потом полетела, оставаясь на том же месте над костром. То и дело приоткрывала клювик, дрожала грудкой, хлопала глазками-бусинками. Она стала живой, и вот здесь Лютик немного заинтересовался и, словно загипнотизированный, начал наигрывать очень писклявые нотки в аккордах, неосознанно пытаясь подарить голубю голос, а вместе с ним волю. Дрей придвинулась ближе к жару пламени, в ее прекрасных серых глазах отражались пляшущие искорки. Они сливались с едва заметной радужкой, утопали в зрачках. Она чем-то напоминала кошку, которую увлек движущийся клубок красных нитей — нужно было подобраться ближе, чтобы разгадать это необъяснимое явление. Эльфийка, наверняка, видела магию, но для нее крохотный оживший голубь стал чем-то вроде откровения. Такого, что она ничего не сказала. — Неплохо, — вдруг подал голос Геральт, пристально оглядывая огненное оперенье. — Правда, не достает плавности движений. — О, я безмерно рад, что ты был выбран судьей в жюри. Напомни, а куда я сейчас поступаю? В совет магов? Аллиот сразу встал в боевую позу, и судя по его явно выраженному недовольству в голосе, это могло превратиться в крупную перепалку. Возможно, в другой раз Лютик был бы счастлив отойти в сторону и полюбоваться на то, как летят клочья, потому как неизвестно, кто бы из них двоих выиграл состязание в оскорблениях. Сейчас же в душе царила спокойная пустота, которую не хотелось портить какими-то глупостями-ссорами. Он решил не допустить склоки только из-за себя, будучи по натуре, как и все люди, эгоистом. — Плавности движений? — фыркнул и, окончательно бросив играть что-то толковое, щипнул струну. — Ей-богу, Геральт, тебе бы танцы преподавать. Птичка же двигается сама по себе. Ну, не без помощи магии, конечно, но та ее лишь оживила. Тактика состояла в том, чтобы успокоить Аллиота, встав на его сторону, и одновременно перевести разговор в расскажи-мне-как-это-работает русло. Раздражение, на мгновение вспыхнувшее в разрезах кошачьих глаз, сгинуло быстрее, чем появилось на свет. На его место привычно зашло умиротворение, которое пугало деревенских тем, что очень недвусмысленно намекало на угрозу. Чародей хотел было объяснить вместо Геральта, но послушно замолчал, разгадав желание Лютика услышать ответ от определенного человека. Наколдовав себе бокал, он помотал им из стороны в сторону, не расплескав при этом волнующуюся алую жидкость, а затем опустошил содержимое в один глоток. Фальшивое вино не опьянит, как ни старайся. Голубь замер, стал медленнее, ленивее трепыхаться, будто находясь на два мгновения от гибели. Геральт мотнул головой, указывая на поменявшуюся фигурку: — Как, ты думаешь, она двигается? Такими магическими штучками управляет чародей, и все, что мы видим вживую, происходит у них в голове. Нужно уметь создавать ровную иллюзию. Иначе увидишь вместо голубя квадрат с выпученными глазами. — Это тебе Йеннифэр рассказала? — уточнил Лютик, недовольно учуяв ехидство в собственном голосе. Геральт его либо не услышал, либо очень качественно проигнорировал. — Не только рассказала, но и показала. Какие-то из ведьмаков тоже умеют колдовать эту… — он подумал, как точнее описать фокус, — … хрень. — Дай угадаю, ты один из этих ведьмаков, всесильный Мясник из Блавикена, — к удивлению Лютика, слова Аллиота прозвучали безобидно по интонации. — Нет. Это умение нужно тренировать, а для выживания оно бесполезно. Бард вздохнул, всем своим видом показывая разочарование: — Никакой романтики. А как же очаровывать дам? — Обычно им хватает моего внешнего вида, шрамов и того факта, что секс будет экзотикой. — Ну, это товар на любителя. А с такими штучками или, как ты поэтично выразился, хренью можно влюблять в себя поголовно. Вон, даже Дрей, оказывается, можно завоевать, — он ухмыльнулся, посмотрев на случайный идеальный пример, и эльфийка зло смутилась. Её взгляд сразу потускнел, и несмотря на то, что минуту назад Дрей завороженно следила за тревожным голубиным клювом, она вдруг подалась назад, отсаживаясь от костра, будто избавляясь от сильных чар. — По твоей логике, Лютик, я должна сейчас броситься на Аллиота, потому что он нарисовал простенький огненный рисунок? — Какие у нас сегодня собрались искушённые зрители, — ликующе пробормотал чародей. Геральт, довольный выигрышем в споре и благодарно взглянув на эльфийку, пожал плечами: — Как видишь, даже здесь нет практического применения. Пустая трата магии. — Лучше тратить её на романтику, чем на чистку мозгов мордоворотам, — не сдался Лютик. — Тут тоже никакого толку нет. Как мозги ни чисти, все нажива на уме. На грубом лице проступило короткое выражение удовольствия, но вслух Геральт больше ничего не сказал, словно не желая попросту тратить воздух на очевидное согласие. Аллиот, будучи бесстыдным настолько, что озвучивал задние мысли окружающих вслух, не боясь побоев, вдруг уточнил: — Почему именно голубя? — синие глаза пронзали эльфийку насквозь, перекрывая пути к отступлению. Та насмешливо подняла брови, спрашивая мысленно: «И почему я должна делиться чем-то откровенным с помойной крысой?» Но проявила уважение, видимо, в благодарность за маленькое чудо, и вовремя прикусила язык. Врать она, как выяснилось уже давно, не умела. — Это знак надежды, свободы. Один человек колдовал мне его, только большого, устремляющегося вверх. И мне обещали, что все плохое останется на земле, позади. Голубь — символ освобождения эльфийского народа и знака, что в моей личной жизни все воспарит на небеса. К сожалению, этот человек ошибался, — Лютик отчаянно вглядывался в усталое лицо, пытаясь найти там тень боли, но оно выглядело безмятежным: — И все же, когда наступают тёмные времена или когда мы выходим сухими из воды, я зажигаю свечу в дань памяти тому человеку. Мне повезло, что с нами есть чародей, который может повторить ее символ. Она усмехнулась и перевела на него взгляд. Тот разглядывал ее со свойственной ему наглостью. Голубь, сделав последнее усилие взлететь над привязанном к нему костром, резко вспыхнул и распался на тысячу крохотных искорок, исчезнувших в топленом молоке воздуха. Несмотря на то, что эльфийка ловко спряталась за неоднозначным словом «человек», предлагая двум мужчинам далекий полет фантазии, Лютик вдруг вспомнил ее сбивчивый рассказ о возлюбленной. О ком еще, как не о ней, Дрей могла повествовать с такой нежностью, омраченной призраком давней тоски? Но она не упоминала, что та была чародейкой. И она погибла на войне, имея самый низший чин? Здесь что-то не сходилось. — Надеюсь, вопросов больше не будет, — угрожающе-мягко пропела, даже промурлыкала Дрей, но Аллиот не удержался от комментария. — Такими темпами нужно каждую ночь свечку ставить. Времена сейчас сложно назвать добрыми. У меня тяжелый день последние полгода. — Что ж, если только ты не против каждый день колдовать над костром, — огрызнулась она и неохотно поднялась на ноги. — Завтра долго не ждем. Нам нужно двигаться дальше, и у нас нет времени ждать Сладкоежку. Подъем на рассвете. Лютик почувствовал отчетливое неудовлетворение и даже сопротивление решению эльфийки, а потому обратился за помощью к Геральту, уставившись на него, как на единственного благоразумного человека. Непонятно, понял ли тот намек или нет, но по крайней мере, в его желтых глазах промелькнуло знакомое выражение обещания поддержки. Лютик, задержав на нем взгляд, медленно перевел его обратно на Дрей и заметил, как она раздраженно выдохнула, видя, что бард собирается оспаривать завтрашнее расписание. — Кто рано встает, тот всех достает. Почему бы не подождать до полудня? Все-таки Сладкоежка не способен шаманить, колдуя порталы из одного места в другое, и ему нужно время, чтобы до нас добраться. Тем более, что он едет (извини, Геральт) с катафалком, заваленном лекарствами. — Со Сладкоежкой, — подчеркнула эльфийка с железом в голосе, — могло произойти что угодно. Возможно, он сейчас за решеткой. Мы не можем тратить дни пути на его поиски. Тем более, что краснолюд не значится в списке отряда. В груди заклокотала несправедливость, и Лютик нервно зажестикулировал, ощущая, как пусто на руках без любимых перстней: — Опаньки, как интересно выходит. Подожди-ка, я правильно понимаю, что если ты не значишься в каком-то треклятом списке, значит, тебя тут не считают за нужного человека? — Я не это имею в виду. Пропади кто-то из вас, придется заполнять отчет и докладывать королю. — И это единственное, что тебя волнует? — Нет. Но… — Ух, ты, как здорово, — в восторге закивал Лютик и вновь перевел взгляд на Геральта, считая, что тот уже стал его союзником. — Я, может, чего-то не понимаю, но такими темпами и на меня можно наплевать, знаете ли. Собрали команду по спасению мира, а эта команда себя саму не ценит. Молодцы, вам высшая оценка от бывшего Оксенфуртского преподавателя. Дрей раздражалась все больше, но теперь на ее лице проступила и откровенная растерянность. Со стороны других потенциальных участников беседы царила тишина: Геральт упорно молчал, наблюдая за разворачивающейся сценой с позиции критика, а Аллиот, наколдовав себе уже третий бокал, неторопливо-умиротворенно распивал собственные чары, щурясь на костер. — Сладкоежка был с нами почти с самого начала этой огненной геены, — между тем, продолжал бард, все больше оскорбляясь за приятеля, — и это делает его полноценным участником похода. А иначе надо было его под зад, раз он вам так нужен. Преданность у Вас, капитан, курам на смех. — Лютик, — сквозь зубы процедил ведьмак, достаточно громко, чтобы тот отвлекся и вопросительно посмотрел на него в ответ. — Что? Ты-то вообще должен горой стоять за Сладкоежку. — Не перегибай палку. — Что я такого сказал? — Чутье не подсказывает? — К своему стыду, мне никогда не стыдно. Бард, теперь переключив внимание, начал нападать и на Геральта, решив, что его не заткнут даже мольбы, пока к Сладкоежке не проявят должного уважения. Или, по крайней мере, сделают вид, что им не плевать на судьбу пропавшего без вести краснолюда. Дрей выбрала странную стратегию — она просто молчала и сверлила Лютика недобрым взглядом, ожидая, пока у того закончится запал, а еще лучше, чтобы фитиль облил водой кто-то со стороны. — О-хо-хо-хо-хо, Геральт, от тебя-то не ожидал. Сладкоежка — твой старый друг, и ты должен, нет, обязан предоставить ему лишний час, чтобы сюда добраться. Он, между прочим, ради тебя мотался хрен знает куда, а не ради какого-нибудь страхоидола с огромным кошельком. К тому же, признаюсь честно, развлекать вас всю оставшуюся дорогу — слишком большая ответственность, я не справлюсь в одиночку. У вас утомляющее чувство юмора, господа. Ведьмак сдержался от яда, отравившего все последующие слова, и за те секунды, пока говорил Лютик, успел очистить речь от красок мата. — Дело не в том, плевать ли мне на Сладкоежку. Я знаю, что с ним все будет в порядке, в какую бы передрягу тот ни попал. Дрей права, нам нужно не сбавлять темп, а наоборот, набирать его. Когда речь идет о такой серьезной хрени, как конец света, интересы большинства преобладают над интересами меньшинства. — Сладкоежка должен был вернуться еще сегодня, значит, что-то произошло, — подхватила Дрей, выгадав необходимый ей воздух в разговоре. — Если он справится со своими проблемами, всегда можно догнать нас по дороге. Аллиот хмыкнул, прицелившись и бросив очередной опустошенный бокал в костер. Тот не сгорел, разумеется, но красиво испарился, и из него вылезла последняя красная капля. — О, да, мы личности запоминающиеся. Мужланка-эльфийка, даже не пытающаяся прятать свои уши, снеговик с фонарями вместо глаз, невероятной красоты чародей и бард с таким видом, будто его здесь держат в сексуальном рабстве. — Ты себя недооцениваешь. Слишком скромно, — Геральт, хоть и сказал это с сухой иронией, остался доволен, что Аллиот выбрал нейтралитет. — Я могу говорить о своей скромности часами, — невозмутимо согласился чародей и, наколдовав следующий бокал, прицелился и швырнул его через костер, видимо, выбрав себе целью ноги лошадей. Лютик зло прищурился. Он очевидно остался без союзников, и ведьмак без мук совести бросил его одного в бою, предпочитая сторону Дрей. Они бурно целовались пару часов назад, разве это не повод для цветочного или, как говорят, медового периода, где влюбленные соглашаются друг с другом, правы ли они или нет? Геральт, видимо, плевать хотел. Несомненно, его право, бард понимал, что их точки зрения по-своему верные, да и спорить с вечно серьезной эльфийкой ему, честно говоря, порядком надоело. Он в принципе редко когда выдавал красноречивые монологи в спорах, потому что его редко что беспокоило до такой степени, чтобы лезть на рожон. Эта поездочка в никуда все больше становилась исключением из правил. Секунда, другая, и Лютик побежденно развел руками, с театральной интонацией бросив: — Что ж, ваше право. Но как по мне, Сладкоежка достоин лучшего, — и, состроив наиболее равнодушную гримасу, лег на подстилку, заиграв на лютне что-то неопределенное, с оскорбленными высокими нотками. Он прямо-таки почувствовал на себе умиленный, в плохом смысле, взгляд Геральта, которым тот обычно одаривал проигравших в Гвинте соперников. А именно тех, кто начинал божиться, обвинять в жульничестве и с визгом стучать по столу и груди побелевшими кулаками. — Не советую вам засиживаться, — мягкий голос Дрей заставил Лютика активно заиграть сложные аккорды. — Да-да, мамуля, а колыбельная на ночь будет? — обрадовался Аллиот, и эльфийка молча ушла к своей палатке. Раздалось приглушенное короткое позвякивание, и какая-то из лошадей испуганно заржала, кажется, отпрянув в сторону. Лютик поднял голову от травы, напрягая шею. — Наконец-то, — пробормотал Аллиот и ухмыльнулся, обернувшись, чтобы оба зрителя оценили его невероятный бросок. Лютик лег обратно, посвятив себя успокаивающим плавным мелодиям, а вот ответ ведьмака долго ждать не пришлось. — Иногда забываю, что у чародеев возраст — не цифра в человеческом понимании, — это был завуалированный подкол, в который Аллиот от скуки вцепился сразу и очень охотно. — У всех у нас свои причуды. Я вот тренируюсь в ловкости, а ты разговариваешь сам с собой, хотя и славишься молчаливостью. Подожди, или ты разговариваешь с Плотвой? Даже не знаю, что хуже. Одиночество или безумие. — Тебе ли не знать собственные синонимы. — У тебя их побольше будет. Прибавь еще тупость и грубость, и получится автопортрет такой, что мама родная не отличит. — Найдешь мою мать — получишь скидку на заказы. Лютня яростно-громогласно взвизгнула, заставляя обоих потерять мысль усердных рассуждений о следующих оскорблениях. Неожиданный звук сбил их с толку, поэтому никто из них не перебил вступивший третий голос. — Пресвятые звезды, а еще нам с Геральтом говорят, что мы ругаемся, как престарелая пара, — недовольно застонал Лютик. — Оставьте свои перепалки на завтра, когда нам нечем будет заняться в дороге. Как раз придумаете железные аргументы, на вроде «у меня оружие длиннее» или «я обучал твою мать жизненной мудрости». А пока дайте насладиться вечером. На мгновение воцарилось покорное молчание. Лютик не видел выражения их лиц, но предполагал почти до уверенности, что оба выглядят сбитыми с толку. Потом ласково заворковал, зашуршал атлас, и чародей, прочищая горло, поднялся на ноги первым. — Дрей все же права. Нужно иметь к себе хоть какую-то совесть, — он вальяжно расставил ноги и сделал небольшой реверанс, раздавая сразу два сообщения, сарказм — Геральту, пожелание хорошего сна — Лютику. Примятая трава, уставшая от долготы дня, не смогла отпечатать звуки его шагов, так что даже с музыкальным слухом барда создавалось впечатление, что Аллиот добрался до своей берлоги паря над землей. Как только исчезли последние следы его присутствия, Лютик немного оживился, и нетерпение от касаний заныло в нем невыносимо громко. Он присел, откладывая лютню, и обратил взгляд на Геральта, который уже разглядывал его в ответ, и желтые глаза в темноте ночи, казалось, впитывали в себя что-то, чего Лютик физически не мог увидеть. Это не было жутко, несмотря на предупреждающий треск костра и безмолвие природы. У ведьмака слишком смягчились черты, а взгляд, хоть и пронзал Лютика насквозь, сквозил теплотой. Возможно, поэтому он спровоцировал Аллиота на раздражение? Тоже хотел остаться наедине и ждал этого так же сильно, как Лютик. Мысль о взаимности желаний затрепетала под самым сердцем, и он не счел нужным ее сдерживать. — Геральт, — прошептал, боясь спугнуть момент. Тот ничего не ответил, но по лицу его прошло неуловимое, как мотылек, жадное предвосхищение. Лютик решил действовать первым. Как бы ему ни хотелось вставать, другие способы подобраться к Геральту казались не в меру унизительными, так что он все-таки поднялся и сделал два шага, медленно опускаясь рядом. Чувство ласки дикого зверя не уходило, лишь усиливалось. На него внимательно смотрел волк, уже без подозрения, как раньше, а ласково-умиротворенно, но Лютика не покидала мысль, что что-то может пойти не так и здесь будет исключительно его вина. «Для меня — это нечто новое, и я, в отличие от тебя, не готов бросаться в омут с головой только из-за каких-то чувств. Ты не готов ждать, тебе нужно все, сейчас и сразу, хотя прекрасно знаешь мое прошлое и как мне даются обычные отношения с людьми.» Несмотря на то, что чужие слова прозвучали тогда в момент взаимной минутной ненависти, они глубоко упрочнились корнями в голове Лютика. В отличие от тех же «мадемуазелей», здесь требовалось бережное, неторопливое отношение. Он не знал, сколько понадобится времени, чтобы Геральт свыкся со своей натурой и с тем фактом, что они… что они. Ведьмак был уверенным в себе человеком, если убрать некоторые слабые стороны прошлого, однако новая сторона личной жизни могла даться ему очень тяжело. Пол здесь был хрустальным, и перестройка могла затянуться не на месяц, а на несколько лет. Это по-своему раздражало, но у Лютика не было другого выбора. Они оба привыкли действовать сразу, быстро, ненавидели терять время, и определенного типажа дамочки (в его случае иногда и парни) слетались к ним со всех сторон, вздымая грудью. У Геральта, в отличие от барда, имелся опыт с долгосрочными отношениями, однако то была женщина, с которой разрешалось флиртовать прилюдно, не говоря уже про постель… Рассматривал ли и его Геральт как партнера на длительный период времени, или Лютик все еще был экспериментом для попытки узнать свою загадочную сторону? Он не хотел об этом задумываться, привыкший наслаждаться настоящим. Жизнь прекрасна, если не вспоминать прошлое и не думать о будущем. Лютик аккуратно протянул руку к щетинистому лицу, подвинулся ближе. Пламя затрещало покорнее. Длинные пальцы коснулись теплоты щек, поглаживая туда-сюда, подушки пальцев щекотали кожу своей невесомостью. Будто художник последними штрихами проводил по мрамору созданной скульптуры, в восторге убеждаясь в ее величии. Он никак не ожидал увидеть усмешку, исказившую бледные губы. Не понимая, дернул бровями, но Геральт вдруг со вздохом поднял руку и бережно взял чужую кисть в свою. Шероховатые и одновременно приятно прохладные пальцы погладили по изнеженным костяшкам. — Ты романтик, Лютик, — хрипло проговорил, усмехаясь во второй раз, обращаясь скорее к себе, чем к нему. — Это разве плохо? — изогнул бровь тот, притворяясь, что ему совершенно плевать на хрустальное поглаживание, которое на деле чуть не заставило его прикрыть глаза, превращая в домашнего кота. Оно было таким интимным, таким личным, и то, что перед ним находился не кто иной как ведьмак, лишь усиливало ноющее чувство. Как мало ему требовалось… — Я привык к нежностям после постели. Чаще всего — во время, никогда — до. — Да ладно, это ведь даже оскорбительно. Не любишь прелюдию? — шуточно укорил Лютик и чудом сдержал дрожь, увидев, как Геральт медленно подносит его кисть ближе к лицу. Горячее дыхание, опалившее капризную кожу, послало по спине рой мурашек. — Не нуждался в ней. И тонкие губы, все еще поражающие своей юношеской мягкостью, начали осыпать руку легкими поцелуями. Что-то здесь было неправильным, и Лютик, несмотря на немое счастье, застрявшее где-то в горле, попытался отыскать причину странного чувства. А затем понял — он никогда не видел, чтобы Геральт вел себя именно так. С Йеннифэр в нем бушевала страсть, которой те сшибали друг с друга, стремясь занять лидерскую позицию и одновременно схватить, присвоить, с яростным удовольствием зарычать в ухо. В этом присутствовало нечто звериное. С другими женщинами Геральт спал исключительно из-за потребности и из-за скуки, как и другие мужчины. Лютик попросту ожидал от него другого. На вроде той ночи, когда ведьмак, не решившись признаться себе и ему в чувствах, выбрал нелепое слово «эксперимент». Тогда это был даже не секс, а отчаянная попытка избавиться от чар, используя объект своего внимания. Наверное, в нем жила очень банальная картинка: романтика — на Лютике, все остальное — на Геральте. Совместить одно с другим представлялось невозможным, абсурдным. Он находился в полной уверенности, что Геральт не способен на нежности. Тем более, не думал, что тот согласится на них прямо сейчас. Открытие застало его врасплох, и Лютик добрые пару секунд никак не реагировал на то, что Геральт очень осторожно целовал его ладонь. Что обе чужие руки теперь согревали ее теплом, придерживая ее немного официально-старомодно. Лютик просто не мог поверить в существование такой стороны ведьмака, и ему определенно потребовалось время, чтобы убедиться в реальности происходящего. А когда очнулся от наваждения, осмелел окончательно. Наклонился вперед с самодовольной и провоцирующей улыбкой, дрожа изнутри от волнения. Геральт, вмиг отпустив руки перед большей наживой, поднял на него взгляд с живым интересом. — Здесь? — сухие смешинки в глазах, теряющиеся на фоне возрастающей алчности. Он хотел его, Лютик видел и чувствовал разгоряченность, и взаимное желание зажигало в нем еще большую страсть. Пухлые губы приоткрылись, чтобы выдохнуть нетерпеливо «да, прямо здесь», и Лютик с засевшим внутри желанием сказать это как можно сексуальнее, остановился в паре миллиметров от лица Геральта, переводя взгляд с глаз на губы и обратно. Ведьмак пах костром и чем-то горько освежающим, наверное, травами Аллиота, которыми тот еще днем опоил всех троих, настаивая на избавлении от болезни. Сочетание, странно отображающее его характер. На бедра тут же властно легли теплые от костра руки, которые пошли чуть выше, щекоча ребра. Геральт не настаивал, но и не отпускал, будто разрешая самоуправство — действуй, как знаешь, а я посмотрю, нравится ли мне или нет. Лютик задержался у самых губ, напуская на себя самый лукавый вид. Проверил, выдержит ли Геральт, и тот не провалил экзамен; упорно ждал первого шага, правильно приняв это за своеобразную игру, кто дольше сдержит желание. Лютик заранее знал, что проиграет, поэтому был намного спокойнее, чем ведьмак, который, несмотря на напускное равнодушие, сбивался в дыхании. Он начинал заводиться. От близости, от приподнимающейся груди, от барда, игравшего с ним так беспощадно — будто тот успел осознать, что Геральт никуда не уйдет, и доводил его до предела, позволяя все и не делая ни шага вперед. В позе и поведении Лютика проскакивали собственнические мотивы, однако он очевидно был готов подчиниться, стать ведомым. Его сводившие с ума голубые глаза смотрели с нежной насмешкой и плохо скрываемой жаждой, он щекотал дыханием и ласкал пальцами его приподнятый подбородок. Это было невыносимо — ничего не делать, но Геральт твердо стоял на зыбучей почве, не поддаваясь на провокации. Лютику достаточно было сделать лишь одно движение, и ведьмак бы сорвался, мгновенно переворачивая стрелку в свою сторону. Он уже представлял, как страстно целует, даже не срывает, а сдирает с него чертову рубашку, уничтожая ее в клочья, а потом берет его прямо здесь и сейчас (плевать он хотел, одни они или нет), доходя до предела от его звонких стонов… Лютик потянулся к самым губам и в последнюю секунду резко выдохнул прямо в ухо: — А ты против? И с наслаждением почувствовал, как Геральт очутился на самом краю, вздрогнув от такого дерзкого заигрывания с его терпением. Все-таки, несмотря на то, что оба они любили азарт, заниматься сексом у костра и быть на всеобщем обзоре Лютику не хотелось. И он, убедившись, что рыбка попалась на крючок, с непринужденным видом подался назад, не отвергая при этом загипнотизированного его красотой ведьмака. — Сдаешься, — даже не уточнил, а утвердил тот интонацией человека, удивившегося выигрышу в провальном споре. — Нет, просто я привык, чтобы мне платили за зрелища. Геральт понимающе усмехнулся, убирая руки с крутых бедер, и тоже поднялся на ноги, под пристальным взглядом Лютика. Нежная избалованная рука скользнула в грубую, потянула за собой, будто убеждая в своих намерениях. Такое наивно-юношеское движение чуть ли не вызвало у Геральта повторную умилительную улыбку; он чувствовал себя заговорщиком с кем-то очень неопытным и молодым. Лютику же польстило, что чужая ладонь легонько сжала его собственную. Но ощущение ведомости ведьмака пропало в ту же секунду, как они оказались в палатке, далеко от чужих глаз. «Потолок» здесь был довольно низкий, а потому пришлось забавно согнуть коленки. Геральт мгновенно изменился, его лицо приобрело знакомое хищное выражение, и он не дал Лютику прийти в себя, почувствовав себя хозяином территории. Жарко прижался к губам, толкаясь вперед языком, и бард, опешивший от такой скорости, смиренно приоткрыл рот. Сильные руки наощупь полезли к рубашке, Лютик спохватился, попытался стянуть ее сам, и в итоге, спустя пару взаимных усилий, она была будто брезгливо отброшена в сторону. Было жарко, торопливо, но безумно азартно. Он не привык к такому темпу, но после того, как в темноте палатки ему удалось добраться руками до чужой теплой шеи, пульсирующей от страсти, Лютик вдруг включился в процесс. Он тоже принялся активно целовать, дрожа всем телом от прикосновений к своему оголенному торсу. В душе, помимо любви, умоляющей выплеснуться наружу вместе с энергией, заиграла несправедливость — Геральт все еще был в полном обмундировании. Лютик недовольно прикусил чужую губу, как месть за невозможность двигаться в одном ритме, а потом ринулся в бой, помогая тому раздеться. Возбуждение росло, невыносимо накалялось внизу живота, и бард почти испытал облегчение, когда его без всяких формальностей толкнули, подмяли под себя. Это было грубо, но все же достаточно аккуратно для ведьмачьей жадности. Геральт прижался к нему своим пахом, и Лютик заелозил в предвосхищении, чувствуя, как в него упирается член. В порыве поцелуя он заизвивался, всем своим телом приподнимаясь в ответ к Геральту, начал шарить руками по могучей спине, стараясь как можно теснее прильнуть бедрами, тем самым, разжигая и без того огромное пламя. Тот на секунду отстранился, внимательно оглядел (словно проанализировал) его раскрасневшееся лицо, и вдруг прильнул мягкими губами к шее, целуя почти с нежностью. Лютик довольно застонал, выгибаясь в пояснице и цепляясь подоспевшими руками за пряжку ремня. Геральт каким-то образом понял, что именно было способно спровоцировать барда — член запульсировал, требуя немедленного внимания. Но торжествовать ведьмаку Лютик долго не дал, хотя сам уже едва сдерживался от нетерпения. Это все слишком хорошо походило на «экспериментальную» ночь, а барду не нравилось просто послушно лежать, пока за него делают всю работу. — Подожди… Масло, — тяжело дыша, проговорил он, прекрасно зная, что Геральт про него не забыл. Ему просто нужно было выиграть время. И, когда тот, тихо зарычав от раздражения, потянулся за сумкой, одной рукой доставая склянку, Лютик вырвался из-под него. Желтые светящиеся глаза непонимающе расширились, но бард по-лисьи улыбнулся: — Позволь и мне повеселиться, — приоткрыл рот и лизнул языком чужие губы, затем десны и, наконец, коснулся языка. Из собственной груди вырывались пошлые стоны. Он попытался было сесть сверху и оседлать Геральта, но тот вдруг запротестовал, не дался. Лютик вопросительно взглянул на него, безуспешно пытаясь понять выражение лица в сумерках палатки. — Мне не нравится быть снизу, — спокойно объяснил ведьмак, и бард кивнул с пониманием. Ему самому было не принципиально. Геральт снова перехватил инициативу, продолжая ненавидеть прелюдию и подыгрывая только ради Лютика. Когда тот оказался под ним, обнаженный, доверчивый, но с хитрым взглядом, полным искренней влюбленности, он не стал долго наслаждаться пухлостью и податливостью губ. Сразу же спустился ниже, покрывая поцелуями шею. Он откровенно наслаждался, когда Лютик выгибался, гортанно стоная и откидывая назад голову. Горячие пальцы вцепились в его белые волосы, чуть сжимая. Член Лютика уже давно не уступал по степени возбуждения собственному, и Геральт решил не терять времени даром. Он с остервенением приспустил штаны Лютика и, с упоением слушая прерывистые вдохи, накрыл ладонью покрасневший член, гладя его, слегка надавливая и тут же отпуская. — Гер… Геральт… О… — звонкий стон, другой, и Геральт решил, что, возможно, их обоих очень легко довести. Ему достаточно было лишь услышать этот голос с дрожащей хрипотцой, чтобы почувствовать, как в штанах становится непосильно тяжело. Он подтянул к себе Лютика, такого послушного и горячего, и его намек поняли сразу. Бард перевернулся на живот, приподнимаясь и хватаясь за собственный член, видимо, понимая, что не дождется и самостоятельно дойдет до оргазма в любую секунду. Геральт трясущимися от возбуждения руками снял штаны и, предварительно воспользовавшись смазкой, толкнулся вперед, начиная двигаться в медленном ритме. Нужно хоть для приличия растянуть удовольствие. — Геральт… Пожалуйста, сильнее, — взмолился Лютик, и тот начал напирать, продолжая двигаться так же медленно, как и раньше. Это был одновременно и мазохизм, и садизм, хотя у Лютика было некое преимущество — он напористыми движениями ласкал свой член, прикусывая губы и едва сдерживаясь от громких стонов. Он не видел огромных зрачков Геральта, которые, казалось, перекрыли радужку. Но ощущал чувство наполненности, горячие крепкие руки на бедрах, слышал прерывистое дыхание… Ведьмак скупился на слова даже здесь, и это было по-своему очаровательно. И все же Лютику не хватало грубого голоса. — Скажи… ах… скажи мое имя… Он не ожидал, что Геральт так покладист и слушает желания партнера. Возможно, поэтому с ним стремился переспать каждый — он умел подстраиваться, тем самым даря удовольствие. — Лютик… — позвали его так откровенно, что тот чуть было не кончил в тот же момент, сдерживаясь в последнем усилии. Он чувствовал, что тот находится на самом кончике от оргазма, и хотел извергнуться одновременно с ним, а потому терпел, вжимая взмокшую голову в плечи. Руки ведьмака сжимали его еще сильнее, царапая почти до синяков. Толчок, другой, удовольствие достигло предела… — Я… я сейчас… Лютик кончил, торжествуя, что Геральт излился почти сразу за ним. Все еще тяжело дыша, он перевернулся обратно на спину, подбирая к себе руки и искоса разглядывая ведьмака. Тот еще не отошел от оргазма — опирался руками на ткань, грудь ходила ходуном. — Бл*ть, — наконец, пробормотал он и рухнул рядом с Лютиком, подводя итог их первой нормальной ночи. — Оче… Очень поэтично, — кивнул тот, но сам понятия не имел, как было точнее описать их совместный опыт. По сравнению с прошлым разом слишком много сюрпризов, слишком правильно, даже идеально для Геральта, и отныне у Лютика появлялись слишком завышенные ожидания на дальнейший секс. Отчего-то он был уверен, что тот не против и каких-нибудь необычных поз, хотя его пожизненный консерватизм говорил о любви к классике. В палатке и на улице стояла абсолютная тишина, прерываемая лишь постепенно совместным успокаивающимся дыханием. Лютик сладостно улыбнулся, чувствуя себя освободившимся и приятно усталым: — Такое чувство, что ты уже тренировался, причем ни один раз. — Ага. На тебе. — Это было один раз. — Я быстро учусь. — Нечестно. Мне потребовалось столько лет, чтобы взломать замок, а ты трахаешься, как профессионал. — Мне стоит извиниться за свой талант? — Нет, умоляю. Возможно, это твоя главная сверхспособность. Они оба знали, что улыбаются. Лютику было трудно поверить в произошедшее. Они занимались сексом пару секунд назад, а воспоминание уже превратилось в неуверенный вопрос. Слишком долго они дружили, чтобы за одну ночь привыкнуть к таким… координальным переменам, как бы Лютик ни мечтал об этом столько лет. К тому же, день был слишком насыщенным — сначала недосмерть, теперь бурное кувырканье в палатке неподалеку от преданных слушателей… Больше говорить не стали. Бард сдержал себя, уловив неохоту Геральта (с каких пор он стал это замечать?), и ночь настигла их необходимой сонливостью. Когда ведьмак ощутил, как застывают конечности, повернулся спиной к Лютику и тут же услышал оскорбленное: — А я ведь был готов на предварительный секс ради объятий. — Может, тебе достаточно внимания? — буркнул, ища в себе сопротивление. — Мне никогда не достаточно внимания, Геральт. Тем более, от тебя. Ты же хамишь целыми днями, давай хотя бы тут притворимся, что в тебе есть нежность. Геральт поискал в себе сопротивления еще пару секунд, не нашел его и, плюнув, развернулся обратно. Ему стало смешно, что Лютик тут же прижался к нему в позе «маленькой ложки», и, как только ведьмак положил на его бок руку, тот положил на нее свою в ответ. Возможно, эти телячьи нежности были даже милыми. Возможно. Геральт не успел сильно об этом подумать, проваливаясь в глубокий сон.***
Его легонько потрепали за плечо, и где-то очень далеко и одновременно близко прозвучали какие-то слова, смысл которых Лютик, увы, уловить не смог. Темный омут вокруг начал отступать, и сонливость постепенно покидала его конечности так неуверенно, что ему понадобилось тяжело вздохнуть, собраться с мыслями и заставить себя приоткрыть глаза. Знакомый голос, пробивший панцирь сна, снова замурчал над ухом, но теперь, оказавшись «на поверхности» реальности, Лютик услышал: — Пора. Краткость — его все. Он недовольно пробормотал, что несправедливо будить человека в час лучшего сна, и не увидел, но почувствовал сзади себя усмешку. Желая побольше понежиться в столь сладостных объятьях, к которым он попросту не мог привыкнуть вот так сразу, Лютик перевернулся было на другую сторону и хотел положить руку на чужой бок… Но Геральт уже приподнимался с места, не задерживаясь на романтическую составляющую их законченной увертюры. Тепло, оберегающее его сзади, испарилось, заставляя цокнуть языком. — У нас есть пара минут, — с разочарованием, но убежденно произнес Лютик, сонно морщась и утыкаясь подбородком в изгиб локтя. — Нет, — заверил ведьмак и потуже затянул ремень на штанах. — Вчера мы бурно занимались сексом рядом с их палатками. Боишься, что сюда зайдет Дрей, и для нее будет шоком, что звуки издавали не гнездящиеся чайки? — Ты считаешь себя гнездящейся чайкой? — Нет, я считаю нас гнездящимися чайками. — Иногда мне кажется, что ты бредишь. — Иногда? Ты мне льстишь. Геральт перевесил через плечо дорожную сумку, взял оба меча, вернув их на законное место за спиной. На улице, несмотря на раннее утро, хотя уже светало, не пели птицы, и это было столь же непривычно, сколько просыпаться в объятьях ведьмака. С другой стороны, в их привычном общении ничего не изменилось, и Лютик почувствовал даже не разрешение, а одобрение петушиться и нести чушь. Вместо птиц щебетали два голоса — Аллиота и Дрей, которым проснуться на рассвете не составляло никакого труда. Казалось, что еще есть и третий, тихий и неуверенный, похожий на шелест неокрепших весенних листьев. Он потянулся, все еще надеясь вернуть утерянное тепло. В голове была каша от пробуждения спозаранок, к которому должна была уже выработаться определенная привычка, но долгие годы вставания перед полуднем и после похмелья, имели больший вес, чем новый режим. Геральт проверял содержание сумки, лицо его выглядело здоровым и будто немного помолодевшим, если такое в принципе можно сказать о медленно стареющих ведьмаках. Он явно отоспался, без кошмаров и мучительных сновидений, так что Лютик, разумеется, принял это на свой счет; секс и объятья — лучшее лекарство от бессонницы. Вовремя прикусив язык, он никак не обозначил свои наблюдения вслух, иначе Геральт мог бы воспринять сказанное как насмешку. Снаружи началась какая-то суматоха: оба знакомых голоса резко замолчали, внезапно прерванные третьим, затем кто-то взвизгнул, зазвенел обнаженный клинок, и зловеще забормотала Дрей. Ведьмак, бросив короткий взгляд на Лютика, выскочил из палатки и быстро пошел в сторону непонятного шума. Бард же, сгорая от тревоги и любопытства, подскочил на ноги, спешно натягивая брюки. Прихорашиваться было некогда, тем более, что теперь к разборкам присоединился металлический голос, спрашивающий что-то с очевидным спокойствием. Лютик шаровой молнией вылетел из палатки, взъерошенный после недолгого сна, но никто не обратил на него никакого внимания, занимаясь совершенно другим субъектом. К широкому стволу дуба прижимался, дрожа от необузданного страха, Юрек. Он отчаянно елозил сапогами по земле, будто пытаясь таким образом уйти от четко наставленного на него меча эльфийки. Дергающиеся круглые глаза прикованы к лезвию, опасно застывшему рядом с его шеей. Казалось, еще немного, и меч вонзится прямо в теплую кожу, разрывая ее плоть и пуская фонтан из крови. Рука, крепко вцепившаяся в рукоятку, не дрожала, зато лицо Дрей было омрачено убийственной ненавистью. Казалось, что она из последних сил сдерживается от убийства: взгляд наполнен кровожадной яростью, а красивые губы превращены в тонкую линию. Она, кажется, до крови прикусила язык. Аллиот стоял чуть позади эльфийки, скрестив руки на груди и, таким образом, выглядывая из-за ее спины. Поза его выглядела напряженной: он будто готовился оттащить взбесившуюся Дрей за плечо прочь от скулившего паренька. Юрека сверлил взглядом и Геральт, причем изменившимся тяжелым взглядом, в котором, несмотря на внешнюю невозмутимость, горело то же жуткое презрение, что и у Дрей. Только он не пока не хватался за меч, видимо, предоставляя жалкий шанс объясниться. Лютику понадобилась секунда, чтобы сопоставить факты — Юрек здесь, жалобными глазами умоляя о помиловании, а Сладкоежки, отправившегося с ним черт знает куда, почему-то нет. Бард остановился возле ведьмака и, слегка запинаясь в недоумении и от потери мысли, попытался спросить: — И что… что здесь…э-э-э? — вопрос был адресован одновременно всем и исключительно Дрей. Аллиот усмехнулся, не отрывая взгляда от виновника суматохи, и Лютик заметил, что даже он, хоть не так сильно, как двое, тоже омрачён новостью. — Дорогой друг пришел к нам, чтобы рассказать, что Сладкоежка погиб смертью храбрых. Несчастного замучила совесть за предательство, и он из-за этого проделал благородный путь до нашего лагеря. — Я, правда, не хотел… Я думал, что они арестуют меня и начнут пытать, я испугался и… Мне так жаль, — запротестовал громким бормотанием Юрек, и в уголках его глаз начали собираться слезы. — Сладкоежка… что? Что-то ухнуло вниз, задрожало в сердце, а в животе стало очень холодно. Лютик зашевелил ртом, как рыба, брошенная на морской песок, и в полной растерянности перевел взгляд с чародея на плохо сдерживающего слезы Юрека. Сладкоежка не мог погибнуть. Веселый, грубоватый краснолюд с глуповатыми идеями слишком ярко засел в голове, и его невозможно было вычеркнуть одним мазком. Тем более, что он, по чужим заверениям, погиб где-то вдалеке. Лютик не наблюдал его смерть, не чувствовал, как леденеет тепло под кожаными ремешками, не видел, как замерзают зрачки, в которых быстро заползал туман смерти. В простившегося с жизнью Геральта скрепя зубами можно было поверить, доверяя глазам, позволяющим в этом убедиться. Поверить в то, что их товарищ, прошедший с ними через столько передряг, умер где-то в одиночку, не успев толком отойти от лагеря… Лютик чувствовал, что он жив, и это все какое-то нелепое недоразумение. Ему начинало казаться, что позади них вот-вот раздастся дружелюбный бас, и Сладкоежка кубарем скатится с холма, хохоча над пустыми переживаниями. «Сука, дня не прошло, а уже хоронят!» И Геральт бы со скромной улыбкой поведал ему о похожей ситуации, поддерживая море матерных анекдотов. Но прошла секунда, другая, и наивные ожидания разрушились, толком не сформировавшись. Он не успел осмыслить трагичную гибель того, кто позволял ему отвлечься от жутких событий, заваливая легкостью безобидных шуток. Юрек попытался было огородиться от меча, начиная просовывать трясущуюся руку между ним и шеей, тем самым провоцируя Дрей. Она сделала рывок вперед, зарычав, как дикая собака, и ледяная сталь защемила прозрачную кожу, заставив паренька негромко ахнуть от ужаса. Ноги согнулись в коленях, ладони ощупывали дерево в бессознательном поиске спасения. — Что именно произошло? — вдруг хрипло поинтересовался Геральт, мрачный и серьезный. Он тоже скрестил руки на груди, и его широкоплечая фигура зловеще возвышалась над всхлипывающим Юреком. Тот бросил на него короткий, испуганный взгляд и вернулся к пламенеющим от ненависти серым глазам, которые напрягали его намного больше, чем бездействующий пока ведьмак. Сглотнул вязнувшую во рту слюну, но не сказал ни слова, боясь вызвать новый приступ гнева эльфийки. И получил противоположную реакцию. — Говори же, ну! — зашипела она, как гадюка, и слегка надавила на покрасневшую шею. — Он уже рассказал, зачем все по кругу? Могу повторить, — Аллиот несколько настороженно оглядел стриженные волосы Дрей, вздымающиеся, танцующие на раннем ветерке. — Так вот он… — Заткнись, — не оборачиваясь, рявкнула эльфийка, и чародей послушно замолчал, потому что не хотел становиться новой целью сшибающей с ног ярости. Дрей ожидающе подняла брови и не попросила, потребовала железным голосом, в котором, казалось, не просвечивалось ни одной, даже крохотной эмоции: — Говори. Юрек снова сглотнул, нервно отдирая поцарапанными пальцами кору, послушно липнущую к ногтям. Слезы, наконец, вырвались из глаз, быстро потекли по горячим щекам. Они оставляли дорожки, попадали на подбородок и повисали под ним крупными каплями, прежде чем резко упасть, расплываясь на груди плохенькой рубашки. Голос все больше наполнялся звенящей дрожью, и всхлипы пробивали его насквозь, грозясь пересилить речь. — Нас… преследовала стража. О-он спрятался в за-заброшенной деревне… В одном из домов. Капитан угрожал мне… Он угрожал, и я… я показал ему дом. Мне так жаль… Я знаю, он был вам другом, и я… Простите. Он был хорошим чело… человеком. Я трус, мне так жаль… — дальше его бормотание стало совсем неразборчивым, а взгляд затуманился от боли и искреннего сожаления. Несмотря на то, что ощущение смерти начинало тихо прокрадываться в сердце Лютика, он одновременно испытывал противоречивую жалость к этому пареньку. Он предал их доверие, из-за него погиб их товарищ, но муки совести были настолько очевидны, что почти простительны. Он не хотел зла. Просто испугался, как мог испугаться каждый, ведь далеко не все — герои, способные не задрожать перед лицом опасности. Ведьмак стоял в глубокой задумчивости, не решаясь на какие-либо действия. Лютик понял, что и тот очевидно проникся раскаянием несчастного пленника. — П-пожалуйста, пощадите… Сделаю, что угодно, обещаю… Я готов на все… — вновь залепетал Юрек с надеждой в слезах. Чужие слова никак не тронули Дрей. Она вдруг усмехнулась и, склонившись вперед, хищно оскалилась, держа зрительный контакт: — Не скули. Ты убил его, и твоя мерзкая трусость — не оправдание. Ты предал его и предал нас, а эльфы избавляются от крыс. Затем, чуть отстранив лезвие, с нажимом резанула им по гладкой шее. Геральт рванулся вперед, но было уже слишком поздно. Юрек как-то странно забулькал, с ужасом в глазах вскидывая руки и пытаясь остановить фонтаны крови. Она лилась рваными импульсами изо рта и шеи, а он хрипел от болезненного страха, силясь выдавить из себя членораздельные звуки. Колени окончательно его предали. Юрек рухнул на землю, сквозь дрожащие бледные пальцы просачивались алые дорожки, которые будто становились тоньше и слабее, по мере того, как из него самого беспощадно ускользала жизнь. Последние свои мгновения он жалобно смотрел куда-то сквозь эльфийку, а она, успокоенная восторжествовавшей справедливостью, бесстрастно наблюдала за его кончиной. Лютик, наконец, опустил взгляд, дрожа от неоправданной жестокости, с которой оборвалась жизнь, не успевшая толком начаться. Жизнь, проведенная в гниющем городе, с тайными мечтами, что он станет кем-то великим, отряхнется от грязи, и «никто» превратится в одного из самых знаменитых художников Новиграда. Юрек завалился на бок и дернулся последний раз, кровь жирными сгустками расползалась по груди, рукам, одежде. Шея, похожая на белый отросток (такой бледной она казалась), покоилась в алой луже, добирающейся до травы. Дрей сбросила с себя руку Аллиота, достала из внутреннего кармана платок и бережно отерла клинок, с таким видом, будто просто очистила его от грязи после дождя. — Зачем? — холодно спросил Геральт, оторвав взгляд от неподвижного тела. — Ты должен был сделать это сам. Но я увидела, что ты сомневаешься. — Нет. Зачем ты его убила? — Из-за него погиб краснолюд. Не только у людей есть понятие «глаз за глаз», — она аккуратно сложила кровавый платок и убрала его обратно, без капли брезгливости. Затем подняла на ведьмака разочарованный взгляд: — Ты готов был пожалеть ничтожного труса и освободить его жизнь, хотя тот выдал им нашего друга. Советую осознать, что он сделал и кто так неблагородно погиб от его рук. Геральт угрожающе приблизился к ней, и Лютик с беспокойством заметил, что желтые глаза начинают сверкать злостью. — Я прекрасно осознаю, что произошло, — вполголоса проговорил он. — Но я также осознаю, когда человек не только совершает ошибки, но и раскаивается в содеянном. Будь он конченым трусом, не пришел бы сюда на верную смерть, чтобы рассказать о судьбе Сладкоежки, а затаился бы в какой-нибудь помойной яме. Они смотрели друг на друга, как два леопарда, столкнувшихся на чужой территории в зимнем лесу, их взгляды горели, а позы предупреждали об атаке. Они не собирались драться, но будь такая возможность, разорвали бы противника на части. Лютик раздумывал о том, стоит ли влезать в разговор и успокаивать Геральта. Какой-то внутренний барьер все еще останавливал его. Достаточно было спички, чтобы загорелся дом. Дрей горько покачала головой, разочарование копилось в уголках серых глаз, так же, как недавно слезы в глазах прижатого к дубу Юрека: — Он знал, что мы придем за ним, как только узнаем правду. Надеялся таким образом получить сочувствие и свободу, что у него почти получилось. Он предал бы снова. Ты не понимаешь? Сладкоежка больше не вернется в Роу и не осуществит свои мечты, — на эмоциях вскинула руки, голос дрогнул: — Мы больше никогда его не увидим! Он мог выбраться живым и быть сейчас рядом с нами. Здесь нет места скорби и сожалению. Краснолюд должен был быть отомщен, в ином случае мы бы обесценили его гибель. — На руках того парня — смерть человека, и он бы жил с ней оставшуюся жизнь. Наказанием не всегда должно быть убийство, — возразил Геральт, кулаки пульсировали от контролируемого раздражения. — По-твоему, цена достаточно высока, чтобы сравниться с потерей твоего друга? — Нет. Но я не убиваю тех, кто хотя бы попытался загладить вину. — Признай, что тебе плевать на смерть краснолюда, — прошипела эльфийка, осознанно ударив в больное место. Геральт сделал еще один шаг, нависая над ней, с глухой ненавистью во взгляде, прорычал угрожающе: — Было бы мне плевать, я бы не спорил сейчас с тобой. Он бы не хотел его смерти. Первым отвел взгляд, нацепил равнодушную маску и повернулся к Аллиоту, таким образом, заканчивая зашедший в тупик разговор. — Тела нет, но нужно воздать ему почесть. Все четверо единогласно решили похоронить его на краснолюдский манер.***
Лютик смутно помнил о ритуале под горой, казавшемся слишком далеким воспоминанием. Там присутствовал камень, краснолюды держались за бороды, а они сами должны были стоять с закрытыми глазами и ждать, пока те завершат похороны. Никаких торжественных речей не произносилось. Когда Лютик уточнил у Геральта, как именно проходит ритуал, Геральт честно признался в поверхностных знаниях и предложил немного изменить его, превращая в гибрид из человеческих и краснолюдских проводов. Неподалеку от лагеря нашли приличного вида булыжник, осколок бывшей скалы, торчащий из почвы, как кривой зуб. Копать землю не пришлось, так что все они взяли по маленькому камешку, почти гальке, и нерешительно потоптались в неровной колонне, раздумывая, что делать дальше. Геральт подошел первым, аккуратно положил свой камешек на булыжник, убедившись, что тот не скатится по гладкой поверхности. Немного постоял, скорбно разглядывая трещинки от солнца, и вернулся, уступая место другому. Следующим, прочистив горла от смущения, двинулся Аллиот. Лютик чувствовал себя неправильно. Все-таки на похоронах воздавали честь словами или, как минимум, слезами. Здесь же они, как идиоты, клали камни на другой камень с молчаливым задумчивым видом. Он понимал, почему — каждый из этих людей был по-своему скрытным и не желал вот так просто вываливать тяжелые думы наружу. Однако для проводов Сладкоежки требовалось больше, намного больше, и бард попросту не смог умолчать о гложущем его чувстве. — Нет, это никуда не годится, — выпалил он, и Аллиот послушно замер, так и не положив камешек на глыбу: — Если мы не можем сделать это по-краснолюдски, давайте все-таки скажем пару слов по человеческим традициям. А то выглядим, как ослы, идущие на жертвоприношение, или… Или, не знаю, как минимум, люди, ведущие этих ослов на жертвоприношение. Я лично не жаден на слова и… — Открытие века, — вздохнул чародей. — … и, как музыкант, сегодня обязательно исполню что-нибудь в его честь. Но сейчас давайте каждый из вас хотя бы попытается превратиться в нормального человека (Геральт, я верю, у тебя получится) и вместо того, чтобы резать кому-то глотки, — Дрей предупреждающе вскинула голову, и Лютик благополучно ее проигнорировал: — лучше произнесет речь на прощание. М-м-м? Есть возражения? Помолчали. Возражений не поступало. — Чудно! — обрадовался Лютик и ткнул пальцем в Аллиота. — Раз уже там стоишь, давай ты и начнешь. — За что мне это? — закатил тот глаза, прочищая горло уже второй раз в попытках сделать ситуацию менее невыносимой для своего самолюбия. — Ладно, допустим. У Сладкоежки был… богатый словарный запас, который включал в себя красноречивые словечки, шутки про матерей, про газы, про матерей и газы одновременно и восхваление собственного великолепия. Мне будет определенно этого не хватать. Еще… Он напрягся, морща лоб, и беззвучно зашевелил губами, подбирая слова. Лицо его вдруг просветлело, и Лютик в предвосхищении услышать что-то искреннее, чуть приподнял подбородок. — Пожалуй, все, — вдруг выдал чародей и пожал плечами. — Как говорится, покойся с миром. Торжественно положил камешек на своеобразную могилу, а затем легкой походкой вернулся на прежнее место с таким видом, будто он только что совершил подвиг внеземной сложности. Лютик недовольно покосился на него и мысленно поинтересовался с укором: «Это все, что ты мог сказать на похоронах того, кто путешествовал с нами почти с самого начала?!» Он на секунду почувствовал присутствие в чужой голове, но Аллиот ничего ему не ответил и покинул его мысли быстрее, чем ожидалось. К булыжнику с опустившимися плечами приблизилась Дрей. Странно было наблюдать то, как вечно прямая осанка превратилась в сутулость. Она выглядела очень уязвимой, и у Лютика болезненно сжалось сердце от осознания, что ей все это время было не плевать на Сладкоежку. Он нравился ей как человек, как потенциальный друг, как веселый собеседник. Его смерть стала для нее горем, несмотря на то, что она привыкла терять людей. На удивительно изящных руках не было привычных белых перчаток, и яркий рассвет оголял их бледность, отражался от блеска камешка. Она задумчиво покрутила его в фарфоровых пальцах, не смотря ни на кого из них. — Мне жаль, что краснолюд расстался с нами так непозволительно рано, — наконец, заговорила Дрей после долгой паузы, и голос ее казался слишком человечным: — Он был храбрым воином и важной составляющей нашего отряда. Она официально признала его своим, а терять своего было намного труднее, чем чужака, случайно прибившегося по дороге. Красивое лицо непозволительно искажала печаль. — Я не верю в то, что есть что-то после смерти. Но надеюсь, что ему был подарен покой. Я преклоняюсь перед твоей отвагой, добротой и честью, — эльфийка резко выпрямилась, вставая в прощальную стойку, а затем, спрятав появившуюся грустную улыбку, осторожно положила свой камешек рядом с предыдущим. Теперь «похороны» наконец-то потеряли шутливые краски. Хотя, возможно, подумал Лютик, Сладкоежка бы захотел повеселиться на прощание. Либо Аллиоту было действительно наплевать (что никого бы не удивило), либо он добрался до этой мысли намного раньше барда и, таким образом, проявил своеобразную заботу. Лютик не хотел выяснять, что именно крылось за его насмешками. Прежде чем он успел опомниться от размышлений, вперед выступил Геральт и, отвернувшись от всех спиной, посмотрел на скалу. Он не стал забирать положенную гальку и не стал брать никого во внимание, адресуя свою речь только старому другу. Это было так правильно лично, что Лютика впервые пронзило понимание — они действительно потеряли Сладкоежку, и проводимый ритуал являлся ничем иным, как бережным прощанием с настоящим, вдруг превратившимся в прошлое. Ощущение времени надавило на плечи, заставляя притупить взгляд и чрезвычайно внимательно вслушиваться в стальной голос. Тот звучал тихо и мрачно, ведь Геральт тоже не верил в жизнь после смерти. — Сначала я пожалел, что мы встретились тогда, на Ступнях Великана. Мы могли бы избежать твоей гибели. Но потом я понял, что без тебя у нас не получилось бы пройти так далеко. Ты был хорошим другом, Сладкоежка. Я никогда не забуду твою жертву. Он помолчал немного, и у Лютика защипало в глазах. Все это казалось таким глупым и несправедливым. Они с Геральтом не один раз теряли людей, только тот научился справляться с потерями, и переживал их намного безболезненнее, чем бард. Может, причина была в излишней чувствительности; все-таки у музыкантов спектр эмоций намного больше, чем у простых смертных. Ведьмак вдруг усмехнулся с такой горечью, что отчаянно захотелось развернуть его к себе и посмотреть в глаза: — Мне жаль, что ты так и не построил себе домик в преддверье Роу. Воцарилась умиротворенная, глубокая тишина. Даже природа боялась прервать ее своим дыханием, а потому они не чувствовали ветерка и не слышали нестройный хор цикад. Все было так тихо, что, казалось, если бросить крик, в ответ прилетит гулкое эхо. Геральт не сразу решился даже не сказать, а выдохнуть почти не слышное: — Прощай, — прежде чем, сделав два шага назад спиной, развернуться и отойти от «надгробия» со смешанными чувствами в застывших глазах. Последние слова оставались за Лютиком, и он ощущал определенную ответственность, ведь от него ожидали красноречивой завершающей речи, как от поэта и единственного из них, кто не боялся собственных эмоций. Он сделал глубокий вдох-выдох, подходя к булыжнику, который, казалось, тоже выжидающе наблюдал за каждым его движением. Сжал в кулаке согретый камешек, чувствуя, как тот продавливает пружины кожи. И выбрал нечто посередине — встал полубоком к «аудитории», не вытесняя их из собственного траура. Пришлось прочистить горло, чтобы облегчить смущение, ведь и для Лютика скорбь смутно казалась уязвимостью. Поднял взгляд, затаив дыхание — не плевать ли им, но его внезапно поддержали трое взглядов, смотрящих с затаенным восхищением и просящим выразить то, что им не удалось сказать из-за внутренних преград. Солнечный свет потихоньку озарял долину, и хоронить кого-то под веселый аккомпанемент солнца было странно, но одновременно будто бы в стиле Сладкоежки. Лютик нашел в себе силы говорить, лишь когда мокрые глаза перестали создавать дрожь в голосе. — Во время войны люди всегда тянутся к чему-то веселому. Чему-то, что могло бы напомнить им о старых-добрых временах и забыть на пару минут о том тяжелом времени, которое стало для них обузой и проклятьем, побыть обыкновенными людьми, а не солдатами, рубящими сотни голов. Поэтому так ценятся шутки, анекдоты и представления странствующих трубадуров — они дарят им надежду, что когда-нибудь все снова вернется на круги своя. Сейчас для всех нас настали эти темные времена: идут войны, рушатся поселения, болезни уносят тысячи жизней. И Сладкоежка был той капелькой света, которая держала нас всех вместе и смешила, когда нас настигала мысль о возможном конце. Он всегда был дружелюбен и смел, защищал слабых и ненавидел несправедливость. Каждый из нас любил его по-своему, ведь ему удалось очаровать своим искренним теплом всех без исключения. И, знаете, — бард коротко улыбнулся, слезы жгли глаза, но не вырывались наружу: — мне кажется, что, несмотря на раннюю гибель, он будет помогать нам в дальнейшем пути. Неважно, хорошей погодой, забавными встречами или просто уютными воспоминаниями. Он, как и хотел, пройдет эту дорогу до самого конца, ведь мы пронесем его в наших сердцах. Договорив последнее предложение, Лютик на всякий случай отер глаза и, убедившись, что они вновь стали сухими, аккуратно положил последний камешек на их нелепую конструкцию. Никто не проронил ни слова; тронутый поэтичным итогом, каждый был погружен в собственные хмурые раздумья. Лютик встал рядом с Геральтом, еще не отойдя от пламенной речи, закончившейся ноткой надежды. Ему почему-то захотелось, чтобы тот приобнял его за плечи — очевидный знак защиты, только от кого или от чего Лютик сейчас искал этот невидимый щит? Ведьмак, разумеется, неочевидного желания не разгадал, да даже если бы умел читать мысли, вряд ли бы его исполнил. Все четверо разглядывали расфокусированным взглядом серую поверхность камня с выбоинками и мелкими трещинками, единственное — что у них осталось от их доброго друга. Его тело ведь покоилось неизвестно где. Возможно, уже благородно гнило под слоями рыхлой землицы, а возможно, было осквернено королевской стражей, которая не удосужилась похоронить краснолюда с надлежащим достоинством. Все-таки для них это был обыкновенный преступник, лис, ворующий их кур. А когда ты преступник, никто не будет разбираться в честности твоих мотивов.