Мы склеим осколки

В полдень солнце светит особо ярко. Нагло прорывается в комнату и назойливо лезет в глаза. Бонусом идёт ещё и невыносимая духота, и вот уж тут никуда не деться. Эрен жмурится, и всё равно слепящие лучи заставляют разлепить веки. Становится ещё хуже, кажется, что солнечный свет сейчас выжжет ему глаза. От попытки отвернуться от окна в голове будто бы активируется бомба, пульсируя и угрожая вот-вот взорваться. «Сейчас пройдёт, сейчас пройдёт», — успокаивает себя он, стараясь дышать глубоко и прогнать мучительную боль, только совсем ничего не выходит. Ему страшно. Тикающая взрывчатка отсчитывает секунды до того, как его мозг лопнет, отзываясь настолько сильной пульсацией, что хочется разрыдаться. Он не понимает, где находится. Перед глазами лишь ослепляющий свет, разлитый повсюду, куда ни глянь, как не уворачивайся. Это пожар. Он горит заживо, а черепную коробку продолжает вдребезги разносить заложенная там бомба. Это Божья кара или сама смерть? Может, тот самый ад, где он будет платить по заслугам? Заплатит за каждый грех, за все пролитые по его вине слёзы, за все сказанные слова и те, что вслух так и не смог произнести. За эгоизм, за глупость, за враньё. Эрен готов к этому уже давно, и каждый день он просыпался с пониманием, что когда-нибудь это случится. Жаль, что так рано. Ему ещё многое нужно сказать, или хотя бы извиниться. Просто сказать это чёртово «прости», и тогда уже любое наказание принимать смиренно. Но какое же это тогда наказание, если будет дозволена такая роскошь? — Прости, прости, прости, прости… — повторяет, как в бреду, надеясь, что кто-нибудь его ещё слышит и слова не сказаны в пустоту. Кто-то зовёт. Тоже пытается докричаться до него сквозь непроглядный обжигающий поток света. Отчаянно кричит его имя, повторяя всё громче и громче. Эрен хочет прорваться сквозь огонь, ответить, пытается. Не выходит. Ещё. Снова мимо. — Эрен, — совсем отчетливо. Йегер зажмуривает глаза и уже согласен на всё, лишь бы боль отступила, а голос перестал его звать. Невыносимо. — Эрен! И вдруг отступает. Может быть, бомба всё же взорвалась, или пожар испепелил его дотла, но теперь вместо них чувствуется только слабая пульсация в голове и небольшая рябь. Всё неспокойное опускается ниже к сердцу, а оно в свою очередь заходится отбойным молотком. Перед ним потолок. Белый, чистый. Откуда-то веет приятной прохладой и доносится уличный шум. Не проезжающие машины и не болтовня прохожих. Только щебет птиц и оркестр кузнечиков. Эрен отводит взгляд и видит приоткрытое окно, а на нём развевается невесомый тюль от проникающего внутрь тёплого ветерка. Сразу понимает, где находится, но не верит. Неужели выжил? Выходит очень сложно, однако приподняться на локтях у Эрена получается, хоть и каждое движение отдаётся ломящей болью по телу. Неожиданностью становится спящая полусидя у него в ногах мать. Сначала он не узнаёт её, но осознание пробивает уже через секунду. Сон у неё беспокойный — жмурится без конца. Йегер замирает, пустым взглядом смотря на её лохматую макушку. Почему-то только сейчас он осознаёт, насколько у него красивая мама. Даже сейчас, такая непричёсанная, помятая и без грамма макияжа. — Эрен?.. — бормочет она вдруг, сонно разлепляя веки. Сонливость исчезает как по щелчку, когда до неё доходит, что не приснилось. Карла подскакивает как ошпаренная, с растерянностью во взгляде оглядывая сына. Губы подрагивают в некоем подобии улыбки. В ней Эрен видит, как неподъёмный груз падает с её плеч, принося облегчение. Всё, что хочется сказать, так и остаётся таиться в душе. Объятия, в которых мать сжимает своего ребёнка, говорят достаточно. — Сынок, любимый, — всхлипывает Карла. Всеми силами она сжимает юношеские плечи, больничная рубашка намокает от её слёз. Миссис Йегер бормочет что-то едва ли разборчивое. Истерика нарастает всё сильнее, и попытки что-то сказать перерастают в несвязное рыдание. Сидя в объятиях матери и слушая её плач, Эрен молчит и совсем не двигается. За её слёзы стыдно станет позже. Сейчас внимание цепляется за другое — мама его обнимает. Со всей своей нежностью и теплом. Говорит, что любит. Впервые за долгое время, кажется. Он бы никогда не оспорил, если бы мама сказала, что любит его, но что такое правда произойдёт, готов не был. И это даже как-то необычно — сидеть вот так, прижимаясь к ней близко-близко, а потому и вводит в такой ступор. За последние несколько месяцев к собственной матери Йегер успел проникнуться неприязнью. Любить не переставал, просто охладел. Пропало чувство, когда хотелось делиться с ней каждым успехом и провалом, получать её внимание и ни в коем случае ни чем не разочаровать. Любил он её, кажется, лишь за то, что было раньше, а привязанность не пропала из-за многих лет жизни под одной крышей. Сейчас совершенно внезапно в груди слабым сечением замерцал огонёк, грея изнутри. Руки сами тянутся, ответно смыкаясь на спине. — Мам, я такой идиот, — произносит Эрен, роняя голову на её плечо. — Прости, пожалуйста. Охладел, но никогда не переставал любить. Какой бы она ни была, любил всегда. Стать для неё разочарованием Эрен никогда не хотел и лишь этого боялся. Старался хорошо учиться, чтобы та с гордостью и не боясь могла читать его оценочной лист за семестр. Ломал себя на каждой тренировке, превозмогая усталость, чтобы мама знала, что он чего-то стоит. Все усилия за один неверный шаг пошли насмарку. Карла отлипает, старательно утирая с лица слезы рукавом, только те всё равно продолжают упорно течь. Эрен отводит взгляд — смотреть на неё тяжело, вина поглощает всё глубже. — Родной, ну что ты? — хоть и не перестаёт реветь, голос у неё абсолютно счастливый. Полными слёз глазами, зато до невозможности радостными, миссис Йегер смотрит на лицо сына. Оно бледное, истощенное, а сам он выглядит очень растерянным. Зато живой и почти здоровый. А остальное поправимо. — Боже, ну что я за дура? Сейчас, сынок! — вскакивает резко Карла. Она поднимается с постели и отходит к тумбочке, через секунду возвращаясь уже со стаканом воды. Очень кстати — горло от жажды аж скребет. Только сразу Эрен на это внимание и не обратил на фоне забушевавших в груди эмоций и мыслей в голове. — Спасибо, — хрипит Эрен, тут же осушая залпом заботливо протянутый стакан. Мать смотрит на него абсолютно влюблёнными глазами и светится от счастья, внимательно следит за каждым движением и в любой момент готова броситься на помощь. Эрен ей благодарен. Проснуться одному ему бы не хотелось. В голове непроглядная тьма, в которой блуждают его воспоминания и мысли. Понятно лишь одно — он идиот, чудом выживший. — Какой сегодня день? — первое, что решает спросить. — Второе июня, — сразу же отвечает Карла. Она рада оказать ему хоть какую-то помощь, даже такую незначительную. Второе июня. Пять дней прошло, значит. Не так уж и много, только если задуматься, это целых сто двадцать часов его жизни, тысячи упущенных минут и возможностей. Впрочем, Эрен упустил гораздо больше, чем пять дней ещё до попадания в больницу, и сейчас рад, что эти сто двадцать часов не превратились в вечность. И рад лишь из-за заплаканных глаз матери, ведь ещё больше несчастий приносить он не хочет. Сейчас нет желания узнать, как смог выжить и какие у него прогнозы, кто тот герой, вызвавший скорую помощь. У Эрена вертится в голове лишь желание кричать «прости», миллион извинений и мольбы о прощении, ничего больше. Он готов до бесконечности повторять несчастное «извини» за всё, что произошло. Извиниться перед мамой за каждую бессонную ночь около его больничной койки; перед отцом за то, что должен смотреть в глаза коллегам, когда те прекрасно знают, что в одной из палат лежит его сторчавшийся сынок; перед друзьями за то, какой он мудак; перед… Собственно, легче не станет. Никогда. Даже если его простят, себя он не простит. Карла всё понимает. Ментально ощущает, или за многие годы практики научилась различать все эмоции по глазам. Понимает все чувства и знает, что его не утешить, однако всё равно пытается: — Сынок, — негромко обращается она. — Не переживай, хорошо? Мы с папой не сердимся. Всё наладится, и если хочешь, мы к этому разговору больше никогда не вернёмся. — Пожалуйста… — тихонько доносится в ответ. Эрен сжимает край одеяла, стыдливо отводя взгляд. Мама слабо кивает, соглашаясь, и тут же переводит тему: — Как себя чувствуешь? Болит что-то? Голодный? Привезти тебе что-нибудь? — осыпает она вопросами. Эрен мнётся, слишком много слов пока переваривать трудно. — Нет, мам, всё хорошо, не нужно… Вместо ожидаемых уговоров Карла просто вдруг выдаёт самую лучезарную свою улыбку и сидит так, не шевелясь, смотря в глаза сына. Эрен вопросительно выгибает бровь, а после его снова утягивают в объятия. Нежные, тёплые. Такие, о каких он мечтал давно. В них всё, о чём они молчали долгое время, тихонько храня в сердце. Эрен знает, что она хочет этим сказать, и произносит в ответ: — Я тоже, мам. Очень сильно. И всё же без уговоров не обходится. Мама уж очень сильно настаивает привезти что-нибудь съестного, но Эрен до последнего упирается. Пустота в желудке убийственная, только вряд ли удастся хоть что-то съесть. Слишком паршиво себя чувствует. Морально. На куриные грудки с овощами соглашается уже только чтобы не обидеть маму и отвязаться от неё. Получив положительный ответ, Карла вскоре уходит, обещая вернуться как можно скорее со свежим кушаньем для дорогого сына. Кажется, одним контейнером она всё же не ограничится. Зато будет счастливая. Едва хлопает дверь палаты, Эрен остаётся наедине с удушающим одиночеством, и совсем внезапно атакует давно позабытое чувство. Хочется к маме. Чтобы вернулась обратно, не бросала надолго его в этой скудной комнатушке, где воняет спиртом и кварцем, напоминая, какую ошибку он совершил и чем заплатил. Ладно уж, если совсем откровенно, хочется хоть чью-нибудь компанию. Родной матери или незнакомца, товарища по несчастью. Кого угодно, лишь бы не оставаться наедине с угнетающими мыслями. Складывается ощущение, что позади него кто-то стоит, только сколько раз Эрен ни оборачивается в испуге, позади по-прежнему только белая стена. Кто же тогда в этой оглушающей тишине нашёптывает без остановки своё мучительное «ты всех подвёл, всех разочаровал»? Совесть, догадывается он. Слушать её упрёки становится невозможно. Страшно. Ему жаль. — Знаю я, знаю, — шипит сквозь зубы Йегер, стараясь отогнать непрошенную гостью. Та лишь громче повторяет свою нещадную фразу. Она доносится со всех сторон, изводя. Липкий страх окутывает всё тело. Эрен забирается под одеяло, накрываясь с головой. Как в детстве. Только тогда он прятался от монстра под кроватью и привидения в шкафу, а сейчас от проблем и ненависти к себе. Тогда всё было проще, а сейчас даже под кокон из одеяла пробираются гадкие твари, оглушая своими воплями. Страшно не из-за пустоты, одиночества. И даже не могилы Эрен боится. Вернуться назад — вот, что его пугает. Сорваться и подвести всех дважды. Он зависим, и как выбраться из дыры, в которую он себя загнал, Йегер не знает. Желание душит, и лучше бы он умер, если снова доставит всем проблем. Затихает всё за одно мгновение. Сводящая с ума падаль резко затыкается, отступая в пустоту, а комната будто наполняется свежим воздухом. Слышится скрип двери. — Замёрз, что ли? — с беззлобной усмешкой, теплом и непривычной заботой. Боязливо Эрен выглядывает из-под одеяла. Около его койки в белоснежном идеально выглаженном халате стоит отец. Внезапно возникает желание залезть обратно. — Вылезай давай. С неохотой Йегер выбирается из убежища и занимает сидячее положение. На отца смотрит смущённо, напрягаясь от его взгляда. — Пап… — бубнит он, не выдерживая повисшего напряжения. Гриша договорить не даёт, прерывая совершенно неожиданным поведением — ерошит лохматую макушку, заставляя сына замереть в недоумении. Улыбается почти незаметно, но на вечно серьёзном лице хирурга эта улыбка выделяется очень ярко. А после случается то, от чего Эрен совсем теряется. Папа садится на край койки и утягивает в объятия. Крепкие, и чувствуется, что в этот момент с отцовского сердца падает груз. Щёку царапает колючая щетина, и Эрен морщится, но выпутаться даже не пытается. — Значит, ты не злишься? — уточняет с неуверенностью. — Злюсь, — твёрдо отвечает мужчина. — Очень злюсь, Эрен. Вопреки своим словам, он сжимает сына ещё сильнее и даже гладит по голове, только в правдивости его слов Эрен ни капли не сомневается. — Прости… — шепчет, тычась лицом в отцовский медицинский халат. Как ничтожны его извинения, он понимает прекрасно, но и совсем промолчать не может. — Прости, — горько усмехается Гриша, разрывая объятия. — Эрен, ты уже не маленький мальчик. Должен понимать, что значит твоё «прости» в этой ситуации. — Я заставил всех вас волноваться, — оправдывается Эрен. — Да наши переживания ничто по сравнению с тем, какой вред ты себе нанёс. Тебя еле откачали! Опоздали бы ещё на пару минут — и уже бы не спасли! — отец резко заводится. Его строгий тон вполне понятен, и желание спорить даже не возникает. Небольшое молчание повисает между ними. — Прости… Доктор тяжело вздыхает и устало потирает переносицу под очками. — Что случилось, Эрен? — спрашивает отец без всякой агрессии, лишь с неподдельным беспокойством и желанием помочь. Он не знает, что отвечать. Слишком много случилось, чтобы сказать конкретно. Перед глазами обрывками проносятся события последних нескольких месяцев. Всё, от поцелуя на тусовке с Кристой до позора на танцах, испорченного семнадцатилетия и звонкой пощёчины на родном лице. Каждая его доза, выкуренный косяк, кокаиновая дорожка, проглоченная таблетка. Почему? — Ты не поймёшь, — мямлит он, отводя взгляд. — Дела сердечные? Из-за Леви? Поначалу Эрен игнорирует истинное значение его слов, стараясь найти какой-то иной смысл. Не найдя, продолжает сидеть с абсолютным недоумением в глазах и лёгким испугом в груди. — Как ты узнал? — едва ли не заикаясь спрашивает Эрен. — Забегал как-то домой в перерыве ночной смены. Ты тогда травмировал ногу, я беспокоился и решил тебя проверить, но, как оказалось, мои переживания были совершенно напрасны, — рассказывает Гриша будничным тоном, но с лёгкой ухмылкой на лице. — Так сладко спали в обнимку, что я не решился разбудить. На этом моменте Эрену хочется провалиться сквозь землю. — Боже, какой стыд, — Йегер смущённо прячет лицо в ладонях. — Почему ты молчал? — А был смысл это обсуждать? — в ответ интересуется папа. — Если бы ты этого хотел, то рассказал сам. Пожалуй, да. Эрену жилось бы гораздо неспокойнее, если бы он узнал, что родители в курсе его романа. — Мама знает? — боязливо. — Разумеется, нет. За это отцу Эрен очень благодарен, но за то, что он переводит тему на первоначальный вопрос, как-то не особо. — Что у вас произошло? Эрену с лихвой хватило скандалов матери, считающей, что во всех бедах виноват Леви. Чтобы ещё и папа стал придерживаться того же мнения, Эрену вовсе не нужно. — Пап, он тут вообще не при чём! Честно! — принимается яростно убеждать. — Клянусь, Леви наоборот пытался меня от этого оградить. Он самый хороший человек, которого я знаю… Говорить о нём больно. И всё же, сколько бы он себя ни убеждал в обратном, Аккермана он любит просто безумно. Гриша сверлит его настойчивым взглядом. От ответа ему не уйти. — Честно, это всё настолько сложно, что не понимаю даже я сам, — Эрен тяжело вздыхает, поникнув совсем. — Всё навалилось внезапно. Я сходил с ума по Леви, боялся осуждения, на танцах проблемы начались, ещё и мама пилила… — говоря про мать, он резко стихает. — И эти уроды со своей дурью, как назло, постоянно рядом тёрлись и во все щели её пихали. Я, правда, не хотел всего этого, — будто бы оправдываясь, произносит негромко. Он хочет, чтобы хоть кто-нибудь сказал ему, что он действительно не виноват. Сочувствующе поджимая губы, отец молчит, раскладывая информацию у себя по полочкам в голове. — Давай сделаем так, чтобы у тебя всё снова было хорошо? — это не вопрос, не предложение, а призыв о помощи. Гриша хочет спасти сына, но без его желания этого не сделать. — Я хотел бы этого, правда… — но может ли быть что-то хорошо после всего пережитого? — Я скучаю по танцам — это вся моя жизнь. По маме скучаю… — Она тоже скучает по тебе, — Гриша тепло улыбается, не оставляя сомнений в правдивости своих слов. — Но почему тогда она так со мной поступала?! — с обидой в голосе спрашивает Эрен. Он безумно любит свою маму и ни в чём не винит, только все грубые слова и испорченный день рождения из сердца за пару объятий не выгнать. — Мама за тебя слишком сильно переживает, — мягко произносит отец. — Она в молодости такая впечатлительная была, а после беременности так и вовсе. Знаешь, у каждого врача есть своё кладбище. Со временем начинаешь относиться ко всему более сдержанно, но это не значит, что смерть пациентов оставляет тебя равнодушным. — Ну а я-то здесь при чём? — перебивает Эрен, не улавливая смысл. Доктор терпеливо вздыхает. — Лет десять назад, — начинает рассказ Гриша, — к нам в наркологию поступил парень в тяжёлом состоянии с передозом, чуть постарше тебя, наверное. Еле откачали. Родители с ума сходили, мать ни на минуту его не оставляла, пока не миновал кризис. Вроде на поправку пошёл, планировали его в реабилитационный центр уже переводить. Как вдруг — как раз мамина смена была — обнаружили его уже в агонии в туалете, бился в судорогах. Спасти не удалось, хотя все силы тогда бросили. Гриша на минуту замолкает, бездумно вертя в руках снятые очки. Потом, будто спохватившись, снова возвращает их на переносицу. — Тяжело… Тяжелее всего было сказать об этом родителям. Мать сначала сознание потеряла, а когда пришла в себя… Я таких воплей горя никогда не слышал и никогда не забуду. Сначала просто кричала и плакала в голос, а потом стала обвинять всех нас. Что не уберегли, не усмотрели. Первой попалась как раз мама, она помогала её в чувство привести. Вцепилась в Карлу и, глядя в глаза своими обезумевшими глазами, кричала, что это её вина, это она убила её сына, её Эрена. На этих словах Эрен вздрогнул и поднял взгляд на отца. Гриша посмотрел в ответ. — Так уж совпало, что того парня тоже звали Эрен. Эрен Крюгер. На маму это и произвело то самое жуткое впечатление, после которого она стала… другой. Та женщина всё повторяла и повторяла: «Это ты, ты виновата, ты убила его! Эрен! Мой Эрен! Ты убила, ты!» Маминой вины там на самом деле не было — она выполняла свои обязанности всегда безупречно, просто оказалась первой, на кого та мать могла выплеснуть своё горе и отчаяние. Когда нам удалось отцепить её руки от Карлы, досталось уже всем — и врачам, и санитарам, и просто мимо проходившим — ей было всё равно, кого винить в смерти сына. У мамы после этого был сильный нервный срыв, пришлось две недели восстанавливаться дома на больничном. Слишком сильно ей въелся в сознание крик: «Это ты убила Эрена», она просыпалась по ночам в кошмарах и всё твердила: «Это не я, это не я!», а потом бежала проверять тебя, смотрела, как ты спишь, и плакала. И как раз в этот период у неё появилась навязчивая идея — она никаким образом не должна допустить повторения ситуации. Эрен молчал. А что тут скажешь? У мамы, оказывается, всё это время был свой собственный ад в голове. И всё же один вопрос назрел: — Пап… А почему тот парень всё же умер? — спрашивать страшно, на самом деле, ведь отец сказал, что всё было хорошо и тот готовился на выписку. Гриша какое-то время молча потирает подбородок, словно раздумывает, не пора ли побриться, и после всё же отвечает: — Передоз. Ещё один, — на недоумённый взгляд Эрена поясняет: — Когда он пошёл на поправку, ему разрешили посещение родственников и близких. Его… друг… да, друг, — Гриша словно решает, подходит это слово или нет, — пронёс в палату таблетки. Потом, когда шли судебные разбирательства, не смог внятно объяснить, зачем. Вроде, они всегда принимали вместе, а тут Эр… ен, — он спотыкается на имени, слишком по-родному оно звучит для такого контекста, — получается, оставил его одного. Понять, что так будет для него лучше, тот… друг уже не смог и решил утащить его обратно в наркотическую зависимость. Чтобы скучно не было, — отец горько усмехается, и у Эрена ком в горле встаёт. — Как уж так получилось, что того парня пропустили к пациенту — тоже потом долго разбирались, роковое совпадение, что в тот день новая медсестра спутала его с другим человеком и пропустила, привело к трагедии. А Крюгера он на слабо́ взял — дескать, раз уж ты такой целеустремлённый и уверен, что тебе это не надо, докажи, что сможешь отказаться и в дальнейшем. А тот не устоял. Гриша замолкает, и на некоторое время в палате повисает тишина. Эрен начинает понимать, что… — Тот друг… Он был не просто… другом? — Ну… Это уже потом выяснилось. Он был… очень близким другом. Эрен молча кивает головой. Думает ещё пару мгновений и снова задаёт вопрос: — Поэтому мама всеми силами пыталась разлучить нас с Леви? Она постоянно думала, что он вот так же может… со мной? — Думаю, да. Хоть она и не знала, насколько вы с ним близки, но автоматически хотела защитить тебя от него, а по возможности — и от всего мира. Поэтому и… — …и контролировала каждый мой шаг. Понятно. Знаешь, пап, мне, конечно, сложно вот так сразу перестроиться и… понять и принять всё то, что мама говорила и делала, думая, что так защищает меня, но… Но теперь я хоть понимаю, почему это всё было. А теперь, после всего вот… этого, как оно всё будет? Она теперь меня вообще не отпустит ни на шаг от себя? — Эрен криво усмехается, хотя ему нисколько не весело. — Мы разговаривали с мамой, когда тебе только-только стало легче. Она тогда первый раз за несколько дней нормально поспала и немного пришла в себя. Я не спрашивал, она сама заговорила на эту тему. Сказала, что случилось то, чего она боялась больше всего в жизни. И что, как она ни старалась, никак предотвратить это не смогла. Зато чуть не потеряла тебя — в том плане, что из-за всего этого вы отдалились. Что не давала тебе той любви, которую хотелось дать — ей всё казалось, что ты посчитаешь это за слабость… — Вот глупость! — не выдерживает Эрен, не зная, что он сейчас испытывает в большей мере — досаду на маму за годы их отчуждения или облегчение, что теперь можно попробовать всё исправить. — Согласен. Но, думаю, нам всем нужно попытаться… всё наладить. — Спасибо, что не бросили меня, — тихо благодарит Эрен, слыша в ответ усмешку. — Ну как бы мы тебя бросили? Глупости говоришь. — Я отвратителен, пап, — с ненавистью. — Ты наш сын, Эрен. И мы любим тебя со всеми твоими недостатками. Все допускают ошибки, и ничто не способно заставить нас тебя разлюбить. Хочет разрыдаться. Как девчонке. Накинуться на отца, сжать его в объятиях и реветь. Но не по-мужски это, поэтому всеми силами сдерживает скопившиеся в глазах слёзы и поджимает губы. Скрип двери привлекает к себе внимание и заставляет поднять голову. Палата сразу наполняется запахом домашней стряпни и чего-то родного. — Мама! — улыбается Эрен. — Соскучился, что ли? — усмехается она, и даже непривычно видеть её такой счастливой, без грубостей и недовольств. — Даже сильнее, чем по твоей еде, — сознаётся несмело. В её глазах проблёскивает радость. Карла коротко целуется с мужем в губы и присаживается на стул около кровати. В руках у неё два больших пакета, запах от которых исходит просто нереальный. — Ну тогда налетай. Как и ожидалось, наготовила мама в два раза больше, чем обговаривалось, и плюсом притащила ещё пакет сладостей из супермаркета. Эрен наедается до отвала, и даже на душе становится как-то легче. Кажется только, не из-за набитого живота мамиными куриными отбивными и ананасового пирога на десерт, а чего-то другого. Тёплого, приятного. Только сейчас Эрен понимает, что всё это время у него, оказывается, была семья. После ухода родителей он снова оказывается наедине с собой, только никакие дышащие в спину монстры больше его не мучают. Мама с папой будто бы прогнали всех до единого. Теперь не остаётся места для страха. Теперь только лёгкость и покой. Пока не полностью, но зато по-настоящему. Лежать одному в больничной палате уже не так мрачно. Мама принесла его телефон, наушники и книжку, что значительно скрашивает скуку. Взглянув на экран, Эрен ужасается. Десятки сообщений от друзей, родственников, знакомых и ребят с танцев. Все переживают. Ни в одном Йегер не находит осуждения или обиды, только беспокойство. Приятно, однако. Он боялся столкнуться с непониманием и брезгливыми взглядами. Возможно, это предстоит позже, но пока в груди приятно щекочет от каждого нового сообщения. Микаса, как всегда в своём репертуаре, написала с сотню СМС. Сначала винила его, потом себя, потом всех вместе, и только потом полетели радостные, совсем свежие сообщения и пожелания скорее встать на ноги. Примерно всё то же и от Армина, но в меньшем количестве. Какие-то дурацкие шутки от Кирштайна, маскирующие его беспокойство, у Эрена вызывают смех. Особо тронуло послание от Кристы — её фотография в центре реабилитации. Она свежа и весела. В сто раз лучше, чем он привык её видеть. Подпись «У меня получилось, получится и у тебя». Позаботился каждый. Кроме него одного. Кажется, за четыре дня комы Эрен пропустил полжизни. Читая новости о том, что местный танцевальный коллектив занял первое место на соревнованиях в Лос-Анджелесе, он чувствует укол гордости и стыд за все гадости, что наговорил своей команде. Одноклассники уже сдали первый экзамен и сейчас усилено готовятся ко второму. Обсуждение какой-то новой школьной парочки пропускает. А вот задержание давно разыскиваемого наркоторговца его заинтересовывает. Кликает на сайт с новостной статьей, почему-то вновь ощущая подступивший к горлу ком. Успевает прочесть только одну строчку первого абзаца — от чтения отвлекает осторожный стук в дверь. Эрен ожидает увидеть медсестру с очередным набором таблеток и уколами в задницу, которыми его уже дважды напичкали сегодня, но на пороге стоит его брат, слегка взъерошенный, но до чёртиков счастливый. В дверях не задерживается — сразу налетает с объятиями, а Эрен с удовольствием в ответ сжимает широкую спину. И вдруг нежности сменяются нехилым таким подзатыльником. — Ай! — возмущенно. — Радуйся, что только этим ограничился! — ворчит Зик. Младший смущённо отворачивается. Заслужил. — Нервы всем вытрепал! Пик всю неделю на успокоительных сидит. А твоя мама? Да ты её чуть с ума не свёл! Эрен не возникает. Смиренно слушает всю брань, ведь Зик абсолютно прав. О каждом своём косяке он и так в курсе, хорошо понимает их величину, но что-то сейчас говорить — глупо. По его лицу старший это понимает. — Ох, ладно… — вздыхает Зик, возвращая себе самообладание. — Я не ругать тебя пришёл. Я очень переживал, вообще-то. Как только узнал, что ты очнулся, так сразу после работы прилетел. Хоть тон он и сбавил, поднять голову Эрен до сих пор не рискует. Зик тяжело вздыхает и опускается на край кровати. — Ладно тебе, не куксись. Я, правда, не хотел тебя ругать, так получилось, — пытается он вернуть привычную задорность в голос и тут же снова прибавляет строгости: — Но извиняться не буду! — Мне очень стыдно перед тобой, — виновато произносит Эрен. — Я тебя на деньги разводил, столько обманывал… — Да что ж ты думаешь, мне есть дело до денег? — Йегер-старший в очередной раз повышает голос, но на сей раз без всякой злобы. — Я чуть брата не потерял, а ты об этой ерунде! — Прости… — Эрен не устанет это повторять. Слышится тяжёлый вздох, и Эрена снова сгребают в крепкие объятия. Брата ему очень не хватало. — Как ты? — интересуется негромко мужчина. — Отлично, правда, — за исключением некоторых нюансов. — Здорово, я рад. Добродушие в голосе брата неподдельное, однако Эрен помнит, как однажды Зик сказал ему, что поддержит во многом, но не в наркозависимости. Попросил его не огорчать тогда, и что же он сделал? Огорчил. Йегер знает, что подвёл его, да и вообще всех. К этому разговору они больше не возвращаются — нет смысла это мусолить, ничего уже не изменить. Остаётся только смириться, простить все обиды и забыть. Хоть и делать вид, словно ничего не было, довольно сложно, у них это получается. Они беззаботно болтают о чем-то неважном, без всякого страха быть непонятым, как когда-то раньше. Когда Эрен не боялся доверить брату все свои секреты. Ему этого не хватало, но целиком в старые времена он и не пытается окунуться. Рассказав многое, о самом важном умалчивает. В отличие от старого Эрена, новый теперь имеет вещи, которые должны остаться с ним одним навсегда. — Эрен, — разговор двух братьев прерывает медсестра, возникшая в дверях палаты, — тебе пора пить таблетки. Зик тут же поднимается с места. — Хорошо, я тогда пойду, — наспех бросает он, уже удаляясь. — Выздоравливай, Эрен! — Ну, эй! — возмущается тот. — Всё-всё, я уже и так задержался. Пик дома ждёт, пойду я, — отмахивается брат. — Ты ведь ещё придёшь? — даже как-то жалобно. — Приду, — заверяет Зик, тепло улыбаясь, и скрывается за дверью. Медсестра очень тщательно следит, чтобы все таблетки он выпил, и чуть ли в рот к нему не лезет. Бесит, конечно, но Эрен понимает, что это вынужденная мера, ведь даже он сам себе не верит. На этом приём таблеток для него на сегодня заканчивается. Как и день. Хочется домой. Папа пообещал уже, что он здесь ненадолго. Только Йегер знает, что так просто это всё не кончится. Хочется в родную постель, просыпаться от шума соседской газонокосилки и запаха маминой стряпни, а не от «вставай, будем температуру и давление измерять», с которого и начинается его утро. А продолжается просто мерзотной на вкус творожной запеканкой с изюмом. Домой хочется ещё сильнее. Весь день он перебивается сладостями, что оставила ему мама, и тешится бессмысленными видео на ютубе. Один раз устраивает себе прогулку до туалета. Не самую приятную, потому что ничего хорошего он в больничном сортире не находит, а ходить отчего-то довольно затруднительно, поэтому с кровати он больше не встаёт. Один раз забегает медсестра с уколами, второй раз с таблетками, а третий раз вместо ожидаемого «Эрен, таблетки!», он слышит «грёбаный Йегер!». Кто-то неудачно вписывается в дверной косяк, после чего летит отборная гора мата. — Жан, ну тише! — возмущается вполне знакомый голос его блондинистого друга. — Молодые люди, ведите себя прилично, вы же в больнице! — доносится ворчание медсестры за дверью. В палату толпой вваливается кучка школьников, а один из них назло медсестре погромче хлопает за собой дверью. — Жан! — на сей раз возмущается уже подруга. — Да пошла она… — вступается Конни. — В жопу свои бахилы пусть себе засунет, карга старая! — не унимается Кирштайн. Тишина. Немного напряжённая и слегка неприятная. Эрен огромными глазами смотрит на четырех своих друзей, с которыми не так давно разошлись врагами, а сейчас они всей компанией неловко мнутся на пороге, будто бы резко позабыв все слова, когда сталкиваются взглядом с пациентом. Честно, дар речи утрачивает и Йегер. — Че, говнюк, не подох, значит? — хмыкнув, язвит Жан. — Только в твоих снах, — усмехается Эрен. Первой обниматься кидается Микаса, и он с удовольствием прижимается к ней. Такой когда-то близкой и родной, ставшей в один миг по его воле чужой. Обнимая её, Эрен понимает, что врагом для него она была лишь в его голове. Сама же Микаса была рядом всё это время и никогда не переставала быть для него лучшей подругой. — Эрен, я так испугалась, — произносит она надрывно. Йегер слышит, что подруга готова вот-вот разрыдаться, и сжимает крепче. — Знаю, прости… — Ой, только давай без этих прости-извини и прочих соплей! Мы не эти нюни слушать пришли, — перебивает Жан, недовольно закатывая глаза. Эрен смотрит на него удивлённо и даже слегка непонимающе. — Эрен, всё в порядке, мы не обижаемся на тебя, — поясняет Армин. — Да конечно! — вопит Йегер, окидывая друзей скептичным взглядом. — Как будто я поверю, что вы резко забыли всё говно и перестали считать меня мудаком. — Серьёзно, мужик, успокойся, — усмиряет его Конни. — Говно с каждым случается, мы тоже вели себя не слишком уж красиво. От этого напоминания на лице Кирштайна вырисовывается растерянность, а Спрингер неловко поджимает губы. — Так что тогда случилось? — негромко интересуется Эрен. Подробности их ссоры с компашкой Брауна и что именно помогло им вовремя остановиться, он так и не знает. — Да нихрена, — сквозь зубы рычит Кирштайн, хмурясь. — Киданули нас на деньги и послали куда подальше. Дошло тогда, что лажа какая-то и нам лишь ссут в уши. В душе не ебу, чем я тогда думал. Конни пожимает плечами, как бы соглашаясь с ним. Пока Эрен переваривает полученную информацию, Армин тихо произносит: — Давайте не о плохом, ладно? С ним все молчаливо соглашаются. — Ну чего, этот-то твой приходил к тебе? — интересуется Жан. Вот уж удачно сменил тему «не о плохом». — Нет, — сухо отвечает Эрен, надеясь, что на этом Кирштайн отвалит, но это было бы слишком просто и не в его духе. — А че так? — уточняет следом. Микаса бросает на него сердитый взгляд, призывая заткнуться, а тот понимает мигом и больше не продолжает. Эрен благодарен ей за то, что хотя бы она понимает его намёки. — Эм, кстати, — мнётся Жан. — У нас сюрприз для тебя. — Серьёзно? — Йегер не верит своим ушам. От Кирштайна если и можно ожидать какие-то сюрпризы, то только такие, какие получать не хотелось бы никому. Конни резко спохватывается после его слов и стаскивает с плеча сумку. Сумку для скейтборда. Эрен заинтересовано пытается разглядеть содержимое, заметно напрягшись, и не зря. Перед глазами вдруг темнеет после взгляда на доску в руках Спрингера. Ту самую, оценённую в сто пятьдесят долларов, но бесценную для его сердца. — Откуда… — внезапно севшим голосом спрашивает он. Это в комнате так душно стало или Эрен вдруг разучился дышать? — Увидели у какого-то придурка в скейтпарке. Сразу поняли, что твоя, — самодовольно заявляет Жан. — Ты ж всем похвастался, и как-то не поверили, что ты её так просто загнал. — Вы её выкупили? За сколько? — Йегер сильно оживляется. — Я всё до цента верну… — Да брось ты, а, — отмахивается Конни. — Нет, я так не могу! — Зад своими деньгами подотри, ага? — кривится Жан, и Эрен больше спор не продолжает, только тихонько произносит: — Спасибо… Это едва ли не единственная вещь, которой он так сильно дорожит. По своей глупости Эрен уже распрощался с ней навсегда, но Жан с Конни сотворили поистине чудо. Насколько он благодарен друзьями, описать не сможет. Слов таких ещё не придумали. На душе так радостно, что хочется смеяться и плакать одновременно. Плакать — потому что этот скейт теперь единственное, что у него осталось. — Как ты себя чувствуешь? — с беспокойством задаёт вопрос Микаса, ловко уводя разговор в другое русло и не давая эмоциям поглотить друга. — Да вообще отлично! — отзывается Йегер, натягивая самую довольную свою улыбку. — А жаль… — бубнит Кирштайн. — Жан! — хором вопят на него друзья, а тот смеётся. Совсем внезапно он хлопает Эрена по плечу и сознается: — Я рад, что ты в порядке, придурок. — Молодые люди… Все пятеро синхронно закатывают глаза. Эрена от голосов местных работников так вообще уже тянет блевать. — Вам пора, — сообщает медсестра надменным тоном и никуда не уходит. Встаёт у двери, чтобы всё проконтролировать. Кирштайн со Спрингером бормочут какие-то ругательства, но без открытых отрицаний собираются на выход. Армин напоследок обнимает пациента, а Микаса оставляет на его щеке след от поцелуя, после чего совершенно неожиданно точно так же целует Жана и позволяет обнять себя за талию. — Ахереть… — невольно срывается с губ. — Так вот с кем ты там на прогулки ходишь! Бросив на друга довольный взгляд через плечо, Жан ехидничает: — А ты не завидуй, Йегер. Подзатыльник от Микасы прилетает незамедлительно, и больше Кирштайн не выступает. Увидеть их вместе для Эрена просто шок. Жан носился за Микой ещё с начальных классов, бросал все силы на то, чтобы заполучить её внимание, но всегда оказывался проигнорированным. А её саму вообще шибко-то никто и не интересовал. Микасе вполне хватало Эрена с Армином, и когда она сказала, что идёт на свидание, Йегер и подумать не мог, что тем счастливчиком наконец-то оказался Кирштайн. Он рад за друзей. Пусть хоть у кого-то всё будет хорошо. — Пока, Эрен. Поправляйся! — прощается Микаса. — Спасибо, что навестили! Дверь не успевает закрыться — из щели выглядывает голова медсестры, прожигая в нём дырку недовольным взглядом. — Почему кал до сих не сдал? Так и проходят его будни. Из нескончаемых сдачей анализов, осмотров врачей, трёх уколов в задницу ежедневно и десятка таблеток. Больничную еду Эрен есть больше не рискует. Благо на помощь каждый день приходит мама, в свои перерывы занося ему свеженький обед. Зик тоже не бросает, как-то даже протаскивает ему два чизбургера и картошку фри, которые пациент уминает за секунду. Этот его перекус так и остаётся в секрете между двумя братьями. Отец навещает стабильно каждый день, и друзья заглядывают ещё пару раз. Зато звонят и пишут каждый час. Рассказывают обо всём, что происходит за пределами больничных стен. О нём никто не забывает. Кроме лишь одного. Через полторы недели Эрена выписывают. Таким счастливым он себя давно не чувствовал. Складывая небольшое количество своих вещей в рюкзак, Йегера аж потряхивает от нетерпения, и всё время он заглядывает в окно в надежде увидеть отцовскую машину. Когда всё же видит — из отделения вылетает на всех скоростях, прощаясь с медперсоналом только мысленно, и мысленно же вопит, что скучать никогда не будет. На выходе сталкивается с матерью. Та тоже выглядит счастливой, но так просто уйти не даёт. Словно маленького ребёнка из детского садика забирает она его из отделения только после оформления всех бумажек и прочих скучных формальностей. На улице пахнет не свежестью и даже не июньской жарой. Эрен уверен, что так пахнет свобода. Отец стоит, навалившись спиной на водительскую дверь своего авто. По его лицу Йегер понимает — соскучился. И не отказывает себе всё-таки показать это, обнимает сына за плечи, получая ответные объятия. Карла не остаётся стоять в стороне и дополняет это воссоединение. Так Эрен делает маленький, но очень значимый шаг на пути к настоящему здоровому счастью. — Точно не хочешь подойти? Думаю, вам всё же стоит поговорить, — интересуется Ханджи, издалека наблюдая за семейной идиллией. — Точно, — равнодушно бросает Леви, только в душе бушуют совсем иные эмоции. — С чего ты взял, что он не хочет тебя видеть? — пытается вразумить подруга. — Я никогда не смогу простить себя за то, что не уберёг Эрена, и для его же блага не хочу быть напоминанием обо всём дерьме, — поясняет Аккерман. — Он заслуживает лучшего. Ничего хорошего не получится, если я снова появлюсь в его жизни. — Как знаешь, — всё же соглашается Зоэ. Леви не сводит глаз с фигуры юноши, пару минут назад переставшим быть пациентом этой больницы. Место выбрал удачно, чтобы видеть всё, но его не было видно никому. Наблюдает издалека, наслаждается видом, по которому так соскучился. Пытается запомнить каждую деталь, все очертания его лица, чтобы плотно заложить в памяти. Йегер слишком важная часть его жизни, его забывать не хочется. Да и всё равно никогда не выйдет. Зелень его глаз, звонкий смех и наивная улыбка — они останутся с ним навсегда, и вспоминать их Леви будет даже перед смертью. Он благодарен за каждую проведенную вместе минуту, но на этом моменте им суждено разойтись.