Начало ноября, 1418 год
Шифу — ученик мастера Угвэя, воин Нефритового дворца, 22 года
Китай, провинция Шэньси, поселение Башань
Огонь в бумагу не завернешь.
Продолжение «Назад к истокам. Пролог»
***
Дул ветер. Склон под ногами с каждым шагом становился круче. От старой тропы, что когда-то сокращала странникам путь, лежала через валуны и камни, остужала тенью деревьев, растущих на гребнях гор, практически ничего не осталось. Вместо песчаной насыпи и зеленых ниток травы путь Шифу лежал через преграды: поваленные стволы деревьев, мелкую каменную пыль и глыбы, что рухнули на дорогу под воздействием времени и буйных проделок погодных условий. Но тропа маневрировала, несмотря на постепенное исчезновение: легко стелилась вниз по плавному склону и вверх по гребням хребта; обходила гигантские завалы, трепетно держалась дальше от обрывов и резко сворачивала в лесную чащу, где до сих пор на земле лежали забытые всеми путниками бревна для отдыха. За двадцать лет память Шифу познала утрату многих воспоминаний. Имена соседей, голоса друзей, дорога к любимой лавочке со сладостями — все стало размытым, искаженным, видоизмененным руками сознания и образами, появившимися взамен. Справедливости ради, Шифу был категорически мал для сохранения столь внушительного объема фактов, пусть и незахламленный детский мозг предрасположен к запоминанию ярких и контрастных событий. Основные жертвы, все же, повлекло за собой именно кунг-фу. Чего только стоило уложить в голову тысячу новых правил и имен, не говоря уже о распорядке дня, объеме тяжелых знаний и лексике, которую двенадцатилетний мальчик никогда прежде не слышал. Новый образ жизни быстро заполнил собой все пространство, не оставляя ни кусочка свободного места, где смогло бы ютиться прошлое. Отсюда и ответ, почему Шифу помнил так мало. Взбираясь по хребту, он ведь даже примерно не смог вспомнить, сколько времени занимал подъем к нужному ему повороту, хотя знание этой информации — первый реальный шаг навстречу к родной долине. Возможно, ориентирный камень, за которым скрывался резкий уход дороги влево, уже остался далеко позади. А может, до него рукой подать. Мама никогда не отпускала гулять за пределы Башаня, говорила, что для детей плохо заканчиваются прятки на высоте птичьего полета. Спорить с ней было бесполезно. Шифу редко когда ее огорчал, поэтому, не задавался понапрасну лишними вопросами. Местность выглядела чужой, как и горные тропы, по которым он бесконечно плутал, кутаясь от ветра и пыли, что летела прямо в глаза. Но главное он чувствовал сердцем, а не умом или памятью: дом уже близко. И единственное, чего сейчас хотелось бы утомившемуся Шифу, это коснуться ладонью могучей холодной стены, в тысячу раз превышающей его самого, и почувствовать кожей едва уловимые толчки вибрации, доносящиеся глубоко изнутри: сердцебиение Башаня, в котором по ту сторону скал бушевала жизнь. Не прошло и часа, как желание Шифу исполнилось. Послушно следуя тропе с устало опущенным взглядом, Шифу понятия не имел, что кусочки картины, которую он с детства мечтал увидеть вновь, уже во всю мелькают по левую руку от него — в трещинах и разломах, в узких лазейках, ведущим к обрывам — незаменимым природным площадкам для созерцания окрестных красот. Но когда шея заболела с соответствующими симптомами, а голова по принуждению поднялась вверх, Шифу застыл, не веря своим глазам. Вне сомнений, всю жизнь он мог бы простоять на месте, как вкопанный, пытаясь насладиться пейзажем перед глазами, но ноги вышли из-под строгого контроля разума. Сами повели его глубоко в сторону от верного пути, да с такой отважной решимостью, что Шифу не узнавал самого себя. Так он застыл на одном из скалистых обрывов от подоспевшего для осознания чувства эйфории, прежде ему незнакомого. Открыв в изумлении рот и абсолютно перестав дышать, Шифу окидывал ошалевшим взглядом расстелившуюся под ногами родную землю, густо покрытую бледно-зеленой померкшей травой, и никак не мог понять — блеф перед ним или реальность. Глаза не моргали, впивались, прослезившись от счастья, в каждый любимый ими сантиметр места их появления на свет, а Шифу, неестественно широко улыбаясь, не переставал повторять себе под нос, что это точно происходит не с ним, что он всего лишь блуждает по пустошам своей обиженной памяти, ничего толком не соображая, когда на самом деле все так же лежит на кровати в Нефритовом дворце и выслушивает поучительные рассказы Зинши. Шифу отказывался верить, что это могло быть так просто, что в любой удобный для него момент он мог оказаться здесь — в Башане, и не просиживать ночи в библиотеке, зарисовывая на бумаге карту родной деревни и боясь забыть местоположение собственного дома. Прилипшие к памяти уцелевшие воспоминания об этих местах, идеально совпадая с теми, что раскинулись могучими горными цепями и предгорными рисовыми полями перед Шифу, принуждали его усомниться. Оказалось, за те бесконечных два десятка лет, что провел он в тоске и потерянности, он так и не смог ничего забыть насовсем: ни дороги, ведущей сюда, ни шум здешних ветров, ни частоту дождей, уничтожающих урожай, ни теплоту, сохранившуюся в груди. Все осталось точь-в-точь таким же, каким Шифу успел это схватить и запечатать в сердце. И мальчика, уже давно отрастившего усы и бороду, понимание этого… Обескураживало. Пасмурная погода и отсутствие ясных лучей солнца ни чуть не портили впечатление, а наоборот, лишь улучшали. Ведь именно по такой погоде невинный малыш, что не любил кашу с комочками, вместе со своим отцом был вынужден бросить все, что ему так дорого, и просто, сломя голову, уезжать. На радостях в шепоте мастера вырвалось обращение к Будде. Он упрямо не верил своим глазам, что оторваться боялись от знакомого расположения домов. Не верил собственному телу, все еще способному испытывать восторг и полет без крыльев за спиной. Поэтому Шифу быстро вошел в состояние, по которому теперь и не скажешь, что до этого он подвергался душевным терзаниям и мукам. От счастья до дрожи сжимались сильные кулаки. Шифу вытягивался на носочках, нашептывая под нос слова восторга и благодарности, скакал и визжал, словно маленький ребенок, получивший от родителей желанную и истериками вымоленную игрушку. Пройденный путь им того стоил, это уж точно. А ведь миновали только первые минуты у ног родного горного хребта… Над головой серость. За спиной — отчаяние. Впереди — заждавшееся искупление. Связывают неотъемлемые компоненты пути к внутреннему покою и душевной свободе только сердце, изнуренное многочисленными ранениями, и сплошная, словно зависшая перед глазами, каменная дорога, свернуть с которой не имеешь никакого права. И Шифу тоже его не имел. Больше двадцати дней он добирался до южной части провинции Шэньси, и совсем не удивительно, что на это пришлось потратить настолько много времени. Зинши говорил однажды, что до ближайшего поселения малых панд нужно идти знакомыми тропами и быстрым шагом около двух недель, так что Шифу превосходно знал, на что подписывал свои топографические навыки и как раз удачно натренированные конечности. Царила глубокая осень, и сопутствие пасмурной и мерклой погоды вместо жаркой плавки под солнцем сейчас улыбалось Шифу значительно больше. Порядком облегчало задачу еще и то, что шел он абсолютно молча и налегке: без еды, воды, оружия. Ранее Шифу уже доводилось морить себя голодом на протяжении таких огромных интервалов времени, и, исходя из этого, становилось более чем понятно, что двадцать дней беспрерывной ходьбы и бега не составляли особого труда, а наоборот были для монаха отличной закалкой и поводом идти до конца, не расслабляясь и ни за что не оборачиваясь. Как же помогало молчание тому, кто во дворце едва не сошел от него с ума? Ответ удивительно прост. Всегда идется легче, когда в голове гуляет ветер. Он прекращает появление в ней нагнетающих мыслей и прочих отвлекающих вещей. Шифу особенно старался не думать, ввести себя и свой разум в некое подобие умиротворения и бежать дальше только потому, что ноги набрали удобный для них ритм и не намеревались сбавлять его. Первые два дня пути Шифу даже не спал. Бежал, не останавливаясь, целенаправленно выжимая из тела предел возможностей. Его целью вымотаться, чтобы по прибытию в родную долину у него не осталось ни капли сил, чтобы открывать рот, разговаривать или плакать. Шифу очень сильно не хотелось вслушиваться и придерживаться советов Зинши, связанных с этим местом: ругаться, кричать, крушить все вокруг… Не его это был способ, попросту не его. Шифу никогда не нравилось виденье себя в состоянии ярости или неподконтрольного гнева, ведь в его голове всегда жило и увеличивалось в размерах одно известное понятие: мастера кунг-фу никогда не плачут, и не потому, что стесняются, а потому, что достаточно сильны, чтобы молча переварить проблемы внутри себя. И Шифу превыше всего хотел быть именно таким. И как же дико и невероятно фантастично было ощущать себя настолько радостным и свободным после всего пройденного. Под почти до конца отказавшими ногами Шифу была уже когда-то истоптанная им земля, взору его голубых глаз попадались такие близкие его сердцу пагоды с черными нефритовыми крышами, бродящие по улицам силуэты в простых и недорогих кимоно. Вся деревня по-прежнему кишила красными пандами. У реки, невзирая на скорый дождь, непослушно веселились дети. Некоторые из них были на совесть вымазаны в траве и грязи, но вряд ли детскую беззаботность волновали такие мелочи. На рисовых полях и яблоневых садах работали взрослые. На рынке в центре поселения все точно так же, как и в его детстве, торговали чем-то полезным старушки, пока их мужья, достопочтенные мужчины солидного возраста, от великого безделья бродили по прохладным берегам и с улыбкой присматривали за бегающими у воды внуками. От Башаня веяло теплом. И за ним невозможно было не скучать. — Я не верю, — продолжал любоваться мастер, намереваясь начинать вытирать руками слезы счастья. — Я не верю, что это происходит на самом деле. Он прислонил ладони к своему рту, который вот-вот скоро порвется от улыбки, одинаково пропитанной безудержным восторгом и нестерпимой болью. — Я боялся, что это всего лишь бред после муторной дороги и длительной голодовки. Я же ведь и правда убедился, что со мной не все в порядке. Это что же получается… Зинши был прав? — восторженно и с облегчением выдохнул Шифу, словно до него только что дошла истина. —Мне просто нужно было вернуться домой и почувствовать эту легкость? И не было необходимости двадцать лет пытаться закопать воспоминания под землю? Я настолько потерял себя? Я настолько заблуждался? Но недолго дали мастеру радоваться и наслаждаться душевным пением. Он медленно перевел взгляд дальше полосы домов и линий из ленивых узких улиц. Практически на противоположном конце долины Шифу увидел ту самую неспокойную и холодную реку, которая не переставала сниться ему еще будь он десятилетним мальчиком. И его проняла дрожь. Внутри что-то с треском ударилось о его сердце, и у панды в ту же минуту словно слетели тормоза. Позабыв о здравомыслии и собственной безопасности, Шифу бросился срезать путь через крутой обрыв, у которого стоял. Он понимал, что тропа, ожидающая его позади, приведет к реке в лучшем случае к заходу солнца, а он не мог так долго ждать. Он спускался вниз так быстро, как мог, стараясь не переломать конечности и не оступиться, но благо, что Шифу не впервой преодолевать маршрут похожего уровня сложности. Нефритовый дворец возведен на горе куда повыше чем та, что закрывала Башань от южного ветра, поэтому, Шифу ни чуть не переживал за свою сохранность. Как только Шифу приземлился на траву и вновь ощутил что-то устойчивое под ошалевшими ногами, он помчался вперед, не замечая времени и места. Добраться до берега реки было бы правильнее через центральную улицу Башаня, ведь это самый цивильный и короткий путь, но Шифу не имел представления, насколько сильно изменилось за двадцать лет его родное поселение. Да и время на то, чтобы блуждать по деревне, вспоминая, куда и когда поворачивать, Шифу не горел желанием тратить. Ведь там, наверху, до его сознания наконец дошло, что так беспощадно звало его сюда столь долгие мучительные годы. Как же он мог забыть. Это его мать.***
Уже смеркалось. За короткое время порядком ухудшилась погода. Легкий ветер, что раньше рассекал горные вершины и поднимал пыль на уровень глаз, опустился в долину и теперь плавно развевал усы того, кто молча стоял перед памятным камнем. Шифу пробрался к бездушному берегу реки Ханьюуй никем незамеченным. И как только он приблизился к месту захоронения матери, реакция тела дала о себе знать. Довольно резко Шифу почувствовал себя уже не так весело и жизнерадостно, как в первые минуты нахождения в Башане. Вновь сжалось и перестало биться сердце, вновь отнялась возможность говорить, а глаза налились кровью. Будто состояние, с которым Шифу покидал дворец, решило внезапно вернуться к нему с новой силой, при этом полностью затмевая силу положительных эмоций, полученных совсем недавно. Словно воин никуда и не уходил, а просто перенесся из одного пространства в другое за какие-то считанные секунды. Руки Шифу придерживали спину сзади, помогали и дальше оставаться спокойным и собранным в одну сплошную окаменевшую и бесчувственную статую. День, о котором воин и мечтать не мог, наконец настал, и, честно говоря, у мастера впервые не находилось никаких слов на такой случай. — Ну, здравствуй, мама, — печально покачав головой, твердым тихим голосом молвил Шифу. — Твой сын наконец вернулся. Крепкие связки Шифу буквально с самого начала решили использовать одну попытку дрогнуть, и тогда-то мастер понял, что не собраться и продержаться до конца будет ой как не просто. Мастер Угвэй не учил его подавлять эмоции, да и вспомогательных слов Зинши на этот счет тоже никаких не вспоминалось, кроме монолога про сердце и нож, вогнанный туда по самую рукоять. Придется разбираться по пути и самостоятельно, впрочем, как и всегда. Воин, медленно осмотрев у себя под ногами то, что ныне называют могилой, как-то печально ухмыльнулся этому. — Первое, что хочу сказать, пока из головы не вылетело, так это то, что твоя мечта практически сбылась. Шифу задумался, а ради этих ли слов преодолел путь, длиной в две провинции, но, одернув совсем ненужные в данную минуту позывы вопящей совести, продолжил просто говорить то, что шло изнутри, а не было заранее продуманно. — Я выжил всему миру на зло и почти стал настоящим мастером кунг-фу, — Шифу печально прикрыл потяжелевшие веки в осознании, какой ценой ему была дана такая честь, — и я продолжу становиться им дальше только ради тебя. Он до привкуса крови закусил нижнюю губу, отвел моментально и неожиданно помокревший взгляд в сторону, не будучи способным оставлять его надолго на одном и том же месте. Душе было больно, как-то… Поразительно пусто. И Шифу терзало неподдельное чувство стыда за это — за пустоту. За то, что слово «мама» было ему совсем чужим и инородным, невзирая на то, что он существует в этом мире только благодаря ней, и под этими словами не имеется в виду то, что она двое суток его рожала, вовсе нет. Мама не дала ему погибнуть. Подарила жизнь дважды. А он даже не был благодарен ей за это… Потому что презирал за совершенный поступок. Шифу презирал свою мать, потому что ее участи заслуживал другой. И воин, как никто другой, знал это имя. Впервые можно было наблюдать явление, которое здесь и сейчас происходило с визуально позеленевшим Шифу. За какие-то доли секунд он сжался, подобно непробиваемой стене, закупорив в себе все поспешившие вырваться наружу чувства. Он стиснул зубы до скрежета в челюсти и попытался выровнять разгулявшееся дыхание. Подобно последнему идиоту Шифу принял решение оставаться тем самым никогда не плачущим мастером, который расправлялся со всеми своими проблемами в одиночку. Каждый внутренний орган его сильного тела намеревался разлететься на частицы от давления и той неуправляемой дрожи, которая волной пронзала его с ног до головы. Казалось, что Шифу сейчас стоял не перед каменной вертикальной плитой, на которой корявыми иероглифами было выбито женское имя, а перед живым родителем. Мастер чувствовал вину и почему-то так по-мальчишески боялся произнести слово. Что уж там. У него просто не находилось никаких слов для такой беседы. Беседы с оставшимися от тела костями и воспоминаниями из головы. Дикий страх сойти с ума из ниоткуда появился в пределах разума. Пальцы жалобно захрустели в сжатых за спиною кулаках, когда Шифу все же собрался с силами, чтобы снова посмотреть на каменную плиту, обросшую с разных сторон бурьяном и покалеченную временем. Он старался держаться. Старался всеми воображаемыми конечностями хвататься за где-то глубоко существующее в нем хладнокровие. И первое время у Шифу даже получалось. — Честно сказать, я не думал, что в моей жизни еще подвернется возможность оказаться вновь так близко к тебе. И пусть наши одинаково небьющиеся сейчас сердца разделяет толстый слой земли, мам, я все равно чувствую твое присутствие. Чувствую твой стеклянный взгляд давно бездушных глаз, слышу бесшумное дыхание. Слышу, как ты зовешь меня по имени. Шифу контролировал свои мысли, слышал все сказанные слова, которые прежде всего с осторожностью подбирал в голове. Но проскальзывали и моменты, которые не поддавались никакому объяснению: без ведома Шифу изо рта само собой вырывалось то, что с огромного разгона врезалось в его прочную гранитную стену, установленную на самой болезненной части замкнутой души — границе между прошлым и настоящим, между детством и взрослением, с целью сломать. Но сломать не стену, не барьер, мешающий эмоциям, а Шифу. Иным образом не выдернуть небезызвестный обломок металла из его сердца. И во время таких атак мастеру становилось до потери сознания и пульса больно. В очередной раз проверив надежность и эффективность работы сжатых в кулак пальцев, которые в первую очередь брали на себя атаки и контратаки по ту стороны стены, Шифу незамедлительно продолжил говорить. Он должен был успеть сказать все, что хотел, пока разум по-прежнему находился под его контролем, а эмоции не взяли над ним верх. Тот самый всплеск, о котором говорил Зинши, кажется, не собирался сдаваться и дальше сидеть годами внутри тела. Он рвался наружу. — Я не верю, что уже двадцать лет ты лежишь здесь. Я до сих пор свято верю, что этот кошмар настиг меня недавно, что несчастье произошло пару дней назад, а мое лицо еще даже не успело просохнуть от слез. Но прошло двадцать лет. Двадцать лет, мама, как ты лежишь здесь все в том же сероватом платьице с маленьким пояском на талии, со странным браслетом на руке, который все прожитое мизерное с тобой детство не давал мне покоя. И без того поверженное лицо Шифу как-то неестественно улыбнулось. Сейчас — было тем самым исключительным и переломным моментом, когда Шифу поверил во все, что раньше считал идиотизмом в чистом виде: в то, что мама его слышит, что она всегда рядом, в то, что если он через силу улыбнется, то сможет обмануть свой мозг и сохранить здравый рассудок на крошечку дольше. Шифу молча убеждал себя не плакать, ведь мама жертвовала собой только ради этого. Ради того, чтобы он улыбался. Но убеждения оказывались самым пустым и мокрым местом по сравнению с тем вихрем, который изнутри пытался разорвать на части Шифу, перед чьими глазами наконец пробилась слегка мутная пелена из слез. — Помнишь, как я попытался сплести тебе точно такой же из зеленых ветвей кипариса, а тебя это рассмешило. Помнишь, мам, как после я расстраивался, думая, что тебе не понравилось, а ты, вытерев слезы с моих щек, ответила, что наоборот — мои гораздо лучше, и ты хранишь каждый из них в столике у своей подушки. Шифу прекрасно помнил такие моменты, словно они были вчера. Словно это вновь было какое-то очень быстрое и мимолетное перемещение во времени, а не его одним залпом прожитая реальная жизнь. Новая волна поднявшегося ветра озарила отрешенное уставшее лицо, чуть не заставив уши прижаться к голове и не спровоцировав слизистую голубых глаз выпустить наружу слезы. Шифу настырно продолжал держаться, в голове всеми молитвами выпрашивая гранитную стену дать ему еще немного времени. Кровоточить, кричать, трескаться, делать все, что угодно, но ни в коем случае не ломаться. Он не все успел сказать. Пока что было еще слишком рано, чтобы подвергаться безумию и конечной стадии отчаяния. — Двадцать лет я боюсь забыть твой голос, твои руки. Мне очень больно понимать, на что ты пошла ради нас с отцом. До сих пор больно. Шифу выдохнул воздух через нос. К горлу быстро подкатило что-то настолько давящее и удушающее, что Шифу на мгновение испугался. Все таки она рушится. — Когда я узнал, что произошло в тот день на самом деле, я поклялся, что однажды найду отца… И стану его виселицей. Шифу резко заткнул нос рукавом кимоно. С него потекла жидкость неизвестного происхождения. — Но я одумался. Не смог даже представить, как подхожу к нему. А все потому, что ты очень сильно его любила — моего кровного отца, своего кровожадного убийцу. В голове вместе со словами Шифу прокручивались блеклые воспоминания о том, как и правда его молодые родители каждое утро завтракали вместе, о чем-то влюбленно и тихо беседовали, держась за руки, а он, такой маленький и солнечный трехлетний мальчик, просыпался аж к полудню и нехотя садился заплетать свои длинные детские шерстинки на затылке. Сердце мастера сжалось пуще прежнего от новой прошедшей по нему режущей волны, которую пустила дрогнувшая стена в виде тонких сыпучих струй из мелкого и колючего песка. — А эта тварь одной с нами крови и вида продолжала воровать, будто ей это просто в радость, подвергать опасности, не оставлять тебе выбора. Если бы я только знал, что мне придется когда-то променять тебя на Нефритовый дворец и кунг-фу, я… я… Воин понял, что внутренние силы покидают его, и слезы вот-вот вырвутся на землю в огромных и разрушительных количествах. Он встрепенулся, грубо провел туда-сюда ладонями по всему лицу, слегка причиняя себе боль, ударяя и приказывая немедленно успокоиться. Шифу глубоко выдохнул, запрокинув голову далеко назад и встретившись лицом с почти сорвавшимся в дождь, как и он сам, небом. А оно было так поразительно на него похоже: такое же хмурое, измученное жизнью, желающее выплеснуть из себя все до последней капли, но и не менее гордое и сдержанное для всего этого. Не таким тяжелым Шифу казалось данное мероприятие. За десять с небольшим лет панда убедилась, что прошлое его не тронет, не посадит рядом с собой для того, чтобы вспомнить все от начала и до конца. Шифу верил, что даже к такому он был достаточно подготовлен. Но оказалось, что верил напрасно. Дыхание участилось. Истерика накроет его с головой ровно через шестьдесят секунд, и воин, достав из запаса под названием «на черный день» еще немного сил, сдержаннее, чем хотелось, прошептал, резко схватившись ладонями за свое лицо и закрываясь так от всех сразу: — Как же я соскучился по тебе. Пусть за двадцать лет из памяти многое стерлось, и чувства стали не такими острыми, как раньше, я все равно очень по тебе тоскую. Из носа воина короткими порциями вылетал воздух, будто он плакал, но не роняя слез. — Как же я жалок, мама. Шифу повержено свалился на колени, вжавшись ладонями в лицо и чудовищно сгорбившись в спине. — Как же я ничтожен только тем, что ничего не могу сделать. Я не могу натянуть шкуру своего урода отца на ближайшее дерево. Не могу отдать свою жизнь в обмен на твою. Не могу вернуть стук твоему сердцу. Не могу смириться с твоей смертью, не могу ее принять. Я ничего не могу, мама… Ничего… Первая вырвавшаяся из лап внутренней сдержанности слеза бегло потекла по щеке воина, пробираясь сквозь его пальцы, что и стало непременным началом конца. Гранит покрылся небольшими трещинами. — И вот, казалось бы, мы друг другу не чужие. Ты — моя мать, я — твой сын, твое солнце, твой Шифу, твоя гордость и мастер кунг-фу. Вторая слеза нагоняла другую уже по другой щеке, ненароком увеличивая размеры трещины. — И вроде мы должны без слов понимать друг друга. Тогда скажи, мам. Просто ответь мне. Почему мне двадцать два года и я до сих пор не понимаю одного? Он все это время стоял на подкашивающихся и дрожащих коленях, словно по ним били палками, сгребал и держал в непробиваемом заточении все, что как-то могло выдать его местонахождение. Можно сказать, что Шифу терпел холод без одежды. Терпел прикосновение к огню. И он смог бы терпеть дальше. Но мужества делать это хватило ровно до той определенной секунды, пока чутье не прошептало: «Пора». Тогда-то и рухнула с оглушающим звоном в ушах гранитная стена. Ее раскаленные куски, летящие с большой скоростью, врезались в тело Шифу и силой выплеснули из него болезненный истошный крик, который разлетелся на несколько километров и своей громкостью подорвал на ноги все живое. А небо сорвалось в дождь. Двенадцатилетний мальчик, попавший во дворец с надеждой, что за ним вернуться. Он кричал сейчас устами воина, задавая главный вопрос, озвучивая главную причину отсутствия его сна. «Зачем?»… Первые капли начинающегося ливня градом посыпались на всю долину малых панд, одна из которых сейчас не желала жить на этом свете. Шифу свалился лицом на землю и жадно сжал ее вместе с растущей травой в пальцах обеих рук. Боль стремительно искала выход из его тела. — Зачем ты это сделала?! Зачем, скажи мне?! — громко рыдая, яростно повторял он в почву, надеясь получить оттуда ответ. Шифу не заметил, как скоро потерял контроль над ситуацией. Он за считанные секунды перестал быть Шифу, перестал быть учеником Угвэя, верным другом Зинши, сыном Юби и Широнга. Он стал болью, что насильно сдерживалась величием и могуществом гранитной стены на протяжении двадцати лет. Это она сейчас резала Шифу на кусочки, она была причиной его убивающегося сердца, его уничтоженного настроения и потери смыла жизни. И мастер неосознанно сломался под давлением этой сокрушительной мощи внутреннего мира, почувствовавшего запах свободы. С каждым возобновляющимся криком небеса вторили действиям воина, рыдали и выли вместе с ним, видимо, давая понять, что он не один в этом мире, и стесняться своих чувств — бессмысленно. Изредка сверкала молния, дождь усиливался из секунды в секунду, и лишь одна земля содрогалась в ходе отчаянных ударов о них рук и разрывающейся головы мастера, которая начала терять свой первозданный цвет. На небольшом холме в двухстах метрах от Шифу неожиданно показалось множеств одинаковых силуэтов, весьма встревоженных происходящим за границами Башаня. Панды стояли под разбушевавшимся дождем и, сощурившись, пытались всмотреться в размытые заброшенные берега реки, у которых и предполагался издаваемый на всю округу мужской ор. И пока некоторые поселенцы уверяли, что надо живо направиться туда и помочь тому, кому сейчас так плохо, вторая половина боязно переглядывалась и, отказываясь, мотала головой в разные стороны. Но следующая и более мощная волна истерики Шифу не заставила всех долго ждать. Вместе со свирепыми раскатами грома и сверкающей молнией, Шифу продолжал кричать нецензурную брань и биться головой о землю, с корнями вырывая и отбрасывая в сторону огромные сгустки мокрой травы, глины и бурьяна. — Он понес бы наказание! Взял бы на себя ответственность, слышишь?! Зачем ты пошла и вместо него подписала себе приговор, мама, зачем?! Зачем?! Зачем?! В слезах Шифу начал задыхаться, так как просто не успевал набирать воздуха. В белоснежного цвета шерстинках повстрявали бурые куски мокрой земли. Еще пара минут таких истязаний, и лицо Шифу станет совсем неузнаваемо. — Я же так сильно тебя любил, — почти шепотом проскулил он, — так сильно хотел пойти тогда с тобой, — чуть ли не сломав шею, Шифу резко поднял голову и быстро подполз ближе к надгробной плите, будто смотря не на нее и не на имя, а в сами материнские глаза. — Почему я не пошел с тобой?! Почему ты не попросила помощи?! Почему не попрощалась со мной, не обняла меня?! Мама, почему ты воспитала меня так?! Шифу со всей силы забил кулаками по земле, оставляя на ней приличные ямки, а увидевшие данное истерично кричащее тело жители деревни наконец опомнились и все безоговорочно бросились спускаться вниз по заросшему деревьями склону прямиком к нему. — Я не допустил бы твоей смерти. Я — не мой отец, чтобы бояться, я никуда бы не пустил тебя, я бы переубедил тебя, я бы кричал и плакал круглыми сутками, зная, как ты это не любишь, но я не дал бы тебе умереть, не отпустил твоей руки, мама, мамочка… Ты же знала, как сильно я тебя любил, я каждый день говорил тебе об этом. Последние слова Шифу и вовсе прошептал, продолжая взахлеб заливаться слезами и рвать на себе белую шерсть. Кроме разрывающегося сердца и порванных связок панда больше не видела никого и ничего: ни холодного дождя, льющегося сверху, ни бегущих к нему собратьев. Мастеру так было плохо, с такой болью из его глаз и горла выходили эти гранитные обломки, что Шифу думал, что еще капля, и он сам утопится в этой проклятой реке, подарив своей душе и телу вечное умиротворение. Но стоящая за спиной нематериальная мама словно останавливала его, обнимала сзади за плечи и так же, как и в детстве, нежно шептала ему на ухо: «Не плачь, Шифу, не плачь, мое самое ясное солнце. Ты же знаешь, как мама за тебя переживает, как ей больно видеть тебя расстроенным». И знаете, пусть это и смахивает на конечную стадию сумасшествия, но Шифу это правда сильно помогало. Ему совесть и чувство уважения к матери не позволяли так глупо выпустить из рук ее драгоценный подарок, ставший для нее самой фатальным. От постоянного крика в горле Шифу что-то терпко шкреблось. Впервые его связки надрывались так, что им в любой следующий момент мог настать конец, но Шифу на это глубоко плевать. Обессиленный воин, помогая себе одной работающей конечностью, подполз еще ближе к каменной плите и так безжизненно увалился всем своим телом на ту часть земли, под которым и было закопано тело родителя, что со стороны это выглядело, как страшный плод жути и окончательного сноса его башни. Шифу лежал, безысходно поджав под себя ноги от наступивших приступов конвульсии, и, повернув голову на бок, ухом начал вслушиваться в землю, подобно какому-то сумасшедшему психу, который пытается что-то от нее узнать. Поняв, что ничего, кроме грома, шума дождя и крика других красных панд, почти до него добежавших, ничего не было слышно, Шифу вновь поднялся на колени и, подняв растерянное лицо навстречу многочисленным каплям дождя, со всей оставшейся силы закричал, выплескивая из себя последние и самые болезненные обломки гранита, которые двадцать лет мешали ему нормально жить, дожидаясь своего часа в его сердце с гноящимися от этого ранами вокруг. Перепуганный народ Башаня подоспел как нельзя вовремя. Около тридцати живых существ разных полов и возрастов миновало растущие неподалеку разросшиеся дикие деревья и, уже даже не прикрываясь от дождя своим руками или подручными средствами, рванули к начавшему разъяренно рвать на себе одежду Шифу. Двое мужчин быстрее остальных подбежали к душевно подорванному воину сзади и постарались как можно крепче схватить того за руки. О характере и нраве этого незнакомого юноши они ничего не знали, но услышанный крик, который никто, явно прибывающий в нормальном расположении духа, не издаст, принуждал перестраховаться и действовать исподтишка. Шифу еле оттащили от могилы на расстояние нескольких шагов, при этом стойко отбивая его агрессивные попытки ринуться обратно. Воспользовавшись подоспевшей помощью от еще нескольких мужчин, ремесленники грубо завалили продолжающего что-то неадекватно орать воина спиной на землю и как можно сильнее прижали все его активно сопротивляющиеся конечности. В бешеном темпе надвигающаяся толпа внушительных размеров внезапно замерла на месте. Командный жест поселенца, единственного из трех десятков, кто сохранял в ситуации холодное самообладание и тем же твердым шагом ступал перед собой по мокрой земле, стал причиной незамедлительной остановки движения. Поднявший руку мужчина, с виду достаточно взрослый и жилистый, преодолел в одиночку расстояние в пятнадцать метров в полном отсутствии гомонящих голосов. Он был высокого роста, имел внешность более выразительную и запоминающуюся в сравнении с его собратьями, но в то же время ничем особенным не выделялся из толпы. Достигнув объекта, нарушившего башаньское спокойствие, он обошел образовавшуюся гору из навалившихся на юношу мужчин и оценивающими глазами взглянул на терзающее связки и до неузнаваемости испачканное грязью молодое лицо. Нарушитель царящих в Башане тишины и покоя не был господину Ливэю знаком, но и это не помешало мужчине взять столь непредвиденную ситуацию в свои руки. — Кто этот юноша, удалось разглядеть? — Нет, господин Ливэй, — с ощутимым напряжением в голосе выдохнул один из ремесленников, что с трудом прижимал вырывающегося Шифу к земле, — но сдается мне, он не из местных. Ни на секунду не изменившись в лице, господин Ливэй мгновение поразмыслил, а после ступил ближе к Шифу, брыкающемуся на земле. — Успокойся, парень, — осадил он его ледяным тоном голоса, за что в него едва не прилетел вырвавшийся из-под натиска ремесленников кулак. С такими смельчаками у господина Ливэя разговор короткий, потому он склонился перед бушующем мастером и стальной хваткой схватил его за воротник кимоно, намереваясь отрезвить. — Кем бы ты ни был для Юби, ее уже давно не вернуть! Отпусти ее! Слышишь?! Отпусти! Не рви ни свою, ни ее душу, идиот! Но попытки вырваться у Шифу стали только сильнее. Он одним яростным ударом оттолкнул сразу всех удерживающих его жителей и, пулей вскочив на ватные ноги, оскверняющими глазами постарался осмотреться и понять, что вообще с ним сейчас происходит. Припадочное состояние какого-то неугомонного бешенства в нем только что достигло своего апогея, и тот настоящий Шифу, который был и учился у Угвэя, сейчас как раз оказался заваленным под своими же гранитными камнями, которые он для чего-то всю свою жизнь берег и копил, а теперь вовсе не имел возможности выбраться из-под них, прекратить бушевание своего же отбившегося от рук тела. Испугавшись неимоверной, как для обычной красной панды, силы не местного юнца, мужчины и женщины попятились назад, уже начиная думать, что к ним пожаловал гость, откровенно не дружащий с головой. Мало ли, что таким, как он, приходит на ум, а с его-то кулаками здесь вообще все верх дном перевернуть можно. Но господин Ливэй не выглядел паникующим, а это значило только одно: не все так страшно, как кажется на первый взгляд. Да, сейчас толпа наблюдала воистину жуткое зрелище: молодое привлекательное лицо, разодранное до крови ударами о землю. Голубые глаза, мокрые и налитые ненавистью. Растрепанное черное кимоно с серыми пылевыми потертостями. Словно заклинившие сжатые кулаки… И такая промелькнувшая по телу слабость. Главе поселения эта устрашающая демонстрация навыков не показалась интересной и составляющей серьезных проблем. Господин Ливэй лишь с каплей раздражения в океане спокойствия подошел к одичавшему юноше, резко схватил его рукой за шиворот кимоно и, пока он не очнулся, уверенным шагом потащил к воде, словно провинившегося ребенка. Даже Шифу не успел среагировать. Даже Шифу — мастер, способный перемещаться из одного места в другое по щелчку пальцев, не успел уследить за тем, как он с головой ушел под ледяную воду и через несколько секунд был этим же мужчиной вытащен обратно. Погружение под стеной дождя повторилось раза три, пока старику не показалось, что для первого раза этого достаточно, и он не выбросил значительно остывшего Шифу на землю неподалеку от берега. Остальные поселенцы с ужасом наблюдали за происходящим, а в глубине души тихо жалели этого странного незнакомца. Он — единственный, кто так убивался на почти всеми забытой могиле, и первый, кто явился сюда в черном кимоно мастера кунг-фу без особого приглашения. Оказавшись на земле в насквозь промокшей одежде, первым делом Шифу попытался откашляться и встать, опираясь на руки, но те сломались буквально при первых же попытках свершить задуманное. Узрев, что из мальца окончательно вылетели все демоны и бесы, господин Ливэй, сложивший за спину свои руки, вновь подошел к нему и, с сожалением посмотрев на парня сверху, вновь заговорил размеренно и монотонно, как и подобает его натуре: — Прости, что я не смог помочь тебе иначе. Рано или поздно, но ты разошелся бы не на шутку, а мне совсем некстати, чтобы ты выдрал эту плиту с корнями. Не держи на меня зла. Мужчина с длинными седыми усами обернулся, чтобы посмотреть на своих сожителей. Глаз испуганнее, чем сейчас, он не видел со времен скандала с губернатором, поэтому, молча кивнул им в качестве успокоения, как бы без слов говоря, что все позади и им больше не о чем волноваться. Увидев облегчение на их лицах, господин Ливэй обернулся к группе молодых парней, ближе всех к нему стоящих. — Мингли, Бонг, — глава бросил холодный взгляд в сторону бьющегося в дрожи лежащего Шифу. — Помогите ему встать. Оба сразу же послушались, не осуждая указов, и, подходя к воину с двух сторон, без наездов и гнобления аккуратно помогли ему удержать равновесие и не свалиться при подъеме на ноги. И даже тогда, когда мастер полностью был выпрямлен и поставлен в вертикальное положение, те не бросались отбегать от него. К слову, просто понимали, что одно дуновение ветра — и бессильного парня свалит обратно на мокрую землю. Господин Ливэй медленно прошел вперед и замер перед полностью опустошенной морально красной пандой, по чьему лицу стекали бордово-коричневые струи не до конца смывшейся в реке крови и грязи, и сказал, при этом бросая взгляд на стоящую неподалеку толпу: — Ранее мне не доводилось видеть тебя в Башане. Скажи, сынок, откуда ты пришел такой эмоциональный и такой нарядный? — старик посмотрел своими голубыми глазами на воина с практически разорванным кимоно на груди в надежде на ответ. — И кем тебе приходится уже давным-давно покойная госпожа? Неужто, передо мной Широнг, которого я не видел тысячу лет? Если это так, то тебя, придурка старого, уже совсем не узнать. Но судя по лицу второго, он получил то, о чем давно мечтал — опустошение и легкость. Шифу больше не плакал, не вырывался из поддерживающих его рук сородичей, не издавал звуки, словно из преисподней. Юноша стоял, стараясь не сгибаться в коленях, и, широко открыв глаза, утыкался ими в землю, словно осознав, что творилось с ним только что. Ливэй сделал шаг навстречу и остановился в нескольких сантиметрах от будто ничего не слышащего Шифу. Мужчина своей крепкой ладонью подцепил опущенный подбородок мастера и поднял его вместе с юным лицом на себя, дабы заглянуть в что-то недоговаривающие глаза. Но неожиданно, те стыдливо и по-детски посмотрели на главу в ответ. — Ну? — на губах господина Ливэя растянулась короткая, но добрая улыбка. Каким бы трудом ему не давались такие сентиментальные жесты даже в лучшие времена, мужчина совсем не желал давить на перепуганного и вернувшегося в реальность юношу своим вдумчивым видом, поэтому и старался выглядеть хотя бы на долю добродушнее, чем он есть на самом деле. — Не молчи, пожалуйста. Я не люблю разговаривать с тишиной. Но буду честен, на Широнга ты совсем не тянешь. Больно молодой и темпераментный, — глава Башаня поднял сам по себе опускающийся подбородок Шифу на долю выше, чтобы не терять контакта с его глазами. — Так, кто же ты? И откуда тебе знать про Юби, если ты не из местных? Губы мастера печально ухмыльнулись, слегка оголяя верхний ряд белых зубов, пока по его лицу протекала последняя слеза на сегодняшний день. Мастер еще никогда не ощущал себя таким легким и опустошенным, таким избавленным от всех мучений. Он почувствовал себя живым. — Господин… Я… — облегчено прошептал парень, медленно закрывая глаза в потери сознания. — Я ее… Сын.