я промолчал почти обо всем не объявил тебе ни войны ни любви ты мог не просить у меня свободы я бы всегда тебя отпустил я никогда не хотел за тебя держаться но удержался
митчелл
— Как ты думаешь, мне совсем не больно? — произносит Минхен так, будто в нем что-то надломилось. Лишь недавно солнечная комната в один миг стал стала мрачной, серой, холодной и дождливой. В ней будто умерло все счастливое и радостное, что только осталось в мире. А пустоту заполнила беспросветная тоска, печаль и одиночество. — Не знаю, я не могу почувствовать то, что чувствуешь ты, — отвечает Донхек, отворачиваясь от него, собирая в рюкзак свои вещи, самые необходимые на первое время. По его голосу слышно, что слова значат совсем другое, чем его чувства. Донхеков голос подрагивает, его руки тоже. Он еле сдерживается, чтобы не расплакаться и вновь не остаться. Минхену больно. Очень больно. Такую боль не описать словами. Она похожа на режущую, ноющую и пульсирующую одновременно. От нее хочется кричать и плакать от безысходности, потому что от этого чувства совсем нелегко избавиться. К сожалению. — Постой, — произносит Минхен, касаясь донхековой холодной руки. Тот на секунду замирает и наконец-то обращает взгляд на Минхена. — Мы можем попробовать еще раз. Донхек смотрит ему в глаза и правда, искренне пытается найти там свет. Но находит только его холодные отблески, мерцающие из последних сил. Донхеку очень хотелось бы притвориться, что у них двоих все прекрасно и замечательно, что они действительно влюблены так же, как были несколько лет назад. Донхеку хочется притвориться, что они вдвоем счастливы. Но это притворство высасывает все жизненные соки, душит, убивает. Донхек в минхеновых объятиях умирает, от его поцелуев травится, но не может остановиться. Но когда-то же надо останавливаться, правда? Наверное, тяжело должно быть априори. Минхену кажется, что в один миг они стали незнакомцами. Будто до этого они никогда прежде и не виделись, и не гуляли долгими ночами, и не целовались за углом многоэтажки, пока воздух вокруг пахнет ромашками, сливами и медом. Будто они собственными руками не зажигали звезды и не делили все свои мечты и боли на двоих. — Прости, — произносит Донхек, и в его голосе читается печаль не меньшая, чем у Минхена. Этот мираж такой хрупкий. Донхек идет. Уходит. Оборачивается у самой двери и стыдливо смотрит на Минхена еще несколько секунд словно у него мигом перед глазами пронеслись все их самые счастливые моменты, все их темные времена и все то, что подсознательно все еще сильно-сильно любит и болит. — Прощай, — произносит Донхек так будто это и правда их последнее «прощай». Может, так будет проще для них двоих. Станет легче дышать. Может, мир раскрасится новыми красками и каким-то образом все наладится. По щелчку пальцев. После удара дверью. После выплаканных слез. Минхен держит в руках футболку, которую Донхек так и не забрал. Футболку, которую носил так часто, что она стала ассоциироваться с ним самим: неоново-персиковая, безразмерная, поношенная. Чем-то даже похожая на Донхека. Минхен ее крепко сжимает в ладонях, чтобы не отпускать. Трепетно тлеет надежда Минхена, что Донхек вспомнит, прибежит обратно и заберет ее, и тогда он вновь сможет на него посмотреть, вновь сможет попробовать все исправить, будто у них двоих все еще есть шанс, будто они не пытались до. Что-то Минхена толкает с места, заставляет пойти по чужим пятам. Странное чувство в груди, не похожее на обычную боль, к которой он уже так привык, что чаще всего даже не обращает на нее внимания. Оно похоже на какой-то трепет и светлую тоску. Минхен оставляет квартиру незакрытой, бежит вниз по ступенькам подъезда быстро-быстро, перепрыгивая через одну. Голыми ногами по ледяному кафелю. Точеными ножами по нежной плоти. Ледяными глыбами по раскаленному металлу. Бежит лишь затем, чтобы встретиться лицом к лицу с Донхеком на крыльце подъезда, который все еще так и не осмелился уйти. Встретиться с его заплаканным лицом и не знать, что сказать. Встретиться, потому что, возможно, этот раз — последний. — Ты меня тоже прости, — произносит Минхен. Донхек кивает, закусывает губу, в глазах его — застывшие слезы. Ладонью он их вытирает с щек весенней росой, святой водой. — Прощай? Ранняя апрельская свежесть трогает минхеновы стопы. — Прощай. Вечная тоска касается лица Донхека, когда он уходит. На этот раз Минхен даст ему уйти. Потому что должен, потому что обязан, потому что Донхек увядает в его присутствии. А Минхен увядает без него под боком. Но он перетерпит, переживет и очередное знойное одинокое лето, и жуткую холодную зиму, и еще целую вечность переживет. Ради Донхека. В тишине квартиры без звучного смеха и тихого шума старого радио Минхен складывает аккуратно, уголочек к уголочку донхекову футболку в дальний уголок шкафа. Темный-темный. В таких обычно пылятся старые безделушки, которые вытаскиваешь лет так через десять, смотришь на них, и на душе становится то ли радостно, то ли очень-очень грустно. Минхен вместе с футболкой кладет туда и свое сердце, и плотно запирает дверцу шкафа. После тяжело вздыхает и включает тихонько на телевизоре какую-то дораму, чтобы все вокруг не казалось таким пустым и бездушным, и готовит в по-доброму урчащей машине кофе. Отвлекается на улицу за окном, смотрит на прохожих с зонтиками, потому что ни с того, ни с сего полил дождь, и отчего-то почти плачет. Почти. Издает тихий бессильный стон, сползая по стене на пол, утыкаясь взглядом не то в потолок, не то в землю. Все же одиночество не прогнать. Оно не в стенах квартиры — оно глубоко внутри. Минхен достает из кармана штанов крохотный сверток бумаги, который Донхек вчера попросил прочитать не раньше, чем ровно в тот момент, когда Минхену это покажется необходимым. «Знаешь, мне тяжело это писать. Наверное, это и правда последний раз. Я тебя люблю. Правда, сильно люблю. Ты даже не представляешь насколько. Странно, правда? Мы столько раз пытались и ни разу из этого не вышло ничего ладного. Может, это знак, Минхен, что пора остановиться и больше не делать больнее? Ни тебе, ни мне. Жизнь, к сожалению, не сказка. Если что, я поменял номер телефона и не оставил его ни матери, ни отцу. Не тревожь их, пожалуйста. Я уезжаю. Скорее всего надолго. Так будет проще. Не знаю увидимся ли еще раз, но, пожалуйста, постарайся быть счастлив без меня. Я, как бы мы оба этого не хотели, никогда не стану твоей жизнью, как и ты моей. Потому я тебя молю: делай то, что хочешь и как хочешь, люби, кого хочешь, проживай свою жизнь так, как хочешь. Потому что я не хочу, чтобы ты был несчастен, а тем более из-за меня. Надеюсь, ты желаешь мне того же. Люблю, Донхек». Минхен складывает пополам бумагу, а потом еще раз — тоже пополам. Откладывает недалеко. И беззвучно позволяет побежать накопившимся слезам. Бумажный сверток позже он тоже кладет в шкаф.