Don't tell me it's wrong if I need you When I used to live just to breathe you
kacy hill — hard to love
«Встретимся в библиотеке?», — читает Джемин на экране телефона, пока на фоне учитель математики настойчиво объясняет какое-то банальное правило такому же настойчиво непонимающему однокласснику. Следом за первым сообщением приходит следующее: «Сейчас». — Можно выйти? — спрашивает Джемин у учителя, поднимая руку. Тот, не отвлекаясь от объяснений, кивает Джемину, а он не дожидаясь ответа уже выбегает из кабинета. Печатает в ответ: «Скоро буду». И быстро идет по школьным коридором в сторону огромной старой пыльной библиотеки. «Я буду ждать, где и обычно». Ждать за последним рядом научной литературы, в самом темном и неприметном углу, куда никто никогда ни из учеников, ни из учителей не доходит. Ждать, кусая губы. Ждать, опасаясь, чтобы не дай бог кто-нибудь увидел. Ждать и желать. — Ну вот и ты, — произносит, подпирающий книжные полки, Джехен. Джемин тотчас же льнет к нему всем своим телом, прижимая плотнее к полкам, с которых в следующий миг слетает призрачная пыль; льнет своими губами к чужим губам и целует так, будто от этого зависит его целая жизнь — жизнь Джехена тоже. Джеминово дыхание сбивается от чужих обжигающих ему кожу вздохов. Джеминовы пальцы теряются в ткани пиджака Джехена в попытках стянуть его с чужих плеч. Джеминово горячее юношеское сердце пылает от любви — безрассудной и запретной. — Я скучал, — в шею поцелуями. — Я тоже, — на ухо полустоном. Джемин кидает на пол свой собственный ученический пиджак, а следом за ним туда же летит пиджак Джехена — учительский. Подрагивающими пальцами Джемин расстегивает его белоснежную накрахмаленную лоснящуюся рубашку и каждый новый открывающийся участок кожи обжигает джеминову кожу. Старинная библиотека, подобная древней святыне, смиренно внимает чужим искренним чувствам. Скрывает меж своих тенистых и тесных книжных закоулков двоих, предавшихся моментальному порыву страсти. Поглощает тихие вздохи, признания, шорох и оживает, меж страниц книг, превращая их в новые истории на пожухлых желтоватых страницах. Истории не всегда счастливые и сказочные, но и тем прекрасные. — Снимай это скорее, — шепчет Джехен, стягивая с Джемина его рубашку. Он податливо изгибается каждый раз, когда Джехен целует ему кожу, скрытую под столь ненужной сейчас тканью одежды. Джемин хватается за чужие плечи, пытаясь удержать равновесие, и обжигается; но обжигается не болезненно — ожоги от этих прикосновений горят нежностью. Джехен исцеловывает его поджарое тело, изнеженную кожу, каждый изгиб и родинку: от уха до ключиц, спускаясь ниже ожерельем из влажных следов. Джемин неровно выдыхает, закидывая голову кверху и вздрагивая от каждого прикосновения Джехена, и не понимает, почему им приходится скрываться от чужих взглядов, если в их чувствах нет ничего неправильного. \ Джемин привык прятаться даже на другом конце города. Джемин привык к тому, что не может даже прикоснуться к Джехену на виду у других, а тем более — обнять или поцеловать. А вдруг кто-то увидит? А вдруг кто-то доложит? И что тогда будет с ними дальше? На самом деле с Джемином скорее всего ничего. Но Джехен слишком опасается этих их чувств. Опасается, что потеряет все то, что имеет. А Джемин научился опасаться тоже: непонятно чего, но все равно опасаться, касаясь чужой ладони самыми кончиками пальцев, произнося слова вполголоса, прячась от посторонних взглядов в полумраке библиотечных рядов. А потом научился любить страстно и нетерпеливо, целуя в губы и шею, касаясь неразборчиво чужого тела, отдавая себя полностью и без остатка. Иногда Джемину кажется, что Джехен боится его любить. — А что скажут другие, если узнают? — спрашивает он однажды, обнимая Джемина на диване его квартиры. — Что будет тогда? — Мне без разницы, — отвечает Джемин без раздумий. — Я тебя люблю, а на всех остальных мне, честно говоря, наплевать. «Потому что ты для меня единственный». Джехен тогда улыбается и говорит тихонько ему, как сильно любит, а Джемин отвечает, что любит больше. А после они весь вечер пересматривают любимые фильмы по телевизору, валяются на диване, поедают тосты с вареньем, а после делят сладкие поцелуи на двоих и полночи не спят. Потому что когда они вместе, то им не до сна. Простыни Джехена впитывают запах Джемина, пропитываются его теплом и бесконечной любовью, тихими стонами и чистосердечными признаниями. Утром Джехен обычно просыпается чуть раньше и любуется Джемином, сияющим в первых лучах раннего солнца. Потом встает тихонько, чтобы не потревожить чужой чуткий сон и готовит завтрак. Джемин его, как обычно, ест кое-как, зато всегда с удовольствием пьет топленое молоко и ест галетное печенье. У Джехена оно всегда по-необычному вкусное. После они расходятся разными дорогами до школы: Джехен дальней, а Джемин той, которая покороче, чтобы никто из учеников или учителей не увидел их двоих рядом, чтобы даже мысли никакой случаем у них не появилось. Иногда они ненароком пересекаются взглядами в школьных коридорах или — совсем редко — встречаются в библиотеке во время уроков, когда там тихо и пусто, а старенькая библиотекарша и вовсе уснула за своим письменным столиком. Но, к сожалению, таких дней, когда они могут так беспечно проводить время совсем мало. Точнее, невыносимо мало. Джехен вечно занят работой, проверкой домашних работ и своей научной работой. А Джемин занят друзьями, уроками и подготовкой к выпускным экзаменам. И почему-то времени друг на друга порой не находят вообще. Джемина это убивает. Он звонит, пишет, приходит под дождем, как подбитый щенок под двери Джехена и смиренно ждет. Джехена терзают сомнения. Он настойчиво игнорирует звонки и сообщения, вечерами проверяет не домашние работы, а свой организм на стойкость к алкоголю, и вновь пускает Джемина в квартиру от безысходности. Между ними — десять лет разницы и огромная, почти бездонная пропасть. Джехен боится своих чувств. Джемин боится потерять. Джехен отталкивает, а Джемин непременно тянется. Джехен боится обжечься, а Джемин — настоящий пожар. В теплой квартире пахнет медовыми кукурузными хлопьями, ромашковым чаем и чем-то отреченным. Джемин сидит за столом в кухоньке и трясется — промокший до последней нитки. Греется теплой чашкой чая и пледом, который ему принес Джехен. Но почему-то все равно жутко холодно. Джехен сам сейчас сидит за столом напротив и боится заговорить. Джемин заговорить тоже боится. Но все же осмеливается произнести висящее в воздухе тяжким грузом: — Почему ты это делаешь? — взгляд Джемина не по годам взрослый, серьезный, там читается что-то вроде отчаяния вперемешку со злостью и печалью. Джехен сам не знает почему. Или прекрасно знает, но боится признать. Джехену хочется, чтобы все это закончилось быстро и безболезненно. Но, похоже, что так не бывает. Больно — всегда. — Это все неправильно, Джемин, — отвечает он наконец-то подавленно, низко своим голосом, прокуренным тысячью сигарет за последние несколько дней. Джемин молчит. Взгляд его опускается на стоящую перед ним чашку, на ней надпись: «Не вешай хвост». Так абсурдно. Джемину кажется, что его крохотный мир, состоящий из родного дома, школы, одиноких улиц города и квартиры Джехена постепенно рассыпается. Крошится. И он ничего поделать не может. Слепить обратно никак не получается. Джехен закуривает сигарету. Джемин вдыхает дым. Задыхается, но продолжает дышать в ожидании объяснения. Хотя бы какого-нибудь, хотя бы односложного, но объяснения. Дожидается и ранится. — Ты уедешь, повзрослеешь и забудешь меня, как очередной эпизод из своей молодости, — говорит Джехен горько, выдыхая едкий сигаретный дым. — А я останусь здесь и буду жить нашими общими моментами, проживать их в своих снах вновь и вновь, пока совсем не загнусь. А Джемин и не знает, что ответить. Потому что ему больно от того, что в его чувствах сомневаются и так просто топчут его любовь. Поэтому отвечает Джехен: — Я же сам знаю, каково это: любить вот так, — говорит он серьезно, измученно, искренно. — Это быстро проходит, но оставляет глубокие шрамы. Джехен дышит сигаретным дымом. Выпускает его парить в комнате, а после улетучиваться через приоткрытое окно. Джемину хочется доказать, что Джехен неправ. Хочется закричать, избить себя до смерти, прыгнуть под поезд, чтобы поверил, но почему-то сердце подсказывает ему сделать кое-что другое. Джемин — все еще мокрый, но все равно теплый-теплый — обнимает Джехена, льнет к нему всем своим телом и говорит: — Слышишь, как у меня бьется сердце? — на ухо. — Билось бы оно так, если бы я собирался тебя бросать? А бьется оно быстро так, что почти за двоих. — Ты правда думаешь, что я смогу тебя бросить? — голос Джемина подрагивает, когда он утыкается лицом Джехену в шею. А тот гладит его по голове, перебирает пряди влажных волос и, кажется, понимает, что и правда не сможет. Джехен Джемина бросить — тоже. Даже если и выйдет, то будет больно так словно часть тебя отобрали и разорвали, раскрошили, перемололи в пыль. — Я тебя люблю. — Я тебя тоже. Кухня утопает в желтоватом свете люстры. Джехен, кажется, утопает в джеминовой любви так, будто он сейчас не учитель в школе, а совсем юный подросток — безрассудный и ничего не смыслящий в жизни. Джемин его крепко-крепко обнимает, а Джехен в ответ целует в макушку и греет, греет, греет, пока Джемин не высыхает, пока его сердце не перестает биться так быстро, выскакивая из груди. Любить Джехена — непросто, но Джемин справляется, потому что правда любит и покидать его ни при каких обстоятельствах не собирается. Джехену любить тоже — непросто, потому что боится пораниться. Но с Джемином заново учится, как впервые.