я, ты, мы

Весенний теплый ветер колышет белоснежно-молочные занавески на окнах. Природа дышит жизнью, а Донхек дышит чем-то смоляным, мрачным – смогом над огромным мегаполисом, в котором огромные трубы выпускают клубы дыма. Говорят, что весной все оживает. Но вот только почему-то Донхек изнутри умирает прямо здесь и сейчас, лежа на собственной кровати, уставившись в потолок своей небольшой комнатушки такой же белоснежно-молочный, как и ткань болтающихся занавесок. – Просыпайся, сладкий, – доносится голос матери, которая заглядывает к нему беспокойно уже не первый раз за утро. В комнату залетает запах топленого молока и выпечки, а вместе с ним невероятный уют, которого постоянно не хватает. Будто все время стоишь под промозглым дождем, и даже лучик солнца не может пробиться сквозь плотные-плотные темные тучи. И скрыться от него тоже нигде не можешь. Хек с трудом заставляет себя подняться, и мир перед глазами слегка плывет то ли от усталости, то ли от нежелания вставать и жить. Он плетется на кухню, откуда доносится невероятный сладковатый аромат. Садится на свое привычное место за столом в небольшой, но такой родной, комнатушке и глядит, как мать возится у плиты, занимаясь готовкой. Она ловко орудует приборам, как волшебница, и Донхек, как завороженный смотрит: на ее тонкие пальцы, выпирающие костяшки, сосредоточенное лицо, лишь слегка тронутое временем. И с трудом понимает, как пережить свою восемнадцатую весну. Знал бы кто, какие чувства бушуют внутри, разрывая в клочья исписанные страницы старых мемуаров, где все так правильно, трудно, страшно, но до жути верно. Если бы только он мог выразить эти строки, которые острыми концами букв впиваются в каждую клеточку его существа, то вышел бы многотомный роман из переживаний с привкусом крема-брюле, крепкого кофе без сахара и шоколадных круассанов, которые он так сильно любит (но ест крайней редко: дай бог раз в полугодку, если не реже). Научиться жить намного тяжелее, чем научиться быть счастливым. Это так неимоверно тяжко, когда на душе висит целый груз, приковывающий плотно-плотно к земле, – и ему никак не оторваться от поверхности, не взлететь ввысь к облакам. Наверное, еще с самого детства он был прикован самыми крепкими стальными цепями: еще с момента, когда первые шрамы на коленях, исколотые сухой травой кончики пальцев и ругань матери, такая невыносимо печальная. Еще с момента этой грусти в материнских глазах. С момента пурпурных синяков на коже, разрастающихся с каждым днем ярче, сильнее – еще одно прикосновение, и мальчишка развалится на части. – Мам, – тянет жалобно Хек, и невольно голос предательские надламывается, – почему так тяжело? Хочется разрыдаться и кричать, но Хек совсем не желает, чтобы мать видела его слезы, его боль, которые он по-партизански скрывает глубоко в душе. – Все трудности однажды проходят, – отвечает она тихо, не задавая лишних вопросов. Донхек ей благодарен за это. – Просто иногда кажется, что они настолько невыносимо тяжкие, что и не закончатся иногда, – она ставит на стол тарелку, которой красуются румяные блины. Она поглаживает золотистые пряди Хека, и ему становится спокойнее. – А если не пройдут? – Тогда нужно просто продолжать жить так, будто бы этих трудностей нет, – в ее глазах что-то такое теплое, умиротворяющее, отчего Хеку даже слова произносить становится тяжело. Она всегда знает, что сказать; слишком хорошо его знает – даже лучше, чем он сам себя. «Не теряй веру». ; Весна у Донхека каждый год окрашивается в мятные, лимонные и пастельно-розовые оттенки. Весна его начинается с Марка, им и заканчивается. Она неповторимая, солнечная, наполненная полуночными разговорами и подростковой живостью – яркими, плещущими жизнью красками. — Ты уезжаешь? — тихий-тихий вопрос почему звучит громко-громко. Он режет, обнажает – заставляет осознать реальность. — Да «Постой, пожалуйста». — Когда? — неловкое молчание. — На следующей неделе. «А как же я?». — Понятно, — и вновь эта всепоглощающая тишина, гнетущая, пробирающая своим холодком до самых костей. «Не бросай меня». — Я хотел сказать раньше, просто, — Марк пытается связать слова, чтобы звучали они чуть более смело, не так взволнованно и отчаянно, как сейчас, но: — просто никак решиться не мог. «Я хочу любить тебя». — Будешь писать мне? — Донхек надеется, что будет не только писать, но и поцелуи посылать. Надеется, что не оставит его. Надеется, что все это глупая шутка или дурной сон, который упорно не отступает. Он понимает: люди разъезжаются, теряют связь и становятся друг другу никем. Но они ведь нечто большее, намного большее – у них даже сердца бьются почти в унисон. — Конечно, — Марк выпускает облачко сигаретного дыма – отравляющий никотин и ментол. «Постарайся не забыть меня, пожалуйста». — Я… — запинается Марк, затягиваясь сигаретой, задумывается на несколько долгих, невероятно томительных секунд. У Хека внутри даже что-то замирает от слов, которые застыли у него на губах, но никак не озвучиваются, — Ладно, забей. У Донхека в груди что-то колет, режет; он чувствует себя так странно, будто теряет последнюю возможность – свой последний шанс на выживание. И эту борьбу, похоже, он проиграл. Он тоже не решается ничего ответить внятного. Лишь сидит рядом, пытаясь отпечатать в голове яркой картинкой профиль Марка в закатных лучах солнца. Донхек понимает, что теряет свою весну. ; Эта весна – сплошной монохром из черных, грязно-серых, мрачных цветов. Она сохнет. Умирает. Донхеку хочется вернуться к тем моментам, когда коленки в кровь разбиты, кончики пальцев исколоты сухой травой и маргаритки желтые-желтые, как маленькие солнышки. Веснушки. Улыбки. Радостный смех, искренний и без притворства: там детство – невинное и беззаботное. Он тогда чувствовал жизнь, а сейчас резко онемел и не может с этим ничего поделать. Иногда только по телу пробегает неприятная дрожь, заставляя понять, что он еще жив. Набрать выученный наизусть номер — раз; нажать зеленую клавишу — два; скинуть вызов и вновь терзать себя — три. Это уже так часто повторяющаяся история Донхека, которая вредной привычкой вошла в его жизнь год назад. Но телефон никогда не отвечает, с самого первого дня, поэтому Хек предпочитает сбрасывать вызов сам, чтобы не слышать режущего, обидного: «Абонент вне зоны доступа…». Тогда Марк пропал почти бесследно, как герой какого-то фильма, которого в реальности и не было никогда. Он будто после долгих титров скрылся с экрана – и конец. Теперь Хек на реплее ставит этот фильм у себя в голове и печально вздыхает от грубоватого голоса, смоляной копны волос и запаха ментола и сигарет, который поселился в комнате и никак не уходит, как бы старательно Хек не старался его выветрить. Ему хочется надрывать собственные душу и сердце, выворачивать внутренности, в которых кишат бабочки, наизнанку, танцевать в такт беззвучной мелодии, слышимой только двоим. Шептать заветные три слова в шею, как молитву. Отчаянно хвататься за чужие руки, словно это последний шанс на спасение от вечного забвения. Держать в руках маргаритки-солнышки и дышать, дышать, дышать впервые так свободно и легко за долгое время. Но у Донхека маргаритки сохнут, даже не успев распустить бутоны. ; Марк никогда не знал, что может чувствовать себя так одиноко в толпе людей. Шум — тишина. Прикосновение — онемение. Люди – сплошная серая масса. Ему бы из суеты города туда, где уютно, тихо, спокойно. Например, в объятия к Донхеку. Марку не хватает сочных, спелых яблок. Не хватает кожи, поцелованной солнцем, не хватает заливистого смеха, золотистых прядей волос. Сил молчать больше нет. Сил даже просто терпеть нет. Но так ведь лучше? Он уже устал врать себе, что, не высказав лишние слова, которые застыли на губах отравляющим никотином, будет лучше. Марк устал от жизни, где Хека нет: в ней сплошная серость ; — Привет, — неловкое из-за двери. Марк с ноги на ногу переминается – уже совсем взрослый, возмужавший, не ребенок, но в душе такой же бездумный подросток. А еще такой же красивый. И невероятно милый с растрепанными волосами и по-домашнему уютной футболке. Донхекова весна. — Привет, — Донхек старается говорить, будто бы он и не скучал по Марку все это долгое время, будто бы и не вспоминал о нем в каждую свою свободную от дел минуту, будто бы он и не был его единственным и последним, — давно не виделись. — Да, — отвечает Марк скромно. — Давно. Донхек улыбается, Марк, кажется, готов рассмеяться то ли от всей этой глупости, то ли от тех чувств, которые разрывают изнутри. Они еще стоят несколько минут вот так – в проходе донхековой квартиры. Ее Марк отыскал совсем случайно. Так же случайно пришел сюда, прежде нервно выкурив чуть ли не пачку сигарет и прихватив по пути в переходе букет маргариток, которые он теперь зачем-то протягивает Хеку. — Спасибо. «Спасибо, что хотя бы живой». — Не за что, — будто действительно не за что. И отчего-то Марку становится так странно на душе, что он подается вперед прямо к Донхеку в грудь, в шею и крепко-крепко обнимает. Донхек слегка вздрагивает, но тоже обнимает. — Я скучал, — тоскливо так, будто все существо Марка пропитано одиночеством. — Я тоже скучал, — Донхек отвечает так, чтобы голос не дрожал, но получается скорее наоборот — слишком печально. — Теперь я не уйду, — произносит Марк, все еще уткнувшись Хеку в плечо. — Ты не против? У Донхека сердце в груди екает и замирает. Как он может быть против, несмотря даже на все то, через что Марк заставил его пройти? Ему просто не хватит сил сказать «нет», но и причин на это тоже не находится: зачем делать еще больнее? — Нет, — Донхек гладит марковы плечи, его макушку. — Не против. Марк улыбается ему в шею — Хек это прекрасно чувствует и сам улыбается, целуя его в копну смоляных волос. Его весну.