я, ты, мы

Ренджун знает точно, каково это любить безвозмездно, но не знает, каково быть любимым. Ренджун теряет себя; теряет и Джемина, которого любит больше жизни. Точнее, Джемин для него и есть та самая жизнь. Ренджун тянется к нему, как зеленый росток, побег к солнцу, но дотянуться никак не может, даже став огромным ветвистым деревом. Потому что просто-напросто ему не суждено. Ренджуну не суждено дотянуться до Джемина. Джемину же не суждено понять Ренджуна. — С днем рождения, — Джемину уже восемнадцать. Ренджун помнит его двенадцатый день рождения. Помнит и тринадцатый, и все последующие вплоть до сегодняшнего дня. Джемин благодарит его за поздравление, тянет в темный безлюдный угол комнаты, в которой скопилось огромное количество народа, пришедшего на вечеринку в честь джеминова дня рождения. Там благодарит он его уже не словами, а смазанными поцелуями в шею, горячим дыханием, нетерпеливыми прикосновениями, от которых у Ренджуна мутнеет сознание. Ренджун понимает, что зависим от Джемина, как от наркотика. Ренджун чувствует это странное щемящее чувство, когда вспоминает события прошлого. Они теплом и грустью топятся, заполняют дымкой ностальгии. Ренджун помнит, как всегда был для Джемина рядом, как при любом случае ему помогал, срывался с семейных ужинов лишь бы решить чужие проблемы, как порой забывал о себе ради Джемина, как был верным псом – но, к сожалению, лишь в те моменты, когда Джемин в нем нуждался. В другое время о Ренджуне он предпочитал не вспоминать. Ренджуна это ранило, но ему думалось, что, быть может, если он постарается усерднее, проявит чуточку больше заботы и преданности, то Джемин поймет, как им дорожит Ренджун. Но не понимал. Не понимает и сейчас. Ренджун предпочел бы уснуть, а затем проснуться вновь двенадцатилетним без ошибок и болезненных шрамов, чтобы вновь с белого листа без мутных разводов туши и неуклюжих клякс. Чтобы без этой чертовой привязанности и разрывающей боли в груди. Потому что когда Джемин улыбается, Ренджуну плакать хочется. Ему хочется как-нибудь спросить: «Каково это быть нужным?». Но боится и колких улыбок, и двусмысленных ответов, и находиться с Джемином поблизости в том числе боится, но всегда непременно находится рядом с ним. Так же происходит и сейчас: он податливо приподнимает голову, чтобы Джемин оставил на шее пурпурный засос, и одновременно почти трясется от ужаса, когда он его касается. Джемин одаривает Ренджуна невероятной нежностью, целует трепетно, запястья поглаживает аккуратно, невесомо касается шеи — любит, как никто другой. Но вот только любовь Джемина ничего не значит: иногда Ренджуну и вовсе кажется, что любит он всех и подряд, а Ренджун лишь стал его очередной жертвой, попавшей под темные чары. — Я так по тебе скучал, — горячим дыханием точно по контуру скул Ренджуна, — ты даже представить не можешь. Ренджун тает под его прикосновениями, но старается взять себя в руки. Выходит сомнительно, но все же кое-какие силы находятся, чтобы ответить: — Правда? Джемин прикусывает ему мочку уха и шепчет: — Конечно, — и вновь прикусывает, оставляя влажный след и терпкий привкус. Громкая музыка выбивает любые остатки трезвого рассудка. Ренджуну в этот момент думается о том, что это пора прекращать, пока Джемин в один прекрасный момент его не раскрошил, не разбил, как ненужную куклу. Ренджун страшится того дня, когда про него наконец-то забудут. Он чувствует себя использованным. От этого становится противно. Противно становится и от себя самого. Ренджун отвечает на полувыдохе, когда Джемин расстегивает ему верхние пуговицы рубашки, чтобы оставить отметины еще на нецелованной коже: — Остановись, пожалуйста. Джемин же только льнет к его ключицам, целует изнеженную нетронутую ренджунову плоть, полностью игнорируя чужие слова. Ренджуну же с каждым мигом возразить становится все сложнее, потому что он умирает от беспомощности. Он просто бессилен, потому что сердце его тянется к сердцу Джемина, хоть мозг настойчиво этому противится. Но сердцу не прикажешь. Ренджун приказать своему тоже не может. Только взвывает почти болезненно: — Прекрати! Джемин наконец-то останавливается и смотрит в чужие глаза — испуганные, по-детски невинные, по-щенячьи преданные — и лишь недовольно фыркает. — Тебе всегда нравилось, как я тебя люблю, — произносит тот, ухмыляясь. «Как я тебя люблю». Ренджуну становится тошно от мысли, скольких еще он так же любит. — Пожалуйста, перестань говорить, что любишь, если не подразумеваешь этого, — произносит почти машинально Ренджун и сам пугается этих слов. Джемин вскидывает брови, ухмылка в тот же миг пропадает с его губ. — А разве я этого и не подразумеваю? — Нет, — отвечает Ренджун, хмурясь, поправляя свою растрепанную рубашку и пряча взгляд от Джемина. — Разве, когда ты любим, не должен ли испытывать счастье? Тот не отвечает, лишь махает кому-то из своих друзей, а потом вновь выжидательно-безразлично смотрит на Ренджуна. — А я чувствую, что умираю, Джемин. И Ренджун правда это имеет в виду, потому что из-за Джемина у него перехватывает дыхание, а сердце бьется так быстро, что Ренджуну кажется, что в любой момент оно остановится, а биться вновь уже не начнет. Ему не хочется даже вспоминать сколько раз плакал, избивал костяшки о стены и стонал в подушку в надежде переубедить свое сердце. Но безуспешно. Ренджун столько раз думал, что Джемин сможет его понять. Но нет – все-таки правда не суждено. Он не понимает даже сейчас, лишь отвечает, будто плюется ядом: — Тогда я надеюсь, что с этого моменты ты наконец-то почувствуешь себя счастливым. В ответ молчание, потому что они вдвоем знают, что счастье – весьма размытое понятие, и оно совсем не про них двоих. Им скорее всего не суждено его познать. Как бы не исходили на нет, как бы не стремились, как бы отчаянно не желали. Просто так случается в жизни, что счастье познать суждено не всем. А они вдвоем по видимости оказались как раз среди тех самых «не всем». Может быть, даже этого чем-то заслужили. Ренджун смотрит на него и усмехается себе под нос. Потому что даже после этих отравленных слов его измученное сердце не перестает быстро биться.