я, ты, мы

Донхек предлагает Джено устроить посиделки их привычной дружеской компанией. Джено соглашается и говорит, что не против, чтобы они собрались в его квартире. Хек радостно улыбается, кивает, говорит, что всем напишет и притащит алкоголь; Джено в ответ тоже улыбается, прощается и плетется домой, чтобы хоть немного навести порядок, пускай и смысла нет, потому что когда у тебя беспорядок в душе — это ясно видно даже незнакомцам, а уж тем более близким друзьям и подавно. Сколько времени они уже толком не собирались вместе? Полгода? Год? Два? Джено искренне не может припомнить, и это немного печально. Жизнь так глупо их всех раскидала, побила, что некогда самые близкие люди в целом мире теперь не более чем знакомые с общими теплыми воспоминаниями. К нему по очереди приходят все те, с кем Джено привык проводить свое время, с кем разбивал руки в кровь, с кем напивался вхлам, с кем делился своей болью и с кем он по-настоящему жил, вдыхая городской угольный смог, глотая кровь с разбитой губы, слыша пронзительный вопль металла — с ними все привычно даже после долгих лет разлуки. Комфортно и спокойно — Джено описал бы это так, но никогда не сказал бы вслух, предпочитая громким словами безмолвные поступки. Позже всех, как и всегда, приходит Джемин — Джено немного удивляется, будто совсем не предполагал, что тот придет. Хотя нет, напротив, он ожидал его тут увидеть. Джемин всегда непременно появляется и вновь ломает одним лишь своим присутствием, а еще своими улыбками, смехом, взглядами. — Можно тебя поцеловать? — тихо, пьяно, искренне шепчет Джемин, нависая над Джено, разлегшимся на полу. Все уже давно разошлись, а они вдвоем вновь, как по воле судьбы, остались один на один — танцующие тени в темноте дженовой серой квартиры в таком же сером панельном доме среди тысяч ему подобных. Джено не помнит, как все началось, и не знает, как закончится, потому что Джемин — его слабость, самая болезненная зависимость и самая сладкая мечта. Джено беззвучно кивает в ответ на джеминов вопрос и чувствует на своих губах чужие — суховатые, горькие и мягкие. На своих щеках он чувствует джеминовы слезы, и сам поцелуй выходит из-за них каким-то солоноватым. Джено кажется, что он летит на самое дно, сгорая, разбиваясь в щепки, — вновь. Когда Джемин разрывает поцелуй, то Джено самому хочется плакать: его раскрасневшиеся глаза, припухшие губы, острые черты ранят— все в Джемине заставляет Джено чувствовать и любовь, и отчаяние, и непреодолимую эфемерную грусть, которую не уловить ни словами, ни эмоциями. За всю свою сознательную жизнь Джено не может припомнить ни одного человека, который был способен заставить его испытывать все эти странные чувства. Джемин — его единственная и безоговорочная любовь. Любовь, избитая кулаками. Любовь, неумело исписанная строками стихов. Любовь, пропитавшаяся нафталином. Джемин целует вновь и вновь, пока они вдвоем бессознательно не оказываются на кровати, пока не издают тихих вздохов в полумраке спальни Джено, пока не чувствуют жар друг друга, прижавшись почти вплотную. Джено кажется, что он сходит с ума из-за прикосновений Джемина, из-за его поцелуев, из-за его эмоций, его слез, его глаз. Джено его не видит в полумраке затхлой комнаты, но чувствует даже в этой темноте: все заученные наизусть черты лица, все его маски и чувства. Спальня лишь на одну ночь застывает в зыбком и столь обманчивом предчувствии счастья. \ Просыпаться утром совсем не хочется: Джено прекрасно знает, что вчерашние поцелуи просто забудутся, сотрутся, развеятся пеплом по ветру. Джемин всегда ведет себя так, словно бы и не было вчера ничего, словно бы это не они вдвоем целовались полночи, а оставшуюся половину провели, занимаясь любовью на простынях, которые теперь впитали их запахи. Так происходит и сейчас. Они не любят друг друга — только убивают. Солнце, тающее в облаках, несмело пробирается в комнату сквозь грязные стекла немытых годами окон. Сюда же пробирается и тоска. Вместе с ней — беспричинная грусть. Все повторяется: Джемин встает, собирается, не говорит ни слова и уходит. Все повторяется: Джено просит остаться, умоляет поговорить и бежит следом, пока прямо перед самым его носом не захлопывают дверь с громким хлопком. К Джеминовому сердцу не подступиться — оно окружено ледяной крепостью, а Джено, похоже, просто не хватает огня. Джено утыкается лицом в подушку, все еще согретую джеминовым теплом, и совсем не понимает, как они вдвоем оказались в этом чертовом замкнутом порочном круге. Каждый раз — одно и то же. Джено хочется плакать. Нет, он не из тех, кто плачет, давая волю своим эмоциям, но сейчас его просто разрывает чувство одиночества, и держать слезы в себе становится просто невыносимо. Они впитываются в подушку, из которой испаряется едва ли различимое джеминово тепло. Вместе с ними впитываются беззвучные всхлипы и беспомощный, почти звериный вой. Джено хочется удержать Джемина, но никогда не получается. \ Джено — убитый собственными слезами, измученный джеминовыми губами — стоит под дверью его квартиры и несколько раз нажимает старый звонок, издающий скрипучий вопль. Тридцать шестая, путь к которой заучен почти наизусть: в ней всегда приторно тихо, жутко уютно, но почему-то всегда холодно даже в августовские жаркие дни, будто тут вечная мерзлота, а Джемин — одна большая ледяная глыба среди морозной пустоши. Дверь со скрежетом открывается: в дверном проеме стоит Джемин. Джено только и успевает, что измученно выдохнуть, замерев, словно и не думал, что Джемин откроет ему двери. Джемин смотрит в ответ безэмоционально и холодно, будто Джено совсем чужой — это бьет больнее всего. Может быть, они и правда совсем чужие? Может быть, тот Джемин, который целует Джено, который говорит ему, как любит, который вжимает его своими крепкими руками в жесткий матрас, — это лишь проекция бурного воображения Джено? — Избей меня, — уверенно и без промедления. — Я не могу ничего не чувствовать к тебе. Джено уверен, что даже это не поможет ему разлюбить, но попробовать ведь стоит. Возможно, хоть жгучая, тянущая боль в теле поможет отвлечься и не чувствовать ноющую, которая пронзительно кричит у него в груди, отражаясь звонким эхом в ушах и мыслях: «Джемин, Джемин, Джемин». Жить становится невыносимо, когда человек живет лишь в твоих мыслях, а не наяву; тяжелее всего, когда человек появляется лишь на миг, а затем вновь исчезает, словно бы не было ни чувств, ни эмоций. — Нет, — как отрезает, вскрывая Джено грудь, в которой уродливо, отчаянно бьется его сердце. Джемин отворачивается, чтобы вернуться в свою ледяную пустошь, и Джено крепко его обнимает со спины. Джемин издает легкий вздох из-за неожиданности. Он горячий, родной, но такой далекий от Джено, что становится даже страшно. Джемин не отстраняется, но и не делает ничего другого: лишь молчит в объятиях Джено, размеренно дыша, не проявляя ни единой эмоции. Джено утыкается ему в шею и старается не расплакаться вновь. Он тихо-тихо произносит: — Я не могу без тебя жить. Я тебя люблю. Ты не представляешь, как сильно. Неужели ты вообще меня не любишь? «Как ты не можешь понять, что для меня ты важнее, чем моя собственная жизнь?». Джено еще ближе к нему жмется в надежде, что тот сможет хотя бы почувствовать его мысли, его эмоции, его привязанность — его любовь. Но Джемин оборачивается, смотрит на него необычайно жалобно и размыкает ладони Джено. В его глазах, кажется вновь слезы — Джено уже и не понимает, потому что у него самого картинка размывается, теряется в соленых искрах, эфемерных калейдоскопах. — Прощай, Джено, — произносит дрожащим голосом Джемин, и это ломает сердце Джено окончательно. Ломает сильнее, чем джеминовы поцелуи, его прикосновения и взгляды. Он уходит, закрывая дверь, не произнося ни слова, оставляя Джено наедине с обжигающим холодом и разъедающим чувством бессилия. \ Джено никогда не узнает, что, только закрыв за собой дверь, Джемин сползет по ней вниз на пол, уткнется в собственные ладони и проплачет весь оставшийся день, чувствуя, как сильно ноет и болит что-то непонятное в груди.