я, ты, мы

Джеминовы кулаки разбиваются о лицо Джено — ему ревностно. Кулаки Джено разбиваются о его лицо Джемина — ему смешно. Джемину не больно, когда его бьют в живот или по только недавно зажившим ранам на скуле. В порыве драки он не различает ничего болезненного или страшного: его тело само по себе уклоняется от чужих тяжелых ударов, терпит десятки пинков, ссадин, царапин его кулаки сами по себе попадают то по рукам, то по жутко красивому лицу. Красивому разбитому лицу Ли Джено, которое сейчас изуродовано кровью, грязью и какой-то кривой ухмылкой — даже таким Джемину он кажется чертовски привлекательным. Сам дьявол во плоти. Джено из вражеской банды. Ненавистен лишь потому, что у Джемина так, кажется, заложено в крови. Просто так задумано не Джемином — ненавидеть Ли Джено всем своим сердцем так, будто бы он заклятый враг. Это так глупо, но иначе у них не выходит. Только кровь, гематомы, ломящая боль в костях и неуемное в голове: «ненавижу». Но разбивать кулаки о лицо Джено в какой-то момент становится для Джемина привычкой — извечной потребностью. Потому что только так он может прикоснуться к Джено, только так может почувствовать его обжигающее тепло. Кулаки встречаются с кожей, словно бы так и должно быть: разбивать костяшки в мясо, чувствовать ноющую боль в голове и дробящую в теле, вытирать сбегающие капли крови с губ. С губ, на которых должны оставаться нежные поцелуи, а не жестокие удары, ссадины и застывшие на издыхании слова. Эти слова Джемину не позволяет произнести ни гордость, ни предубеждения, ни ребята из банды — он станет изгоем и для ребят, и для самого себя. Станет никем. Драка вновь заканчивается ничем: их двоих растаскивают ребята, Джено грозится, что однажды прикончит Джемина, а тот лишь безразлично на него смотрит и уходит, подбирая с земли свою старую пыльную куртку. Маску безразличия держать выходит не слишком долго то ли от боли, то ли от навязчивых мыслей: Джемин кривится, оседает на холодную землю и зарывается ладонями в свои растрепанные, немытые уже пару дней волосы и громко ругается: — Блять! — выходит надрывно и беспомощно. Потому что в голове вместо привычного омертвевшего «ненавижу» у Джемина поселилось трепещущее жизнью «люблю». \ Они вдвоем сталкиваются за углом кирпичного старого здания то ли кафешки, то ли круглосуточного магазина. Здесь сыро, противно и воняет гнилью. Еще сюда с трудом попадает свет, и Джено в приглушенном освещении выглядит сюрреалистичным. Он смотрит на него без привычной ненависти — с безразличием. После всех драк, всех едких слов и ненавистных взглядов они становятся самыми обычными: просто людьми, которые, кажется, знают друг друга целую вечность, пускай и не знают друг о друге вообще ничего. Джемин помнит, что Джено всегда был рядом: тихой тенью, тяжелыми ударами, сигаретным дымом. Джемин не помнит, когда они начали ненавидеть друг друга, не помнит, когда перестали быть детьми. Еще он не помнит, когда же сам совсем случайно, невпопад влюбился в Джено — куртка из дешевого кожзама в некоторых местах уже облазит, в других прожжена сигаретами, в третьих надорвана. Джено тоже кажется слегка надорванным. Джемин знает, что им не следует даже находиться рядом; но сердце говорит иначе. Все эти косые взгляды, хищные улыбки для них двоих — лишь игра, и они оба это прекрасно знают, но продолжают играть по дурацким правилам такой же дурацкой игры. — Почему мы друг друга ненавидим? — спрашивает Джемин, опираясь о стену, обклеенную древними объявлениями о продаже однушки в районе неподалеку, об услугах интимного характера и многим другим бредом, на который сил не хватает даже, чтобы окинуть мимолетным взглядом. Джено плюется кровью, достает из кармана пачку сигарет и закуривает одну, зажимая ее между своих разбитых губ. Он выглядит устрашающим, но в то же время таким безобидным, будто подброшенный под двери беспомощный щенок. Наверное, Джемин и сам так выглядит со стороны — живущий без причины просыпаться по утрам, с синяками под глазами из-за вечного недосыпа и головной болью от выпитого на пустой желудок алкоголя прошлым вечером. Джено предлагает сигарету Джемину — тот соглашается. Джено подкуривает джеминову сигарету своей, выпускает облако дыма ему прямо в лицо и криво ухмыляется, а после жмурится — наверное, больно. — Потому что так задумано не нами, — отвечает наконец-то на вопрос Джено и смотрит вверх — туда, где тонкой полоской видно небо между высокими зданиями; туда, до чего они все мечтают дотянуться, но им суждено всю свою бессмысленную жизнь волочиться по сырому асфальту между плесневелых кирпичных стен и бетонных многоэтажек огромного безжалостного города. Расстояние между ними крошечное, и Джемину даже краем глаза получается понаблюдать за Джено без угрозы быть приконченным в следующую же секунду. Он самый обычный, но такой жутко родной. Джемин не знает о нем ровным счетом ничего, кроме имени и того, что он из вражеской банды, но все равно влюбляется — почти как подросток. Вот только есть ли у них шанс на любовь, Джемин не знает. У Джемина все выходит как-то машинально: вот он стоит близко-близко к Джено, вот он уже в миллиметрах от его лица, вот они пересекаются взглядами, вот Джемин накрывает губы Джено своими. Они целуются — это выходит не намного приятнее, чем биться. Джемину кажется, что Джено сейчас в любой момент даст ему под дых и разобьет об асфальт, прикончит (Джемин бы был только рад) и, наконец, всем джеминовым страданиям придет конец; но тот этого не делает: лишь целует в ответ, нетерпеливо касаясь Джемина своими губами и позволяя ему углубить поцелуй. Выходит влажно, немного пошло, но до одури круто — лучше, чем с кем-либо другим в жизни. Целовать Джено выходит не намного лучше, чем впечатываться лицом в асфальт, но Джемин привык настолько, что иначе не может. Джемин не понимает, что с ним: то ли давно не занимался сексом, то ли просто действительно так отчаянно влюбился. — Один раз не пидорас, так ведь? — произносит Джемин с кривоватой ухмылкой прямо в лицо Джено. Но Джемин бы повторил еще не раз, и не два. Он бы целовал губы Джено бесконечно долго, а потом бы уложил на лопатки — только в этот раз не на холодный и сырой асфальт, а на мягкую теплую кровать. — Один раз не пидорас, — отвечает Джено и пропадает из поля зрения Джемина, оставляя его в мрачном переулке наедине вместе со страшно грохочущим сердцем. \ Джемина тянет к Джено непроизвольно какими-то неземными силами. Это похоже на неудержимую любовь, на бессердечную привязанность, злобное обожание. Джемин весь на иголках даже тогда, когда Джено далеко, когда ему бы вообще не следовало о нем думать: на кассе супермаркета с пакетом дешевой заварной лапши и презервативами, бутылкой пива и двумя пачками жевательной резинки со вкусом сладкой мяты. Сигареты Джемин не покупает: то ли бросает, то ли просто денег не хватает. Джемин думает о Джено, когда идет к себе домой под проливным дождем без зонта, не надевая капюшон. Джемин думает о Джено и тогда, когда вдавливает в матрас милую, вечно улыбчивую и совсем ему неподходящую Сыльги, кусая ей шею, целуя в губы, говоря ей что-то вульгарное и грубоватое на ухо. Джено преследует Джемина даже во снах. \ Наверное, Джемин просто ужасный человек. Он прощается с Сыльги как-то некрасиво, натягивает первые попавшиеся джинсы, берет свою куртку и выходит из дома. Ноги бессознательно несут Джемина к темным переулкам, пропитавшимся гнилью, плесенью и орошенными каплями крови, кирпичным стенам, обклеенным выцветшими объявлениями, побитым кулаками. Он идет навстречу неизвестному, но столь нужному чувству спокойствия. Хотя спокойствия рядом с Джено никогда в своей жизни не испытывал — это несовместимые понятия. В тонкой куртке холодно, но Джемин ее все равно не застегивает. Как на зло, в кармане не оказывается сигарет, но курить хочется так сильно, что даже тошно. Джемину хочется занять свой мозг чем-то другим хоть на секунду: лишь бы не Джено, лишь бы не их вчерашний поцелуй, лишь бы не его безразличие. Безразличие бьет больнее, чем любая ненависть или любовь. Безразличие — самое страшное из чувств, потому что ты умираешь от него сам, а следом в могилу тянешь и других. Джемин не хочет быть безразличным, поэтому смысл — хотя бы какой-нибудь — он ищет в Ли Джено: в его словах, его взглядах и его губах. В столь поздний час он тут: в одном из привычных родных переулков, в которых Джемин и Джено выросли, пускай и не плечом к плечу, но почти щека к щеке. Джено стоит в своей привычной поношенной кожанке, курит сигарету и будто бы ждет Джемина, будто бы это его цель всей жизнь — всегда быть рядом с Джемином. Пускай «рядом» и означает кулаки в кровь, злобные ухмылки и равнодушие. Джемин смотрит на Джено с надеждой — Джено смотрит на Джемина с пониманием. — Привет. — Привет, — хрипло. — Что тут забыл? «Тебя». — Устал сидеть дома, — почти шепотом. — Один. Хотя совсем не один, но чувствует себя так, словно бы наоборот. — Понятно, — кивает. Джемин хочет попросить у Джено сигарету, но почему-то в этот момент курить уже не хочется. Он запахивает куртку, скрещивает руки в тщетных попытках согреться в холодную весеннюю ночь и глядит на Джено из-под ресниц с нескрываемым подозрением и обожанием — все в нем неправильное, но жутко родное; даже эти уродливые шрамы на ладонях, под губой и на шее — тоже родные. Может быть, некоторые из них оставил Джемин. Ему нравится разглядывать татуировку Джено под глазом в форме креста: недавно Джемин даже увидел, что под ней скрывается маленькая родинка и почти улыбнулся Джено в лицо, но вовремя спрятал этот странный порыв — подумал бы еще что не то, хотя наверняка и так постоянно задается вопросом: «Что, черт возьми, не так с этим утырком Джемином?». — Я тебя ненавижу, — произносит Джемин непроизвольно, просто констатирует общеизвестный факт, а Джено даже не реагирует, потому что и так знает, что нет — вовсе не ненавидит, а скорее наоборот. — Я тебя тоже. Похоже на признание в любви — только наоборот. Джемин улыбается. Джено вдыхает сигаретный дым и смотрит в ответ на улыбку немного мрачно, но что-то в его взгляде выдает ребяческую ухмылку — такую же, как и у Джемина. Джено уходит, а Джемин на этот раз идет за ним следом. Джено, кажется, и сам не против, потому что ничего не говорит ни на то, что Джемин плетется за ним следом, ни на то, что спрашивает, реально ли это его байк стоит неподалеку, ни на джеминовы восторженные возгласы. — Вау, я не знал. — А с чего бы должен был? А действительно, с чего бы? Разве они не просто враги? Тогда почему они сейчас не грызут друг другу глотки? Джемин не знает, поэтому ничего не отвечает. Он смотрит себе под ноги, вновь мерзнет от холодного ветра в своей легкой куртке и пытается не говорить еще чего глупого — того, что не говорят враги. — Садись, — говорит Джено, стоя возле своего байка. — Не против прокатиться? И Джемин без колебаний соглашается. Он мягко обхватывает Джено и невольно прижимается щекой к его крепкой спине и слышит ровное, тихое сердцебиение, когда он двигается с места. Джено ему ничего на это не говорит — тоже. Мотоцикл со звонким ревом разгоняется по пустой ночной трассе. Ветер треплет Джемину волосы, своими потоками подхватывает его куртку; но ему не холодно, потому что Джено горячий — почти обжигающий, пускай сам Джемин холодный — почти ледяной. Джемин не поймет, сходит ли он с ума или просто сходит с намеченного пути. Но это все кажется таким правильным, будто бы все раны, все злобные выкрики, вся боль вела их двоих лишь к этому моменту. За их поцелуями нет ни смысла, ни здравого рассудка, ни будущего. Они едут в желтых отблесках редких дорожных фонарей, освещаемые луной, — враги в обнимку. Как глупо. Как иронично. Джемин не уверен, как далеко они уехали от города, не уверен, не прибьет ли его сейчас Джено, а потом не оставит истекать кровью в кустах у обочины, жадно и отчаянно глотая последние глотки воздуха, не уверен, есть ли вообще смысл в том, что они сейчас делают. Хотя Джемин ведь, по правде говоря, в своей жизни вообще ни в чем не уверен, поэтому ему только и остается, что поддаваться течению: плыть против него у Джемина не остается сил. Останавливаются они лишь у самого берега моря. Тут тихо: мирно шумят только волны, а звездное небо отдается легким звоном. Джено закуривает сигарету и идет медленно у берега — у самой кромки воды. Его берцы слегка утопают во влажном песке. Джемин идет следом безмолвно: ему хочется взять Джено за руку, что-то сказать, романтично поцеловать в свете луны, но что-то не позволяет, что-то останавливает на полуслове, на полушаге, на полумысли — это все кажется таким неправильным, но в то же время до жути верным, будто бы мы им двоим было предначертано вот так по-дурацки ненавидеть друг друга. Ненавидеть в попытках полюбить. Джено ведь далеко не единственный, но почему-то Джемин все еще любит его и ненавидит; и чуточку — самую малость — хочет его убить; а еще хочет поцеловать. Что они тут делают? Почему они это делают? — Скажи, мы сумасшедшие? — говорит Джено, идущий впереди Джемина. — Ага, — отвечает тот, а Джено наконец-то останавливается. — Самые сумасшедшие во всем мире. Джемин криво улыбается, смотря в землю, а Джено в это время оборачивается. Он сияет в лунном свете, на фоне отдаленно сияет искрящийся миллионами огней город. Джемину думается, что сумасшедшей людей, чем они вдвоем, в целой Вселенной нет. Все их поступки, все их слова, все их удары не имеют ни смысла, ни оправданий. — Буду ли я сумасшедшим, если скажу, что не хочу тебя больше бить, — эхом морского бриза, — только целовать? — Еще каким сумасшедшим, придурок, — произносит Джемин, смеясь себе под нос. «Значит, сумасшедшими мы будем вместе». Джемин идет навстречу — Джено делает то же самое. Все происходит скорее по наитию: Джемин касается его разбитого лица — Джено слегка хмурится и шипит, но не отстраняется. Джемин любуется ранами на его лице, восхищается тем, что даже эти ссадины и синяки не портят его черт, будто воссозданных по эскизам Да Винчи, пускай Джемин и ничего не смыслит в искусстве. Вся его жизнь — уродливая, поломанная примитивная: в ней нет места ничему возвышенному, потому что он сам ползет по холодной земле в попытках встать на ноги. Но не получается. Ничего не получается. Джемин кончиками пальцев касается небольшой татуировки в виде креста под его глазом. Джено не отрывает взгляда от Джемина, боязливо вздрагивает от его прикосновений, ждет подвоха. Они вдвоем чувствуют нечто на грани с ненавистью и самой большой привязанностью в мире. Чертовски сильной. Так, кажется, если одного не станет, другой потеряет любой смысл к существованию. Джемин тянется к губам Джено своими сухими, обветренными. Касается их слегка нерешительно и целует невесомо, будто ветром по губам. Совсем невинно, пускай во всех их поступках ничего невинного и в помине нет. — Поехали ко мне? — неуверенно произносит Джено на издыхании, взглядывающий на Джемина из-под прикрытых век. Таким Джемин видит Джено впервые. Он соглашается. И вновь желтый свет, рев мотора, городские улицы, кирпичные стены и запах гнили. В квартире Джено все по-другому: здесь теплее и пахнет лакрицей вперемешку с сигаретным дымом. Еще здесь тихо и спокойно. Неспокойно только у Джемина на душе, поэтому старается найти то самое спокойствие в поцелуе с Джено. Джемин стягивает его кожанку, кусает ему шею, расстегивает одной рукой ремень. Джено оставляет поцелуи на щеках, мочке уха; снимает с себя ненужную футболку, а следом стягивает тонкую майку с джеминова тела. Больше никаких драк: только поцелуями. Джемин невесомо касается кончиками пальцев пурпурных гематом на чужом теле и видит, как жмурится и еле слышно шипит Джено. Джемину и самому больно от этого. Может, им просто нужно прекратить весь этот абсурд и любить друг друга, даже если в конечном итоге это обернется разбитыми сердцами, лучшими годами, потраченными впустую (а разве они и так не потрачены впустую?), и долгими днями онемения. Но не любить кажется куда более устрашающей перспективой. Джено тает под Джемином. Валяться на мягкой постели с Джено все же оказывается куда лучше, чем на ледяном асфальте. Кто не с нами — тот под нами, кажется так, да? Джемин про себя усмехается и оставляет влажные поцелуи на шее и ключицах, спускается ниже и ниже, заставляет вздрагивать Джено в предвкушении, издавать приглушенные стоны и еле слышную ругань под нос. Целовать Джено выходит у Джемина лучше, чем его бить. \ — А что дальше? — Дальше — мы, — произносит, смотря в потолок, — вместе.