я, ты, мы

Есть нектарины в середине июля, сидя в тени деревьев, слизывать липкий сок с ладоней и предплечий, щуриться от ослепительного солнца для Донхека становится маленькой традицией — волшебной церемонией. Летом он чувствует особую магию, которая не сравнится ни с одним другим чувством в его жизни: перед выходом продеть в проколотое ухо небольшую сережку-колечко, надеть босоножки, похожие на детские, на невысокой платформе и топтать зеленую траву — все это таинственный ритуал. Главное же таинство — наблюдать за Минхеном из-за забора, смотреть, как тот в своей тонкой растянутой майке копается среди розовых кустов, как собирает спелые вишни с самых высоких веток дерева, как вытирает тыльной стороной ладони выступивший на лбу пот. После Хек немного печально-восхищенно вздыхает, провожая взглядом Минхена, который, снимая прилипшую к телу майку, прячется в тени отеческого дома подальше от солнца. Оно слишком обжигает. Оно слепит. Летом оно невыносимое. Донхек порой тоже невыносим. \ Не любоваться Минхеном никак не выходит. Когда он играет на скрипке, приоткрыв окно своей комнаты, то Донхек усаживается на ступеньках лестницы, окна возле которой выходят прямо на комнату Минхена, и слушает льющуюся музыку, из-под прикрытых век поглядывая на сосредоточенного растрепанного и по-своему красивого в порыве творчества Минхена. После Хек незаметно для самого себя засыпает, пока его лицо ласкают мягкие солнечные лучи, а уши — восхитительная мелодия. Ему снятся мириады звезд, далекие галактики и непременно один и тот же человек среди них, с которым все это безграничное одинокое пространство более не кажется таким уж и одиноким. Одна его улыбка для Донхека — искупление, последний пункт назначения, точка, после которой не будет ни слов, ни запятых — сплошная бесконечность. Хек не против погрузиться в такую бесконечность. Просыпается он ближе к вечеру. Его окутывает мирная тишина — из окна Минхена больше не льется музыка. Самого его там тоже не видно. Донхек взглядывает на собственные ладони, на которых все еще чувствуется липкий сок нектаринов, обжигающий солнечный свет и пронзительно холодный взгляд Минхена — от него Хек всегда непременно вздрагивает. Он пробуждает в нем что-то такое, от чего каждый нерв становится предельно чувствительным, ноги сами по себя подкашиваются, словно ватные, а губы сохнут, заставляя их облизать. Смотря в зеркало в своей комнате, Донхек поправляет непослушные волосы, заправляет пряди, отливающие золотом, за ухо, проводит по его мочке и не находит по привычке сережку. Он инстинктивно оглядывается по сторонам, пробегается по лестнице, смотрит в саду и нигде ее не находит, а после расстроенно вздыхает. — Черт, — звучит из донхековых уст почти неестественно. Вечернее солнце окрашивает сад в золотистые оттенки, отливающие пурпурной синевой. Под дуновением нежного теплого ветра крона векового дерева дуба мирно шумит, будто сочувствуя утрате Донхека. Он уверенно может сказать, как бы иронично это не звучало, дерево стало его самым близким другом: оно смотрело, как он ползал под ним, будучи еще несмышленым малышом, неспособным произнести даже простейшие слова; наблюдало, как Хек бегал под ним в попытках словить сачком радужных бабочек и майских жуков; смущенно подсматривало за тем, как Донхек — уже достаточно взрослый, чтобы понимать собственное сердце — поглядывал на Минхена в соседском дворе. Может быть, они все втроем друзья? Но Донхек не хочет быть с Минхеном друзьями — только не с ним. Хеку с Минхеном хочется целоваться под солнечными лучами, гулять, держась за руку, под теплым летним дождем, и беспечно смеяться, когда сладкий фруктовый сок сбегает по пальцам. — Эй, это твое? — теплый, низкий голос вырывает Донхека из его маленькой мечты. — Опять потерял, что ли? Он смотрит на чужую мозолистую ладонь, в которой блестит его сережка, а после поднимает взгляд, пересекается с минхеновыми темными-темными глазами и тонет в них. \ Донхек лежит на зеленой траве и смотрит в фиолетовое небо, на котором робко зажигаются небесные лампочки — звезды. Рядом с ним лежит Минхен и смотрит туда же — на то же фиолетовое небо и на те же звезды, и все это кажется чем-то нереальным, потому что Хек не верит, что даже небо над ними одно и то же. Они же такие разные. Но это делает их непонятные отношения более интимными и, как бы сказал сам Минхен, настоящими. Когда небесное полотно окрашивается в иссиня-черный, Хек невольно вспоминает прошлое лето, которое он провел так же беспечно, наблюдая за Минхеном из сада, засыпая вечерами, лежа щекой на бархатном кресле, слушая внеземные мелодии, целуя минхенов кадык, стоя на коленях, пока тот оттягивает его отросшие волосы и касается чувствительной загоревшей кожи. У них все и правда так непонятно: в один момент они вдвоем лежат на земле в зеленом океане свежей травы и смотрят на звезды, в другой же — разлетаются по разным домам и делают вид, что они незнакомцы. Днем — чужие, ночью — самые родные. Наверное, солнце слишком наблюдательное: оно же назойливо слепит и все время мешает. Луна лишь отвлеченно наблюдает. Может, в этом их магия. Поэтому когда Минхен спрашивает тихое: — Можно тебя поцеловать? Донхек незамедлительно кивает, прикрывая глаза, в ожидании минхеновых губ на собственных губах, его родного дыхания на своей коже, неразборчивых прикосновений на бедрах, плечах и груди. И когда Минхен целует, то все бесконечные мириады звезд, галактик, скоплений — целая Вселенная — взрывается с невообразимой силой у Хека в груди.