я, ты, мы

Жара в начале августа иногда бывает нестерпимой даже после холодного душа и стакана ледяной воды. Но почему-то эту августовскую жару Джисон любит всем своим сердцем, хранит воспоминания о ней в самых укромных уголках своего сознания, лелеет каждый миг, проведенный под лучами палящего летнего солнца или в прохладной морской воде. Странно, но в каждом из этих воспоминаний непременно мелькает один и тот же человек, без которого августовский жар, возможно, стал бы невыносимым. Прыгнуть с высокого обрыва прямо в воду, задержав дыхание, почувствовать обжигающую прохладу морской воды, услышать искаженный шум воды в ушах и вынырнуть — рядом всегда он, беззаботно громко смеющийся или обеспокоенно спрашивающий о том, в порядке ли все с Джисоном. Лежать у самой кромки воды и чувствовать, как стопы холодят резко подступающие волны, хихикать и не понимать, горят ли щеки у Джисона от палящего солнца или от чужого-родного взгляда. Разглядывать длинный неровной шрам на груди, выглядывающий из-под пестрой распахнутой летней рубашки, и любоваться каждой неидеальной идеальностью, потому что для Джисона даже этот шрам, полученный его владельцем еще в детстве, подобен мазку краски по холсту. Джисону — семнадцать с небольшим, и он так отчаянно влюблен: в это лету, в эту августовскую жару и в Джемина. Он всегда непременно рядом: заливистым смехом, солнечным светом, морским бризом. Сколько Джисон себя помнит, Джемин всюду следует за ним, или это просто сам Джисон следует за Джемином, куда бы тот не отправился. Если он однажды захочет убежать на поиски конца Вселенной, то Джисон без раздумий направится за ним — в бесконечность. Джемин — запястья в татуировках, золотая цепочка на шее, сияющий взгляд, выгоревшие темные волосы, кожа, поцелованная солнцем, — для Джисона он не меньше, чем идол. На безлюдной улочке в тени кипарисов Джемин берет Джисона за руку, и это похоже на какое-то волшебство. — Ничего не говори, — произносит Джемин смущенно. — Я просто- — Хорошо, — робко отвечает Джисон, когда тот запинается, и не может скрыть своей улыбки. Джемину — через неделю с лишним девятнадцать, и у него выходит быть очаровательным безо всяких стараний. Выходит и тогда, когда он говорит тихое: «Подожди, я сейчас вернусь», — и сбегает, оставляя Джисона одного посреди людной улицы, а после возвращается почти вприпрыжку, держа за спиной руки, как ребенок, полный энтузиазма. — Надеюсь, понравится, — и Джемин протягивает ему букет полевых цветов, обернутый в цветастую туристическую брошюру. Джисон смеется, когда видит румяные джеминовы щеки, потому что таким Джемина он видит очень редко. Джисон тихо отвечает, пряча свой влюбленный взгляд: — Очень красивый. После они целуются в ближайшем закоулке: Джисон прижимается к стене спиной и ведет ладонями по телу Джемина под распахнутой рубашкой, чувствуя, как августовская жара становится обычным пустяком по сравнению с тем обжигающим огнем, который разжигается внутри него. Губы Джемина все еще солоноваты из-за морской воды, его волосы, в которых Джисон зарывается пальцами, жестковаты и слегка хрустят. Джемин целуется чертовски хорошо, обжигает джисонову изнеженную кожу и заставляет сходить с ума. Сам Джисон неразборчиво гуляет руками по джеминову торсу, пальцами неуверенно касается его шрама на груди и чувствует, как Джемин мелко вздрагивает от джисоновых ладоней. Тогда он притягивает Джемина еще ближе к себе — хотя ближе уже некуда — за его цепочку и вновь вжимается своими припухшими губами в джеминовы сухие и мягкие. Джисона обжигают солнечные лучи, испепеляют ладони Джемина, трепетно придерживающие его за талию, его губы терзают нежную кожу бережными поцелуями, словно бы Джисон — самое хрупкое и бесценное создание на Земле. — Не могу дышать, — произносит он в миг между поцелуями. — Я тоже, — отвечает мгновенно Джемин и вновь льнет к джисоновым губам. Почему-то в момент, когда они в очередной раз целуются, дышать становится легче. \ У Джисона в руках — букет полевых цветов, небрежно завернутый в туристическую брошюру; на голове — большеватая ему панамка, почти закрывающая ему глаза; на правом плече — безразмерная сумка, в которой вперемешку с песком лежат крем от солнца, пара солнечных очков и почти пустая бутылка воды; на лице — смущенно-радостная полуулыбка. Он смотрит себе под ноги — на неровно выложенную брусчатку, на кожаные шлепанцы, подошва которых не спасает от ощущения обжигающей земли, и на собственные ноги, изрезанные о ракушки. На периферии сознания он ощущает горящие нежностью места на коже, которых касался Джемин: на запястьях, на шее, на талии, на предплечьях, на щеках и губах — Джисон всех этих мест робко касается и в тайне надеется, что все места, которых он касался на теле Джемина, тоже горят. На очередной безлюдной улочке в лучах вечернего солнца Джисон несмело переплетает свои пальцы с джеминовыми и чувствует, как по телу распространяется еле ощутимое волшебство. Джемин в ответ еще плотнее смыкает ладони, и от этого незначительного действия джисоново сердце делает надрывные удары, которые отбиваются звоном в висках. — Я тебя люблю, — полушепот утопает среди легкого шума цикад. Джемин взглядывает на него слегка удивленно и улыбается, отвечая: — Я тоже, — чуть громче. — Я тоже тебя люблю. Он сжимает их ладони крепче и тихонько хихикает, пока они вдвоем идут домой. Джисону — семнадцать с небольшим, и он, кажется, самый счастливый человек в целом мире.