какое мне дело до разоренной пальмиры до копошений в грязи в поисках чьих-то останков если мне интересен только участок тела, площадью в семь сантиметров там, где видны веснушки на твоем левом бедре
дзёси икита
Тэен прибивается к Донену, как побитый щенок, следует за ним по пятам, хотя сам не знает почему. Может, потому, что Донен такой по-странному загадочный и таинственный, когда сидит в тихой кофейне в безлюдном районе за дальним столиком и что-то выписывает в своем блокноте, вырывает страницы и пишет вновь и вновь, пока грифель карандаша не стирается и писать становиться совсем нечем. А может, потому, что он кажется таким одичало-одиноким, и Тэену просто становится его жалко, но чем помочь он тоже не знает. Поэтому он просто из разу в раз подсаживается в кофейне к Донену ближе и ближе, пока они не оказываются за одним столиком: Донен даже не оборачивается, когда Тэен тихо усаживается рядом, словно бы они родные, словно бы так и было задумано — только вот все не так. — Что пишешь? — спрашивает один раз Тэен и наконец-то получает доненов взгляд — маленькая победа. — Ничего интересного, — его ответ выходит немного грубым, но может, лишь потому, что Донен разучился общаться, проводя все свое свободное время наедине со своими блокнотами, бумагами, книгами и карандашами. Он не хочет казаться таким холодным, поэтому вскоре добавляет, не оглядываясь: — Просто стихи. Тэен довольно улыбается, все еще не осмеливаясь заглянуть в исписанный блокнот. \ — Тут так уютно, — произносит Тэен, оглядываясь по сторонам, когда оказывается в квартире Донена. Откровенно говоря, он и сам не очень понимает, как это произошло, как он согласился на то, чтобы Тэен зашел в его крохотную святыню, в которой не было ни одной живой души, кроме него самого, уже добрые лет пять. — Ты тут один живешь, что ли? — спрашивает Тэен, проходя в небольшую гостиную впереди самого Донена, как непоседливый ребенок. — Ага, — Донен кивает, а после, немного опешив, добавляет, когда Тэен приподнимает жалюзи на окнах, позволяя солнцу заглянуть в покрытую мраком комнату. — Что ты делаешь? — Хочу, чтобы тут было светло. Донен не любит яркого солнца: в своей квартире он вечно сидит в полумраке, изредка поглядывая на солнце сквозь жалюзи — тонкие полоски света озаряют его почти болезненно бледную кожу, из-под которой голубоватым узором пробиваются вены. Он тогда щурится и забирается на диван, куда не добирается ни один луч солнца и сидит в тени, смотрит в потолок и тяжело дышит. Сейчас же его комната превращается из вечного приюта для мрака в крохотный уголок счастья. — Ну вот, теперь ведь лучше намного, — произносит Тэен улыбаясь как-то смущенно и робко. — Правда ведь? Донену не может не согласиться, особенно когда на тэеновых щеках лице появляются ямочки от по-детски наивной детской улыбки. \ Тэен засыпает на полу среди десятка мягких подушек и куч мятой бумаги, исписанной вдоль и поперек строчками доненовых признаний в любви — изящных, кратких и искренних. Тэен их не замечает — Донен облегченно выдыхает. Тэеновы глаза беспечно не обращают внимания на мелочи или просто-напросто намеренно их игнорируют. Они вдвоем ровесники, но почему-то в Тэене все еще плещется детская беззаботность, напоминающая Донену о его собственных годах отрочества, когда волосы пылали алыми и синими красками, когда горло обжигали алкогольные напитки, а кожу — поцелуи от незнакомцев. Донен смотрит на Тэена, словно зачарованный, изучает расслабленные черты его лица и не может сдержать свой внутренний порыв: прикоснуться к прядям волос, убрать их с век и рассмотреть аккуратный шрам под глазом. Доненовы руки крупно дрожат, когда он подносит свою ладонь к лицу Тэена, — остаются лишь считанные миллиметры, и Донен тормозит. Боится. Боится того, что происходит у него внутри. Боится того, что делает. Боится своих чувств. Тэен приоткрывает глаза и пересекается с обеспокоенным, напуганным взглядом Донена. Он привстает на локтях и смотрит из-под ресниц, пока в доненовой голове пробегаются самые сумасшедшие мысли. И почему-то он позволяет этим мыслям взять верх, когда Тэен не отстраняется от доненовой ладони на его щеке, а наоборот лишь льнет к ней. Что-то в Донене переворачивается, и впервые за долгое время он отправляет свой здравый рассудок в далекий путь. Губы Тэена на вкус оказываются похожи на вишневый сироп, сигаретный дым и цитрусовые леденцы — мягкие, влажные и изнеженные сотней поцелуев. Доненовы же губы — сухие и потрескавшиеся –ловят чужое горячее дыхание; его руки ловят тэеново изящное, податливое и по-мужски мускулистое тело и бродят то вдоль поясницы, то вдоль ребер. Тэен в это время нетерпеливо расстегивает доненову белоснежную рубашку, стягивает ее с его широких угловатых плеч и давит на них, чтобы тот оказался под ним. Донен смотрит на Тэена как-то обеспокоенно-удивленно — Тэен же смотрит на Донена с вызовом, страстным желанием и огнем в глазах. Тэен — томный, сияющий в приглушенном свете комнаты и самый родной на свете, пускай и совсем незнакомый. Доену в этот момент хочется, чтобы их маленькая скромная история не заканчивалась вырванной страницей из блокнота, выброшенной стопкой бумаги из окна или надломанным грифелем карандаша. Ему думается о том, что было бы замечательно, если бы их чувства расцвели дикими ромашками, сверкали жемчужными ожерельями, горели бесконечными закатами, постепенно перетекающими в рассветы. В обнимку под пледом. Рукой об руку. Щекой к щеке. Самые родные незнакомцы.