я, ты, мы

Зима Джемину когда-то казалась самой волшебной порой в году, но сейчас она для него — жестокая, неприветливая и пробирающая до костей боль где-то в груди. Джемин выдыхает, и в воздухе образуется небольшое облачко пара, которое в тот же миг растворяется в ледяном воздухе инеем. Родной город встречает его как-то хмуро, совсем не по-декабрьски празднично, а скорее немного траурно. Будто бы сам Джемин — лишь давно забытая страница прочитанной пыльной книги, которую закинули в самый дальний угол и оставили гнить. Может, Джемин чувствует себя так лишь потому, что улицы города напоминают ему о том времени, когда жизнь была чуточку проще и ярче, а может, потому, что он знает, что вскоре неминуемо вновь столкнется с тем самым временем — его вечным образом. Желтый свет уличных фонарей освещает тротуар, усыпанный тонким слоем снега. Джемин от холода, наконец, засовывает ладони в карманы слишком легкого для зимней поры пальто и прячет лицо в шарф. Снег под ногами еле слышно скрипит. Джемин вспоминает прошлую зиму: такую же холодную и одинокую, а потому столь ненастную. Он, кажется, тоже с каких-то пор стал таким же холодным и жутко одиноким. Ноги сами ведут Джемина по знакомым улицам, несут в родительский дом, в котором заключено слишком много воспоминаний о прошлом, вспоминать о котором порой становится тяжело. Особенно тяжело в такие вот холодные зимние вечера, пока с неба хлопьями падает белоснежный снег, а все окружающие люди на календаре отсчитывают считанные дни до Рождества. Джемин не отсчитывает и не ждет, потому что как-то и настроения нет для празднования, и магия не ощущается в воздухе. Может, это все — глупые отговорки, но Джемин непреклонно всем отвечает, что просто устал и хочет отдохнуть в одиночестве. Хотя на деле, быть может, предпочел бы сейчас оказаться в чьих-то объятиях. И, как бы сильно он не хотел этого признавать, единственные объятия, о которых он мечтает, уже ему не достанутся. Как странно с возрастом становится думать о прошедшем времени. Ты вспоминаешь о событиях словно бы сквозь мутную пленку, будто бы все это происходило не с тобой, а с кем-то другим: чувства притупляются, краски тускнеют, оставляя на душе отпечаток какой-то печали. Иногда эта печаль бывает светлой, иногда — беспросветно темной. У Джемина она окрасилась в оттенки декабрьских вечеров, когда на ясном небе зажигаются первые звезды, а под ногами сияет снег. — Привет, — Джемин при встрече крепко-крепко обнимает мать и чувствует привычный родной запах, который в тот же миг навеивает прошлым. Он идет в комнату, которая когда-то была его собственной, ставшая сейчас небольшим складом всяких ненужных вещей. Но в целом здесь почти ничего не поменялось: даже постеры остались висеть на стенах, а пестрые стопки дисков так и лежат на полках, напоминая о том времени, когда Джемину было лет пятнадцать и все кругом казалось чуть более простым и понятным. Он, устало выдыхая, присаживается на край кровати, и разглядывает все то, что раньше было ему маленьким миром — единственным, в котором он нуждался. Джемин почти инстинктивно сжимает ладонью простыню, когда замечает на столе несколько фотографий на столе в рамках. Наверное, их поставила здесь мать. Джемин как-то неуверенно подходит ближе, берет в руки одну за другой и глядит на тот мир, в котором привык жить прежний Джемин — яркий и почти всегда радостный. На одной из фотокарточек он стоит вместе с Донхеком в дурацких костюмах на Хэллоуин. На другой — с Ренджуном и Ченлэ катаются на велосипедах; тут им, вроде, ещё лет по двенадцать. Джемин призрачно улыбается, глядя на выцветшие фотографии. Беря в руки следующую — помятую даже под стеклом — фотографию, Джемин невольно задерживает дыхание и закусывает губу в немой досаде. Эту фотокарточку он, вроде, выбрасывал. На ней он искренне улыбается, обнимая человека, о котором вспоминает, как бы это не было иронично, каждый день перед сном. Джемин смотрит на фотографию слишком долго, пытаясь припомнить тот день, когда её сделали. Кажется, это было летом. Точно, прямо на джеминов день рождения в новом парке аттракционов. Джемин невольно улыбается, но в тот же миг одергивает себя и небрежно отставляет рамку на место. Это не то, о чем Джемину стоит вспоминать. / — Ты еще не виделся с Джено? — невзначай спрашивает мать Джемина за ужином, когда тот, наконец, разбирает все свои вещи и приводит себя в чувства. Он запинается и замирает. Даже слышать это имя ему отчего-то становится жутко больно. Может быть, даже немного неприятно. В душе у него что-то ноет: страдает по чему-то давно ушедшему, чего, впрочем, никогда и не могло быть. — Нет, — односкладно отвечает Джемин, пытаясь запихнуть в себя хотя бы кусочек еды, которую заботливо приготовила мать. — А ведь вы когда-то так хорошо ладили, — произносит она с какой-то грустью и смотрит на Джемина, пока тот хмурится и закусывает губу — снова. Он вновь еле сдерживает в себе рвущиеся наружу чувства, которые в любой момент готовы хлынуть у него по щекам слезами, — кто бы знал, что судьба сможет вас так раскидать. Судьба бывает чертовски жестокой, мама, — думает про себя Джемин, утыкаясь взглядом в тарелку. Если бы только она знала, что Джемин когда-то не представлял своей жизни без Джено. Наверное, и по сей день он не представляет её без Джено, но просто старательно это скрывает за слоем одежды, за дежурными улыбками, за повседневными разговорами и задумчивыми взглядами вникуда. Джемин порой проклинает себя за то, что не может двигаться дальше, оставив прошлое в прошлом, как это наверняка сделал Джено: у него это всегда получалось чуточку лучше. Хотя, если честно признаться, Джемину думалось, да и по сей день думается, что Джено во всех планах лучше него, и он даже не знает, правда ли это или самый обычный идеализированный образ минувших лет. — Просто мы не сошлись во мнениях, — отвечает, наконец, Джемин, когда тишина становится давящей, — так бывает, ты же знаешь, мам. Та лишь смотрит на него с пониманием и необъяснимым сочувствием. Она наверняка все соображает по джеминовым взглядам, словам, поведению — прекрасно осознает, что Джено оставил неизгладимый отпечаток на Джемине, и это не обычная рана или шрам — это куда более эфемерное нечто, накрепко связывающее их даже через сотни мириад бескрайних галактик и бесконечное количество жизней. Но ничего не говорит. И от этого Джемину искренне легче, ведь порой некоторые мысли лучше оставлять несказанными, потому что когда они находят свою форму в словах, то становятся пугающими или и того хуже — непонятными и размытыми. / Встреча становится неизбежной, потому что все дороги в конечном итоге ведут Джемина к Джено. Канун Рождества Джемин проводит в своей комнате, глядя в потолок, вспоминая, как в детстве он так же его рассматривал, пытаясь привести свои чувства в порядок, пускай и никогда не получалось, потому что эти чувства — к Джено. И если бы их можно было описать обычным словом «любовь», то все в джеминовой жизни, наверное, было бы чуточку проще. Джемин не понимал себя в пятнадцать — не понимает и сейчас, когда ему разрывают грудь непонятные ощущения тревоги и печали, уже за двадцать. Рождество Джемин встречает вместе с матерью в гостиной. В руках — бокал вина, в мыслях — все тот же Ли Джено. Кажется, алкоголь делает еще хуже, но насколько хуже может быть Джемин еще не проверял. Фоном доносится уже приевшаяся из года в год рождественская музыка. Когда-то Джемин знал каждую из них и тихонько подпевал себе под нос строчки о единственном волшебном дне в году. Сейчас же он лишь устало выдыхает и залпом допивает содержимое бокала. После — выходит на улицу, чтобы подышать свежим воздухом, в одном легком свитере. Холода он не ощущает. Где-то вдалеке взрываются радужные фейерверки, доносится радостный смех и все та же музыка. Джемин так некстати вспоминает, как он сам так же радостно хохотал, когда над его головой вспыхивали разноцветными искрами салюты, пока в это время он держал руку Джено — теплую и родную. И теперь уже фейерверки взрываются у него в груди — чувства, которые рвутся наружу. Но Джемин их храбро держит в себе, делая оттого лишь больнее. В горле появляется ком и дышать становится значительно тяжелее. Почему он до сих пор все это чувствует так, словно бы переживает впервые? Может, потому, что эти события отпечатались у него в сознании вечным счастьем, которое Джемину так сильно не хочется отпускать, что даже становится тоскливо. А может, все это — просто джеминова навязчивая идея. Может быть, эти чувства — знак какой-то связи, которую Джемину не под силу разорвать никакими способами. Но одно ясно точно — от этих ощущений никак не избавиться, как и от воспоминаний, которые нежатся у Джемина в груди теплыми огоньками. Когда Джемин, наконец, перестает чувствовать собственные руки, он заходит домой, обменивается поздравлениями и подарками с матерью, а после вновь тихо ускользает в свою комнату, слыша вслед, что днем к ним в гости по старой традиции зайдет семья Ли. Джемин изо всех сил старается проигнорировать эти слова, но не получается, поэтому оставшуюся часть ночи он проводит, вновь разглядывая потолок и размышляя о том, как бы сбежать на следующий день, как исчезнуть или просто испариться на месте лишь бы не видеться с ним. А если все же они пересекутся, то что скажут, как поведут себя: будут делать вид, словно бы тогда ничего не произошло? А родители Ли тоже притворятся, что это не Джемин «развратил» их ребенка? Может, у них даже выйдет встретить очередное Рождество, как раньше — «по старой традиции»? Но как что-то может быть по-старому, если изменилось столь многое? Джемину искренне страшно. Страшно и за себя, и за свое сердце, и за Джено, которому придется выдержать то же самое, что и ему самому. Верить во вторые шансы Джемину никогда не получалось. Но в этот раз очень хочется, несмотря на то, каким мизерным кажется даже вероятность существования этого шанса. Да и что из этого выйдет? Джемин засыпает лишь под самое утро, глядя на помятую фотографию в ладонях. На ней — мимолетное счастье и, кажется, бесконечная любовь. / Джемин просыпается ближе к полудню. Голова слегка болит, а тело — ломит. Алкоголь — даже небольшое его количество — всегда действует на Джемина самым худшим образом. Спросонья он вспоминает о словах матери и в ту же секунду закрывает глаза, хмурясь, в попытках ускользнуть из реальности, представить, что все это — лишь глупая выдумка, бред или что-то еще, но только не реальность. В гостиную Джемин приходит уже выкупанный, но такой же разбитый, уже к вечеру, когда находит силы, чтобы вытащить себя из комнаты, из-под теплого одеяла и из-под тучи резко нахлынувших меланхоличных воспоминаний. Первым делом он видит, как носится мать, расставляя тарелки на стол. Она замечает его не сразу, поглощенная собственными мыслями. — Ты проснулся, — констатирует факт джеминова мать, когда, наконец, замечает того в дверной проеме, — помоги мне накрыть стол, семья Ли уже скоро придет. Она сразу же передает Джемину приборы и несколько тарелок, убегая в кухню за чем-то еще. Тот аккуратно расставляет всю утварь на столе, слыша размышления вслух матери: — С чего бы это они решили прийти в этом году, — негромко произносит она. — В прошлые годы так резко перестали с нами общаться, а теперь так же резко вышли на контакт. Что у них вообще не уме, м? Джемин, размышляющий о чем-то своём, сначала и не улавливает, что вопрос уже обращен к нему. Он поднимает взгляд, поджимает губы и произносит тихо: — Не знаю. Хотя прекрасно знает, почему, но никогда не расскажет. Может, просто не хочет разбивать сердце еще и матери. А может, просто сам не хочет переживать все те события заново. Наверное, она уже и сама догадывается, но просто не хочет этого признавать или предпочитает об этом молчать, как о самой большой тайне на свете. В этот самый момент раздается звонок в дверь, и джеминова мать охает, а сам Джемин вздрагивает и, неловко переминаясь с ноги на ногу, проходит в коридор, чтобы осторожно выглянуть. Там уже родители Джено и мать Джемина обмениваются любезными поздравлениями и объятиями. Джемин не видит Джено. И облегченно вздыхает, теперь уже обмениваясь скорее дежурными, чем искренними, поздравлениями с родителями Джено, все еще тая давнюю обиду. — Как давно мы так не собирались, — произносит почти торжественно мистер Ли, поднимая бокал за столом, а следом за ним поднимают свои бокалы и другие. К удивлению, все проходит гладко, словно отрепетировано. Джеминова мать постоянно улыбается и смеется, обмениваясь подробностями из жизни, а супруги Ли увлеченно поддерживают разговоры обо всем и ни о чем сразу. — А где же Джено? — в какой-то момент интересуется мать Джемина, пока тут чуть ли не задыхается от одного лишь упоминания родного имени. — Он придет чуть позже, — отвечает мисс Ли и мимолетно глядит сначала на мужа, а потом и на Джемина; тот встречается с ней взглядом и в тот же миг его отводит, словно провинившийся щенок. Вскоре Джемин уходит из-за стола, потому что вся эта жизнерадостность ему кажется приторной — никто даже не замечает. Поэтому Джемин скорее берет свою куртку и выбегает на улицу, оставляя позади все это притворное счастье, ведь сам он притворяться никак не может: весь этот их чертов город напоминает ему об одном человеке, которого Джемин никак не может выкинуть из головы. Но здесь, в этом доме с этими людьми, все становится только хуже, и это постепенно убивает Джемина. Холод покалывает кожу, а Джемин и не старается скрыться от этого холода. Пускай бы он уже поскорее полностью проник ему в сердце и заморозил все чувства, которые остались в Джемине, пускай бы сделал его ледяной глыбой, лишь бы только забыть, потому что шанса нет, потому что Джемин не хочет ломать чужую жизнь, потому что это он сам и стал началом конца. Но в конце концов все дороги ведут Джемина к Джено, как бы тот не старался от него убежать. — Привет, — раздается низким тихим эхом чужой голос. Голос, который Джемин запомнил когда-то, словно бы песни, которые он слушал на дисках, — наизусть. Он несмело поднимает взгляд и видит его. И перестает дышать, потому что мир вокруг него на секунду замирает, а единственным живым остается он — Джено. Джемин рассыпается снегом на холодном зимнем ветру и не может ничего с собой поделать, потому что все долгие дни только и думал об одном-единственном человеке, который теперь стоит прямо перед ним — почти впритык. И это опасно. Джемин не уверен почему, но точно знает, что даже находиться рядом им ни в коем случае нельзя. Потому что в конце, что бы они не сделали, это обернется разбитыми сердцами. Джемин молчит, не осмеливаясь ответить. Джемин молчит, не осмеливаясь признать, что Джено перед ним сейчас реальный. Тот сокращает расстояние между ними, а Джемин пятится назад, сохраняя дистанцию. Он боится обжечься своими же прошлыми ошибками, о которых Джено ему напоминает всем своим существом. Джемину хотелось бы обнять Джено и уткнуться ему в шею и долго-долго так стоять — целую вечность. Но он себя сдерживает, не дает слабину: храбро молчит. Джено вздыхает, а Джемин закусывает губу. Джено читает того по лицу: прекрасно понимает, что Джемин сейчас чувствует, что хочет сказать, что хочет сделать, потому что это очевидно. Поэтому Джено делает еще один несмелый шаг вперед, чтобы не спугнуть, как одинокого дворового котенка. А Джемин уже не находит сил, чтобы отдалиться, чтобы в очередной раз оттолкнуть и сломать. Джено протягивает свою ладонь — теплую-теплую даже без перчаток — и аккуратно касается джеминовой руки. Тот прерывает выдыхает, словно обожженный. Тогда Джено берет ладонь Джемина в свою и осторожно сжимает, переплетая их пальцы, глядя на их руки, все еще не осмеливаясь посмотреть в джеминовы в глаза. В них он боится увидеть не теплые искры, которые он привык замечать раньше, а темную бездонную пустоту. — С Рождеством, Джемин, — вылетает тяжким, печальным грузом из уст Джено. Холодный ветер подхватывает его слова и уносит куда-то вдаль, где искрами рассыпались фейерверки и разносился радостный смех. Джемин смотрит на их переплетенные пальцы и разом вспоминает все то бесчисленное количество раз, когда они держались друг за друга прежде. Как давно это было? Целую юность назад. Сейчас они вновь держатся друг за друга, чтобы не упустить в последний момент, чтобы не потеряться на целую вечность в очередной раз. — Может, в этот раз ты все-таки останешься? — шепотом молит Джено, а Джемин лишь глядит на заснеженную землю, чтобы не видеть лицо Джено, тронутое неподдельной печалью и надеждой, и изо всех сил старается не расплакаться, потому что знает, что не может остаться. — Это был бы самый чудесный рождественский подарок в моей жизни. — Я не могу, Джено, — отвечает как можно холодней Джемин, но голос его предательски дрожит, а ладони крепче сжимают дженовы руки. — У меня уже своя собственная жизнь; у тебя — совсем другая, и в ней нет места мне. — А что если у меня нет жизни, если в ней нет тебя, Джемин? — шепотом произносит Джено и наконец-то смотрит Джемину в глаза, в которых застыли немые слезы. — Что если без тебя я не живу, а просто выживаю? Эти слова у Джено выходят надрывными до хрипоты в голосе и раздирающего чувства в груди. Джемин не знает, что ему ответить, не знает, как помочь, как спасти и его, и себя, но сейчас лишь решается вытереть свободной ладонью одну-единственную горькую слезу, призрачно стекающую по скуле Джено. Джемин делает это невесомо и совсем неосознанно в попытке то ли успокоить, то ли понять, то ли без слов сказать о том, что он и сам не может жить без Джено, ведь каждый день, который он проводит без него, не имеет никакого смысла, поэтому эту бессмымсленность он старается заполнить хотя бы мыслями, в которых они еще вместе, в которых они счастливы и безмятежны. — Ты ведь чувствуешь то же самое, что и я, правда? — Джено говорит эти слова с надеждой. — Да, — отвечает Джемин с пониманием и слышит, как Джено тихо-тихо всхлипывает, шмыгая носом. Он все еще осторожно тянется к Джемину и крепко обнимает, утыкается в шею и бормочет почти неращборчиво: «Останься, останься, останься со мной, пожалуйста». А у Джемина только и получается обвить его руками и легонько поцеловать в макушку, потому что словами ни одно из его чувств не выразить. — На это Рождество я снова твой, Джено, — тихо шепчет Джемин спустя целую вечность объятий и безмолвных бесед. — Даже если после я, наконец, исчезну из твоей жизни, пожалуйста, запомни меня, как помнишь сейчас.