Тот, кого я знал раньше

       Замечали, что чашка чая — лекарство от всех бед? Чуть простудилась — выпей чаю. Сын глотает таблетки от нечего делать? Еще чашечку.        На самом деле это забавная история. А точнее её отрывок. Я составляю картину из обломков ситуаций, которых никогда не существовало и которые никогда не произойдут. И как по мне с каждой деталью, что я вношу, она становится полнее…       Так. Смотрите:       Женщина умыла лицо ледяной водой, через минуту спрятав его в махровом полотенце. Мгновение спустя она встретилась глазами со своим отражением. Маленькие морщинки залегли в уголках её красивых глаз. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на её лице, сменилась холодным взглядом, с которым она взглянула на женщину в зеркале.       Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Тяжело вздохнув, она застегнула пуговицы на своей накрахмаленной янтарно-коричневой блузе.        Она вошла в кухню, откинув назад свои угленно-чёрные, волосы. Телевизор был включён на одной из передач с рекламой кофеварки и прочей ерунды. Муж, одетый в две толстые рубашки, сидел, закинув ноги на пуфик, и держит в руках свежий номер «Times» с Донной Рид на обложке. На переносице мужчины виднелись маленькие блики от очков.       Женщина медленно проскользила взглядом по кухонному столу и принялась готовить завтрак под шум телерекламы. «Ещё один день», проносится в её голове.      — Мам, пап, доброе утро, — отзывается Ричи.     — Доброе, дорогой.        Парень выходит на кухню и сушит волосы полотенцем. Он встречается с отцом пренебрежительным строгим взглядом.  — Я думал, ты не читаешь «Times» — говорит он, открывая холодильник и преграждая матери путь к плите.   — Наш почтальон ошибся.        Запахло жареной картошкой. Женщина аккуратно вылезла из «плена» и быстренько сбегала и заколола волосы «по-японски», вставив красивую пластмассовую кандзаси. Пару чёрных локонов выпали вдоль её бледного лица. И от такой небрежности она казалась ещё моложе и свежее.  — Ааа… Ну теперь ясно, — отвечает парень и наконец закрывает дверцу. — Я думал ты серьёзно относишься к тому что ты читаешь.  — Разве я сказал, что мне всё равно что я читаю? — он смял газету и положил на диван, внимательно посмотрев на сына. — Ну раз уж ты взял в руки «Times». — Имеешь что-то против? — Не ты ли говорил, что там одни коммунисты? — Я не помню такого, Ричи.        Зашумели тарелки. Мать расстелила каждому коврик под горячее и положила пачку бумажных полотенец на стол. Затем она поставила графин с грейпфрутовым соком на середину столешницы, разложила вилки и позвала всех кушать.  — Ого, шоу Гэри Мура в восемь утра? — удивилась она.     — О, сделай погромче, пап.     — Подойди и сам сделай.    — Я уже сел, пап и тебе ближе, — он поднял локти, пока мама положила полотенце на его колени.   — Меня это не очень беспокоит. Меня волнует только наш договор, о том, что кто сломает пульт — становится на побегушки. — Ну, пап…        Женщина наконец села за стол и взяла вилку. Тут она обратила внимание, что никто за столом не собирается есть — они увлечены спором. Как воспитанная женщина и женщина добрых нравов она напомнила мужчинам, о том, чтобы они быстрее замолчали и принялись за еду.   — Мам, я уже не маленький, — сказал Ричи, заметив полотенце у себя на коленях. Он тут же швырнул его на диван.   — Послушай, это что такое? — сказал мужчина, указав на салфетки, таким стеклянным голосом, что внутри всё разом холодело. — А что не так? — сказала она, наколов на вилку кусочек. — Ты ещё спрашиваешь?! — он торопливо встал и открыл шкафчик, потом другой, а потом спросил:    — Где держатель для салфеток? — В соседнем, — ответила она, пережевывая картошку.   — Тут?   — Да.   — Ну так, если ты знаешь, где он находится — сказал он, вытаскивая бумажные полотенца из пачки и со злостью запихивая их в железные прутики. — почему тогда не сделала сразу?        Она перестала жевать, глядя на это. Есть уже не хотелось. Казалось, что вместо жареной картошки, она положила в рот монету. А мужчина всё продолжал мучатся.    — Я помогу, — предложила она и потянулась к бумаге.   — Отстань, я сам.   — Да мне не трудно. — А сделать всё по-человечески, не как свиньям, было трудно? — Да зачем ты так? Это просто салфетки, — тихо произнесла она, глядя ему прямо в глаза. — Да? «Просто салфетки»? Это мелочь. Но как раз таки она и определяет человека. Что за хозяйка предложит на завтрак картошку? Или кинет пачку салфеток на стол «просто так». Небрежно. Я должен просыпаться и ты должна встречать меня завтраком. Что я вижу? Поздно встала, не расчесалась и не приготовила стол к готовке. Я скажу честно, меня это напрягает. Ты поняла?        Мама потупила голову и ответила, да. Украдкой она прикрыла своё покрасневшее лицо рукой, сделав вид, что чешет лоб. Но ей казалось, что это смотрелось так нелепо, что ей стало ещё труднее находиться здесь. Она вдруг почувствовала, как от стыда ей стало тяжелее дышать.       Он безжалостно продолжал набрасывать на неё обвинения одно за другим. Тут она не выдержала и, быстро отвернувшись от мужа и сына, пошла в спальню, оставив на столе остывающую картошку. ______         Под колёсами велосипеда Эдди — мягкая ровная лесная дорога, ограненный по бокам белыми камушками и маленькими елочками. Он не знал точно куда и зачем едет. Его разгонял каждый толчок на педаль и куда он  привезёт его особо не волновало.        Июньское солнце стекало по чёрным проводам на деревянных столбах. Если бы ветви сосен не закрывали спину парня прохладной тенью своих тоненьких узоров, то, скорее всего, после получаса езды он бы взвыл от обжигающей боли, дотрагиваясь до лопаток.       Деревья раскачивались на ветру, сбросив покрывало дремотной утренней неги, и вырисовывались перед Эдди совершенно четко. Они выступали большими темными островками на фоне всего остального.        В дали виднелся съезд к реке. Парень немного поразмыслил о том, стоит ли ехать вниз к реке, стоит ли это того. Но несмотря на раннее утро, солнце шпарило как оголтелое.        И он повернул руль на съезд, который, как вскоре он заметил, превратился в старую грунтовую лесную дорогу. В свете, отраженном от воды в самых красивых переливах, деревья, все преображенные, распустившись шатром сочной теглной зелени, млели, чуть колыхаясь от ветра. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого горя и недоверия — ничего не было видно.        Вода, как не странно, оказалась довольно холодной. Но, что было не скрыть из достоинств этого места, она была прозрачной, лишь с лёгким оттенком зелены.    — Скорее всего, родники с местных холмов, — сказал он вслух.        В тот же день он заехал в новую лавку, где неизвестно ещё, что будут продавать. Сразу возле входа мини-гостиная — диван, два мягких каминных кресла, везде безделушки, игольницы, штук девять или десять картин по стенам. Закралось ощущение, будто он ускользнул прямиком в 1850-е, в мир, где тикают часы и скрипят половицы, где на кухне стоят медные кастрюли и корзины с брюквой и луком, где пламя свечи клонит влево от сквозняка из приоткрытой двери, а занавеси на высоких окнах в гостиной трепещут и развеваются, будто подолы бальных платьев, в мир прохладных тихих комнат, где спят старые вещи.    — Здравствуйте, — сказал продавец, характерным жестом — суетливо, по-старушечьи, поправив на носу очки.        Он был средних лет. Предстал перед Эдди, словно с картинки: сшитый по мерке костюм-тройка, белоснежная рубашка, интеллигентная борода в довершение портрета.       Мальчик подался вперед, чтобы взглянуть на него поближе, и тут, в дальнем углу комнаты, зажглась лампа под абажуром-пагодой.     — Сэр, мы немного задержались, но ваши вещи… Они в кузове. Сейчас разгрузим. Момент.    — Да, да, — отозвался продавец.       Глядя на него, Эдди вспоминалась картина, которую он видел в летнем домике своей бабушки. Устало поникшие, обмякшие плечи, Христа, смутная, неясная печаль на лице святого Петра, перебрались в единстве на этого антиквара.        Тут он не заметил, как тот аккуратно подошёл к нему и сказал:        — Мы ещё не открылись  — голос его звучал легко, но взгляд был мутный, было видно, что он не выспался. — Скорее всего ещё не скоро. Ты чего так рано гуляешь, не спится?        Внутри всё обмякло, будто в опустошенной винной бочке, которую оставили сохнуть на солнце.         — Да так, гуляю.      — Понятно, — рассмеялся он. — Может чаю? Честно говоря, мне не помешал бы собеседник. В частности после всех этих проблем с открытием.        Он оказался довольно интересным и милым мужчиной. Его звали Джон Колден. Он переехал в Дерри, судя по его английским манерам, из Британии, унаследовав здесь, не больше не меньше, маленькую квартирку-магазинчик.     — Аrrière-boutique, — голос у него был таким далёким, будто доносился со дна моря. — что на французском «потайная лавка». То, что видят покупатели, — это сцена, лицевая сторона, но не всё так просто, если ты понимаешь о чём я.        Эдди ушёл оттуда к четырём часам. Он отважился помочь подмести и расставить книги на полки.         Он редко так трепетничал, как сегодня. Уезжая на велосипеде, парень легко обернулся и проводил лавку долгим взглядом.        Потом он с силой вдавил по педалям и вернулся на лесную дорогу. Эдди решил снова съездить на реку. Парень разогнался со всей силы, представив, что уезжает от тысячи преследователей и единственное место, где его невозможно отследить — это то, куда он отправляется.        Ветер моментально вдарил ему по ушам, а на глазах даже начали появляться слёзы. Тут он с шумом затормозил, оставляя чёрный след на асфальте, и завернул к реке, оставляя за собой огромное облако пыли.        Он бросил велосипед, быстро снимая кроссовки и носки. Эдди подбежал к воде и остановился на долю секунды. Потом он разбежался и нырнул. Ему хотелось верить, что всплеск был максимально минимальным.       С высаженной из берёз и лип аллее на берегу доносился треск цикад. В голове всплыли поларойдовские фотокарточки, ограниченные по краям белыми полосами. Старая разбитая дорога вдоль реки, усыпанная сухой листвой. Эдди фотографирует природу время от времени. Но каждый раз невовремя. Из-за того, что он не может всюду таскать с собой фотоаппарат, он не фиксирует такие пейзажи. А когда он специально берет его с собой, то выходит уже что-то не то. Не те горы и холмы, не те деревья и не та холодная вода. «На осеннем поле непрочный приют осенен сквозной плетенкой. Оттого-то мои рукава что ни ночь от росы намокают».        Парень окунулся вновь, стараясь достать самого дна, но течение постоянно уносило его. Тогда он вынырнул и обнаружил, что далеко отплыл от берега. Он не боялся, что мог утонуть или ещё что-то, просто в обратную сторону всегда тяжелее грести и это напрягало его.      — Эдди?! Привет!        У парня резко упал камень в желудке. Он широко открыл глаза и присмотрелся к берегу. Эдди несколько раз проскользил взглядом по всей аллее и не увидел никого. Потом он проплыл под водой ближе к суше и снова осмотрелся: никого. Ну дела… Пора лечиться.     — Я тут, — сказал Ричи и приподнялся с бревна, куда Эдди кинул свои вещи.        Он выглядел сонным. В тонких руках держал чёрный рюкзак с гуашевым рисунком прямо на ткани. То-ли японский дракон, то-ли ковбойская лошадь.   — Привет, — сказал Эдди, вылезая из воды. — Как водичка? — спросил он, потягиваясь на солнце. — Не плохо. — Не плохо? — Мне нравится, — оборвал он, тряся головой, как пёс, чтобы высушиться. — Ааа… — протянул он, укрываясь ладонью от капель.       Тут его взгляд скользнул по его купальным плавкам. Может, они сползли ниже допустимого? — Больше не полезешь в воду? — спросил он.   — После, может, — ответил Эдди, пытаясь говорить как можно меньше, чтобы Ричи не заметил, что ему нечем дышать. — Пойдем сейчас, — он протянул руку, чтобы помочь мне подняться. Эдди взял ее и, отвернувшись в сторону, чтобы не встречаться с ним взглядом, спросил: «Да зачем?»        Вот так он всё и оборвал. Возможно он сказал эту фразу с такой интонацией, что он решил, что насилует его. —  Тогда может на вокзал?       Будто внезапно, он придумал способ избежать скучного вечера в четырех стенах. — Ты знаешь, я весь мокрый, а там пыльно. — Понятно.       «Спроси, хочу ли я ещё раз, и не сомневайся в ответе, только спроси меня ещё раз» мысленно сказал ему Эдди.       Не посвященный в правила этой игры, как и во многое другое, парень не знал, что говорить в подобных ситуациях. Он чувствовал себя глухонемым, который не понимает языка жестов. Оставалось только нести какую-нибудь ерунду, чтобы скрыть свои истинные помыслы.        Это ледяное молчание продлилось около пяти минут, пока парень старался подсушиться, всячески мелкая запястьем, мол да посмотри ты уже. — Тогда… — начал Ричи, растянувшись на освободившемся бревне. — Есть время заглянуть в паб.       Теплый ветерок, доносящий к ним запахи леса. Стоило Эдди снова услышать пение птиц, уловить запах цветов, почувствовать тепло, поднимающееся от нагретой солнцем земли, он переспросил. — А что такого, — он приоткрыл один глаз и посмотрел на Эдди. —  Ну мы… Я ребёнок ещё. — Это не проблема.       Эдди только сейчас почувствовал, что этот своенравный, но неконфликтный, расслабленный, непрошибаемый, невозмутимый человек, который в свои семнадцать легко и небрежно относился к стольким вещам в жизни, на самом деле был необыкновенно чутким, хладнокровным, проницательным судьей характеров и ситуаций. В его действиях и словах не было ничего случайного. Он видел людей насквозь, но видел именно потому, что в первую очередь выискивал те пороки, которые знал за собой и хотел скрыть от остальных. — Да и если моя мама узнает, то мне не поздоровится.        Тут он грохнулся с бревна, весь трясясь и хохоча. Потом он оттряхнулся и сказал:   — Тогда точно никуда не пойдём.       «Молодец, Эдди. Ты просто умница. Ты на край света готов с ним отправится, а тут взял и  «нет». Ты так долго размышлял, что скажешь при случае, а теперь вот так, что-ли. Гребанный трус.»       Досада на себя, должно быть, придавала его лицу выражение скрытой неприязни и раздражения. Эдди и не задумывался о том, что он мог принять их на свой счет.       Возможно, по этой же причине он отводил взгляд всякий раз, когда Ричи смотрел на него: чтобы скрыть свою робость. Ему и в голову не приходило, что такая уклончивость могла задевать его, а безжалостный взгляд, как на вокзале, был не чем иным, как попыткой свести счеты.    — До скорого, Эдди, — махнул Ричи, засовывая руки в карманы и направляясь к концу аллеи.        Тут его будто ошпарило. Он бегом надел футболку, прилипающую к мокрому телу. Поднял велосипед и рванул к Ричи.        «Что ты ему скажешь, умник?» пронеслось в мыслях.     — Знаешь сегодня в кино премьера «Место назначения — Луна»   — Правда? — сказал он спокойно.       Эдди стоило бы поучиться у него, просто пожать плечами и не обращать внимания на всё это.   — Ага. — Я читал роман «Ракетный корабль «Галилео». — Ясно.   — Кино снято по мотивам романа, — объяснил он, видимо, заметив непонимающий взгляд Эдди.        Тогда он улыбнулся. Возможно, улыбка содержала безмолвный намек, что он и разгадал напускную небрежность с идеей насчет кино.   — Садись на багажник, я подвезу до дома, — предложил Эдди, уже совсем расслабившись. — До дома? Ты? — слышалась мучительная ирония в его голосе. — Давай ты сядешь на багажник, а я отвезу нас до твоего дома.       От его предложения Эдди чуть не икнул. Потом он как не бывало запустил ладонь в свои мокрые волосы и взъерошил их, брызгая во все стороны. Парень пропустил мимо ушей объяснение Ричи, «ты такой маленький», «мне придётся перед каждым намёком на горку слезать».   — Ладно.       Ричи наверняка заметил кое-что смешное в Эдди, а именно: извращенное, изворотливое, преступное удовольствие, которое тот получал, находя столько мельчайших точек соприкосновения между ними.       Каждый из них знал, что другой все видел. Тем вечером, когда на велосипедах они отправились в кино, Эдди словно на крыльях и не пытался скрывать это.        В состоянии близком к трансу Эдди все ждал и ждал, с ужасом и нетерпением. Это не было испепеляющее пламя страсти, скорее нечто парализующее, как пламя от взрыва вакуумных бомб, которое сжигает весь кислород вокруг, и сбитый с ног ударной волной ты задыхаешься, потому что вакуум разорвал каждый пузырек в твоих лёгких. Ты надеешься, что никто не заговорит, потому что в горле пересохло, и ты не можешь произнести ни слова; молишься, что никто не заставит тебя пошевелиться, потому что сердце колотится как сумасшедшее, переполненное не кровью, но осколками стекла. Пламя похожее на страх, на панику, на готовность умереть, если через минуту он не появится у входа в кино, но лучше пусть не появится никогда, чем прямо сейчас.