Тот, кого я знал раньше

        Ричи раздавил небольшую голубую таблетку на старом «The Wall Street Journal». Беверли сидела внизу, подобрав ноги, и смотрела «Крепкий кофеёк» по телевизору. Кругом всё перемешалось: образцовые двери, переходящие в окна и банки-пепельницы из-под супа. Всё дышало каким-то столкновением. Начищенный до блеска коридорный столик ломился от огромной кипы старых журналов.        Стэн лежал на матрасе у окна, выходящего на перрон. Но из-за того, что стекло было расколочено, парню ничего не мешало нежиться на солнце, не выходя из здания.      — Ваши мартини с водкой, мисс.    — Ого, — воскликнула Беверли, осторожно выхватывая у Ричи «поднос» в виде журнала. — Благодарю, вас.        Она аккуратно положила журнал на диван и, замешкавшись по карманам, сказала:    — Стэнли, у тебя нет… Ммм…        Парень молча достал из кармана трубочку, даже не открывая глаз. Наверное это можно считать их ментальной связью или чем-то вроде этого.    — Не будете ли вы так любезны? — обратилась она к Ричи.   — Конечно, мисс, — он проскользил к Стэну и выхватил из его тонких пальцев маленькую стеклянную трубочку.        В послеобеденном летнем мареве оставаться здесь, в четырёх стенах было не очень приятно. Обычно такую погоду справляют  на берегу реки в тени высоких деревьев. Но они накуривались и обсуждали то, что придёт в голову, и им было комфортно вместе.        На фоне всё ещё шёл «Кофеёк», но никто уже и не обращал внимания. Он вдруг стал фоном для общих мыслей.        Ричи лёг на ступени и открыл книгу на заложенной им странице. Парень часто оставлял в них что-нибудь, будь то салфетка, лист какого-нибудь дерева, страницей из журнала, но он никогда не заминал уголок. Он считал это диким извращением. Дело в том, что книга, как и фильм на кассете, вещь многоразовая. И как приятно всякий раз проносясь мимо своей полки, случайно найти что-то, что читал в далёком детстве или всего месяц назад. И перечитать снова, будто впервые.        У Беверли были другие мысли на этот счёт. Каждый раз, когда она обменивалась с кем-то книгой, это становилось диким мучением для неё. Бев отдавала книгу со смятым корешком, с мятыми через каждые три листа страницами и с миллиардом карандашных отметок внутри. Часто в её книге можно было найти маленькую заколку, чек из супермаркета или даже засохшего жучка. Но как же ей было стыдно отдавать свою книжку Ричи (только с ним она и обменивалась, кстати говоря), получая взамен идеально ровную и гладкую, несмотря на то, что она была перечитана сотни раз.        Она считала, что если ты возвращаешься к книге, которую ты любил, ты прежде всего вспоминаешь себя. Наблюдая за выделенным словами, ты смотришь на то, что тебе было важно когда-то, новым взглядом. Написанное не изменилось. Изменился ты сам. И это завораживает дух.        Ричи часто замечал и даже рассуждал над тем, какая же Беверли на самом деле, через эти отметки и рисунки. Сто миллиардов восклицательных знаков он обнаружил, когда взял у неё почитать «Поллиану» и ни грамма не удивился, даже расхохотался до боли в животе.        Ричи особенно не любил делиться своими наблюдениями, но Стэн прекрасно знал, что он замечает куда больше, чем хочет рассказать. Он не был из тех, кто мучает тебя расспросами, когда заметит в тебе что-то определённое. Стэн не консервировал свои наблюдения, позволяя им расстеряться, забыться, исчезнуть.    — Мы можем съездить в город, — проснулась Беверли.       Она словно чувствовала себя героиней одной из тех книг, полных романтических приключений и ужасов, которые школьная библиотекарша презрительно называла подростковой порнушкой. В таких книжках юные красавицы могли влюбляться в оборотней, вампиров — даже в зомби, — но сами никогда не становились такими же, как они.    — И зачем? — приподнявшись на локтях и глядя на уходящее за облака солнце, спросил Стэн.   — Потому что, — она встретилась глазами с Ричи. — здесь становится тоскливо. Курить и читать мне быстро надоело.   — Бев, — сказал Стэн. — что ты предлагаешь?   — Мы могли бы нагрянуть в гости к Эдди, — она жестоко посмотрела на Ричи и тот отложил книгу переплетом вверх.   — Я думаю это тупо, — завершил Стэн, перетаскивая матрас подальше от окна. — Да? — спросила она, продолжая сверлить глазами Ричи. — Нет, ну знаешь, в гости и без предупреждения… Это мы с вами такие щелк и готовы. А он ещё пацан. И к тому же мамаша у него сами знаете…   — Стэнли, — ехидно улыбнулась она. — я не предлагаю наведаться в гости. Я предлагаю позвать его с нами. Прогуляемся вдоль реки, а? Что думаешь?        Тут она наконец отвернулась от Ричи и глянула на Стэна. Сейчас он выглядел так выразительно, сложив свои тонкие ладони на локтях, будто только сошёл со страниц скорбной поэмы или викторианского портрета.      — Давайте.        Ричи встал со ступенек и гордо выпрямился. Не поднимая своих внезапно от чего-то измученных глаз, он подобрал книгу, осторожно всунув между страниц маленькую китайскую закладку-календарик. __________        Перестук маленьких ласточек за стеклом старых часов. Щёлк-клок-тук-тук-тук. И так по новой.        Если бы эти маленькие детальки часов были бы расфасованы по пакетикам с инструкцией по сборке, они бы не были уже такими какие они сейчас. Каждая по отдельности, но без всего механизма, деталька — ничто.     — Билли.        Если бы он только мог вернуться назад. Но никто не может видеть выше себя. Этим я хочу сказать, что человек может видеть в другом лишь столько, скольким он сам обладает, и понять другого он может лишь соразмерно с собственным умом.        Если разум у него очень невелик, то даже величайшие духовные дары не окажут на него никакого действия, и в носителе их он подметит лишь одни низкие свойства, то есть слабости и недостатки характера и темперамента.        И если окажется, что вся любовь, вся нежность пламенных чувств, на которые способно сердце Билла, сконцентрировались конкретно в той комнате, конкретно в тех соприкасающихся руках и в том танце, то он никогда не найдёт себе места.     — Алло, Билли?        Сознание не брали никакие доводы рассудка. Зачем Стэн оторвался от стакана, смело шагая в гостиную? Всё было против Билла. Казалось свет гаснет.        Этот взгляд, наполненный язвой и злом.   — Мальчик мой, ты с нами? — мама настороженно потрепала парня за рукав.        Билл сломано улыбнулся, пытаясь скрыть свою боль. Если бы его сознание было чем-то осязаемым, он бы с превеликим удовольствием раздавил это, только прикоснувшись.   — Я пытаюсь вам помочь, — вмешалась молодая стройная женщина у окна, задернутого жалюзями. — Вы понимаете, где находитесь?       Он огляделся, одурманенно скользя глазами по аккуратным стенам, бумагам на столе и окном в офис, где усердно трудились люди, одетые как работники котельной.       Бронза с крылышками, серебряные побрякушки. Пыльное серое страусиное перо в серебряной вазе. Парень неловко поёрзал на краешке кресла и огляделся по сторонам. Он бы предпочел постоять, так уйти проще.     — Ты, — она говорила медленно, делая паузы каждый вздох. — сейчас в кабинете одного из лучших психологов Дерри и целого штата.     — Ко мне записываются на приём за год, а то и за два. Но ты, милый, — как же она тянула слова, словно мёд. Парень пропускал мимо ушей всё то, что она говорила.   — Оставьте нас, я вижу, он скован вашим присутствием, — сказала она поспешно. От этого мальчик, будто проснулся и заметил, что рядом всё это время сидела мама. Женщина послушно поднялась и обронила кроткий последний взгляд на сына. Это было её прощание.   — Итак, — определила женщина. — посмотри на любой предмет в комнате и расскажи его историю.   — Я не знаю, какое…   — Ты должен, — перебила она, — придумать, что тебе кажется, что произошло с этим предметом. Давай, попробуй.        В её голосе мальчик почувствовал некоторое зло. Он подумал, что мама боится эту женщину, раз она так нервно поднялась и вышла.        Но зло это было таким притягательным.       Он не хотел строить из себя подростка, плюющегося ядом и, поэтому он огляделся. Богатое набивное кресло, пухлое, оборчатое, со свисавшей бахромой и сложного вида сиденьем в пуговку. Недавно Билл узнал, что такие кресла называются турецкими. Он решил продемонстрировать свои знания и сказал:      — Это турецкое кресло с бахромой. Оно зелёное, — уточнил он, когда она обернулась, чтобы посмотреть, куда он смотрит.     — Оно изумрудного цвета.    — Ну это… Это же зелёный.    — Ну ты смешной, — прибавила она. — есть много оттенков зелёного. Этот цвет изумрудный.   — Хорошо. Он изу-изумрудный. — Теперь расскажи его историю, — предложила она, ожидающе положив руки между коленей. — Ну его сделали из дерева. — Та-ак, — поддержала она. —  Обили тканью и продали. — Так не пойдёт, — протянула она своим медовым голосом. — Где росло дерево, из которого сделали кресло?   — А откуда я должен знать? — Это метод психотерапии, придумай свою историю этого предмета. Ты не можешь заранее знать, как повернулась судьба этого кресла. Он как монета, которая переходит из рук в руки. Ты не знаешь, кто был его первым владельцем, но ты можешь придумать. — Ладно, — ему не хотелось спорить, как он делал это раньше. — Это кресло было собрано на Аляске. Из тополя. Потом обито тканью. — Кто был мастером, — заинтересованно спросила женщина, прикусывая ноготь.   — Эм… — беспомощно сказал он, покосившись на окно в офис, — ну… Старенький дедушка-стручок, который живёт на… На Аля… Аляске.   — Ага, — сказала она, устав от его заиканий.        Женщина была одета в белую лёгкую блузу и черную узкую юбку. Несмотря на её возраст, на вид она была опытным психологом. Завивающиеся от ветерка со стороны открытого окна, локоны то и дело падали на её тонкие плечи. Каждое их соприкосновение Билл отмечал шумным выдохом. —  Вообщем он набил это кресло пухом и продал вам. — Что мне делать на Аляске? — Да откуда мне знать? — Мальчик мой, — она закинула ногу на ногу. — это психотерапия.        Женщина протянула последний слог, как это делают дети, объясняя что-то «глупым» взрослым. Потом она поднялась и отдернула свою юбку — карандаш, подходя к окну в офис.   — Вы… — сказал Билл, нервничая. — В Аляске…        Она будто бы и не слышала его: медленно опуская жалюзи на окне. Потом она нервно обернулась, ловя на себе испуганные глаза мальчика. Потупила взгляд и мягко улыбнулась.     — Билли, что я делала на Аляске?   — Вы… Э-эм… Хотели… — Ну же, — она наклонилась, чтобы расслышать. — Я не знаю. — Придумай, — томно проговорила она, усаживаясь за свой массивный стол, забросаннвй бумагами. По сравнению с ней, он казался Эверестом, — Это твоё задание на неделю. — завершила она и выпрямила спину, уже даже и не глядя на мальчика.       Парень выходил из кабинета на ногах — прутиках, покачивающихся даже от лёгкого ветерка. Наверное он чувствовал себя шестерёнкой в тех часах, что бесконечно крутится и неожиданно решила сойти с колеи, став лишней или бесполезной. ________        Каждый раз приходя в то место, где он ещё не был, Эдди раскисает от внутреннего переплетения всех нитей предостережения.       Еще одна знаменитая черта Эдди — он паникер. Ему всегда виднеется катастрофа, кровь, кишки и изнасилования. Стоит он на перроне вокзала и ему нешуточно ощущается, что его вот-вот кто-то прямо сейчас столкнет под поезд, и так у него каждый божий день, тоже самое на светофорах.       Ему все детство казалось, что каждый встречный на улице дядька вот-вот его сворует и продаст на органы. От мира такие как он ничего хорошего не ждут, и остерегают людей вокруг следовать их примеру. Грустно.       — Я бы всё отдал, чтобы понять, почему многим нравятся эти штуки, — обронил Стэн в школьном саду. Он стоял рядом с Эдди близь старого поросшего забора и изучал упаковку из-под крекеров. Они дождались компании, чтобы сходить на реку.       — Ого, — сказал он. — они на козьем молоке.        Эдди улыбнулся, оглянувшись по сторонам. Никого из заметных, хоть сколько нибудь приметных лиц. Мальчик обернулся и позвал Стэна. «Да? Чего тебе?»     — Зачем они это делают? — он кивнул на старшеклассников, которые весело кидались друг в друга бумажными клочками, то и дело выкрикивая похабности.        Стэн покачал головой, пряча фантик в карман:    — Они выпускники.   — Это не повод, — сказал Эдди, — Знаешь это не повод быть такими шумными.   — Ричи такой же, ха, — гоготнул он.        Парень замер, словно дожидаясь окончания фразы. Но вместо этого Стэн облокотился на забор и устало потёр лицо.   — Чего? — Ну, в плане он — выпускник.         Внутри немного похолодело. Странно, но до этого момента Эдди питался надеждой, что время, которое есть у него с Ричи ничем не ограничено. Он улыбался ему в знак приветствия, наслаждаясь моментами и взглядами, что ему удалось поймать. Их отношения были песней, припев которой Эдди без конца слушал, откладывая остальные куплеты. Куда более важные.       Теперь Эдди был убежден, что Ричи непременно нужно сказать о письме на запястье. Сделать это нужно как можно скорее. Ведь любовь на этом свете выдаётся в единственном экземпляре. Человек не способен разлюбить кого-то, если он отпечатался на его коже. Это магическая связь сердец.    — Наступит лето и он будет поступать.   — А куда?   — Эм… На литературный. Да-с вот так. — Ничего себе, — сказал Эдди, прокручивая в голове встречу у брёвен возле школы, когда он в стельку пьяный посмотрел в его темнеющие глаза. Они могли бы быть злыми. Они могли бы быть жестокими. Но они были снисходительные и чуть-чуть заботливые. — Будешь жвачку? — Нет, спасибо.         Узнав правду, почему-то невозможно её забыть. Нельзя добровольно вернуться во тьму или ослепнуть, однажды прозрев. Такие вещи необратимы. И Эдди пусто проводил взглядом кричащих учеников.   — Я не верю.        Стэн легко кашлянул и внимательно глянул на парня. Кажется он видит что-то, что опять что-то значит. Он опять начал читать Шарлотту Бронте и Джен Остин, что кажется мне, что он увидел нечто большее в этом неловко опущенном взгляде и оттенке слов.        Вечером Стэн решил сходить в лес. Ему хотелось лежать до тех пор, пока его не поглотит мох или не сожрут дикие звери. Здесь мало хищников. Прошлой осенью он встретил лису, но она была такой запуганной, что наврятли она прибежит сейчас и решит его загрызть. Почему нам вечно твердят, что животные вымирают от голода, и вот, когда ты добровольно приходишь, чтобы тебя съели — тебя никто не ест?        Вернувшись домой, он хотел нарисовать синюю мглу, которую видел во снах. Она так ему надоела, что он решил запечатлеть её на холсте, чтобы понять, почему она преследует его.        Ему не снилась конкретная картина или конкретный пейзаж, он видел цвет, заполняющий его веки, как только он закрывал глаза.        Рано утром они пошли плавать с Эдди. Деревья, скованные какой-то немой судорогой, пытались разбудить своим касанием воду, склонив свои тонкие ветви прямо к ней.       Остановившись на короткую секунду, Эдди закрыл глаза, чувствуя комок в горле.  Медленно его веки открылись, когда они остановились посмотреть на гладь спящего озера:    — Я думал, он твой одноклассник, — произнёс Эдди.        Он всё ещё не может отстать от этой мысли, заметил Стэн. Тогда он посмотрел на него со всей своей заботой и сказал:     — Он переводится из одной школы в другую. Его отца переводят в послужной полк Айдахо.    — Это далеко отсюда?   — Не очень, — ответил Стэн, стягивая рубашку. — А ты не знаешь… — Почему его перевели? По-моему, это и так ясно, — завершил он.        Потом он разогнался и встремглав побежал в воду, говоря тем самым «поговорим потом». Может он хотел быть как можно дальше от него, чтобы почувствовать себя лучше и постараться не лезть в чужие дела, но в то же время нуждался в нём, на случай, если все станет еще хуже и не к кому будет пойти.       Вместе они поплыли к большому камню на том берегу. Они разговаривали. Эта непринужденность сохранялась до тех пор, пока Эдди не посетила совершенно не обоснованная идиотская мысль. Он подумал, что Стэн нарочно хотел, чтобы Эдди думал, что он счастлив рядом с ним. Он решил, что это благодетельная ложь унижает его и поэтому парень жмурил глаза и холодно отвечал.       А потом он подумал, что сам специально подстраивается под настроение разговора, что он сам хочет показаться не тем, кто он есть.        Когда его лихорадка на тему «Кто же я?» стихла, они уселись на одном из камней и разговаривали.     — Почему мы раньше так не разговаривали?   — Не знаю, парень, — ответил Стэн, закуривая сигаретку.   — У тебя было такое чувство, что раньше ты был добрее, что сейчас ты хуже, чем когда-то был?        Стэн потянулся. Он явно был не готов к таким вопросам. «Каждый раз, глядя на красоток с рекламы стоматологического центра с их идеальным прикусом зелёного яблока, я хочу затянуться глубже» пронеслась в голове фраза Ричи. Он как-то раз сказал её где-то на окраине города. Парень до сих пор хранил этот день в закаулках своей памяти.        Нам в голову почему-то врезаются моменты, вобщем-то ничего не значащие, улыбка, слово, касание, момент из книги.     — Я не знаю, кто ты, — наконец сказал он. — Я помню, кем ты когда-то был.    — Что это значит? — То, что ты не можешь разобраться в себе. Что ты чувствуешь, что знаешь, а чего нет. Знаешь, я не любитель читать мораль, но твоё время тебя поджимает и, если ты уверен в верности своей идеи, — он обхватил себя за запястье, указывая мол про что он. — то вперёд. Нечего, если честно,  бояться. Во всём мире одно и тоже. Ты смотришь в окно и видишь людей, похожих на тебя. Ты всегда сможешь простить себя за то, что ты сделал и опозорился, хотя иногда ты не сможешь уснуть, прокручивая в голове свой позор. Хе-хе у меня такое частенько…- он зажмурился от табачного дыма. — Но отсутствие опыта всегда хуже, его наличия.    — Надо же, а я и не знал, что ты — кладезь народной мудрости, Стэн.   — Смейся, смейся, но мы-то оба знаем, про что я.        Парень шумно выдохнул.   — Да, — вздохнул Эдди.   — Ты сам-то не устал от этих игр и масок? От этой боязни, словно мы все какие-то недосягаемые, будто всем на свете выдавали инструкцию «Как правильно жить?», только тебе одному забыли.   — Ты же уже знаешь, кто это, да? — спросил Эдди, почесав щёку.   — Конечно, мистер конспирация. Ричи.        Он сильно толкнул его в плечо. Но не так, как когда-то на этом же самом месте толкал Билла. Возможно, потому что Эдди не любитель таких шуток, а возможно, потому что скатить с горы он хотел только одного человека.   — А он? — Чего? — обернулся Стэн, кидая окурок на кострище.       В памяти промелькнул момент, как на этом же самом месте они вместе с Биллом неудачно разводили огонь.   — Я не знаю, Эдди. Выясни, когда спросишь. — Он не из таких. Я думаю, он скажет, что я ему мерзостен.        Стэн жёстко посмотрел на парня, но когда он увидел его окаменевшее тоскливое лицо, то осторожно сел на траву, подобрав ноги. Глаза Эдди, наполняющиеся слезами отчеканились на внутренней стороне его век. — Иногда тебе вовсе не нужна причина, чтобы что-то делать в своей жизни. Делай, потому что ты так хочешь. Потому что это весело. Потому что это сделает тебя счастливым. Жизнь коротка, и если окажется, что Ричи развернёт тебя обратно, перед этим грязно обругав, как он это любит, то он больше не мой друг, а твоё сердце заслуживает кого-то получше.   — Зачем ты говоришь это? Я этого не заслуживаю.        Стэна затошнило от того, что он видел, как этот мальчик не любит себя.   — Если бы я только мог повлиять на то, каким ты видишь себя, ты бы не удивлялся словам «Они тебя не заслуживают». — А что же ты? Кто твой соул?        Стэн лишь улыбнулся. Легче быть тем, кому изливают душу, чем по обратную сторону. Он выиграл у судьбы такой талант, как доверие. Правда! Люди рядом с ним раскрывались самыми красивыми цветами. На самом деле, доверие — это чувство уверенности в чьей-то искренности, добросовестности, в том, что другой не предаст тебя и не воспользуется твоей слабостью. Думаю, что Стэн — один из немногих в этой истории, кто заслуживает защиты от внутреннего чувства вины, опустошения и скорбной тоски, которые преследуют моих героев страница за страницей. __________        Облезлая кошка легла прямо на крыльце дома Ричи. Через десять минут из дома вышел он сам, широко раскрыв дверь. Он бы наступил на неё, но вовремя глянул под ноги.        Парень посмотрел на неё взглядом отчаянного скитальца, который чуть не пришиб бедное существо. Потом он накинул куртку и погладил её по шерсти. Скользнул со ступеней и помчался на автобусную остановку.        Во рту неприятный вязкий вкус крови. Наверное, он бы грезил поскорей разбиться о бетонную реальность жизни, лишь бы прекратить эту медленную смерть, истязающую с грациозностью убийцы, который не торопится размозжить тебе голову. Нет, она предпочитает изо дня в день понемногу отравлять твое тело смертельным ядом, давая прочувствовать, как кости неумолимо разъедает кислотой наивных мечтаний об ином исходе. Скорее, это было больней, чем жизнь?       «Не хочу, чтобы кто-нибудь видел меня таким» думает он, пряча исцарапанные руки в карманы.        Медленно подъезжает автобус, таща за собой облако песчаной пыли. Он будто проплывает сквозь лесные пейзажи: склонившиеся ели и старые столбы с проводами. Колеса тихонечко гудят прямо под козырьком остановки. Старые двери скрипуче выпускают своих пассажиров. Маленькая девочка касается своими зеркально-черными туфельками старого, заросшего мхом асфальта, словно разрешая всем остальным наконец таки выходить. «Первопроходчица» проносится в голове и Ричи поднимает голову, теперь он увидел, почему она не спешила. Девочка открыла глаза — блюдца и всё смотрела на него. На его подбитую бровь и пламенеющую щёку. Он уставился в пол, лишь бы не встретиться с ней взглядом.       Пару человек тоже остановились полюбоваться на его стыдливо опущенное лицо. Он даже слышал обрывки их «случайно» громко сказанных слов. Не то, что бы его сильно это задело, просто, когда парень решил подняться со скамейки, то его неожиданно прибило какое-то внутренне осознание собственной жизни. Кем его видят остальные? Зачем он носит эту маску героя, когда он самый настоящий беспросветный трус?      — Ох, Ричи?! — знакомый звук. Он поднимает голову и видит Эдди.       Ричи походит на уставшую собаку. Он с тяжестью смотрит на него, медленно отрываясь от скамейки. Молчаливый кивок в качестве приветствия. Скорее всего, должно было что-то случиться. Должен был произойти какой-то щелчок в мыслях Эдди, чтобы он вцепился в плечо Ричи, подтянулся к нему в автобус и внимательно посмотрел в его темнеющие глаза.      — Если ехать собираетесь, цена по двойному тарифу, — сказал водитель, глядя в зеркало заднего вида.    — Да, сейчас, — послушно отозвался Ричи, протягивая купюру.   — Я не вам, я ему, — он кивнул на Эдди.        Они сели вместе. Эдди не пропронил ни слова за всю дорогу. Для него всё вокруг замедлилось, парень будто бы позабыл, как это — размеренно дышать, и то и дело обнаруживал, что надолго задерживает дыхание, а потом вдруг резко и шумно выдыхает. Зато, что отметил Ричи, он не насел над ним навозной жужжащей мухой. «Как это произошло? Кто это сделал? Где это было?». Это его материнское кудахтанье будто бы улетучилось и он мирно сидел рядом.        Ричи ласкал себя надеждой, что это не должно заканчиваться. Это благовейное молчание между ними. Но тут он понял, что где-то внутри, ему не хватает этого торотористого убаюкивающего монолог, а Эдди.       — Куда ты теперь? — спрашивает он, когда к вечеру они приехали на место.      — Я собирался на вечеринку, да. Хочешь со мной?        «Разве ты расчитываешь на согласие?». Простая вежливость. Но ему так не хотелось говорить «Пока». Дело в том, что всё то правильное, что не являлось искренним, в понятии Ричи, получало ярлык «недоверия». Вежливость — это всего на всего прикрытое равнодушие. Обложка. Маска, если хотите.     — Знаешь, я должен быть дома через минут десять.     — Правда?    — Да.   — Тогда может, — он потянулся, — Ты же знаешь, что автобусы отсюда отходят раз в час?   — Конечно, я знаю. Просто ты выглядишь так, будто тебе нужна помощь.   — Я… — он указал на лицо, — я много хамлю. — Что? Вовсе нет, — перебил Эдди, не поняв интонацию парня (из-за разбитой губы он присвистывал). — Кажется я сломал палец. — Да?   — Ага.        Ричи пошатнулся назад. Сонно покачиваясь, он таял от печали и прелести, от лучистой боли, что приподнимала его над сквозняковым городом, словно воздушный змей: «голова в тучах, сердце в небесах». Потом он нашёл «Pall Mall» у себя в кармане и закурил.       Повсюду — странность. Сам того не замечая, Эдди из реальности переместился в какую-то нейтральную зону, где все ему было непонятно.       Дремотность, дробность. Мотки проволоки, горы щебня торчат из-под сдутой в сторону пленки.       Длинные низкие здания. Рваный свет из окон. Чувство было такое, будто на самом деле ничего не происходит, будто происходит все это с кем-то другим, не с ним.     — А что автобусы по правде ходят раз в час?        Ричи рассмеялся. От сигареты в горле у него першило, а голова кружилась. Он раскашлялся и тихонько посмотрел на Эдди.    — Ричи, — он сделал шаг навстречу. — я должен тебе сказать о…       Ричи неподвижно стоял, слушая его. Он медленно засунул руку в карман. Парень выжидающе смотрел прямо в краснеющие глаза мальчика.   — Ричи, послушай, ты наверное, тогда не услышал. Из-за шума, я понимаю, но я выяснил, прошу только не стоит меня считать лгуном, хорошо? Я точно знаю это и, если ты захочешь это отрицать, то я пойму тебя, однако это будет глупо. Наш мир, он… Несправедлив, я прав? — Эдди закрыл глаза, его так и валило с ног — от ночи, от него, от невозможности объяснить все как надо. — Просто, понимаешь, вот это — он показал на запястье. — Это твои слова, Ричи.       Молчание. Он смотрит ему в глаза. Но в отличие от Беверли, которая вечно еще о чем-то думала, которая терпеть не могла серьезных разговоров, которая в подобной ситуации сказала бы первый пришедший ей в голову пустяк и/или шутку, только чтоб все не стало уж слишком серьёзным. Ричи слушал, был рядом, и Эдди прекрасно видел, как его печалит его состояние.        Парень делает шаг вперёд. Всё замирает внутри от его холодного спокойствия. Он поднимает на Эдди свой мягкий уставший взор. Потом опускает глаза на розовеющие от холода губы и пальцами прикасается к ним.        От смешанных чувств Эдди закрывает глаза, подчиняясь рукам Ричи. Он обращает на это внимание и медленно оттягивает нижнюю губу мальчика.        Казалось, что блаженство разрывает Эдди все внутренние органы. Но делает это оно с такой нежностью, что если бы у него спросили, какая минута ожидания самая невыносимая, он бы без раздумий ответил, что эта. Затем Ричи засунул свою сигарету ему в рот.    — Нам пора домой, Эдди.       Он так обомлел, что коснулся пальцами губ, там, где были его руки, там, где ещё пылало их прикосновение, и только потом понял, как это выглядит со стороны, и отдернул руку.     — Да. Спасибо.        Ричи зашагал в какую-то сторону, к каким-то домам, где окна одно за другим загорались тёплым светом. Эдди выплюнул сигарету на землю. И побежал, догоняя Ричи.        Смеркалось. Недостроенные дома за заборами, все перетянутые лентами и стоящие на слежавшейся груде строительного песка, постепенно сменялись очередью из ёлок и берёз. Мир покидал эти места: гладкий асфальт превратился в разбитую колею, пустынная остановка — в заросшие мхом деревья.        Они подходили к небольшому кирпичному домику. Его достройка была брошена на одном этаже и маленькой каменной изгороди гаражей. Люди, которые жили здесь, возможно, или сами построили сарайчик на крыше или они сами смирились с тем, что его построил какой-то молодняк.        Однако в этом сарайчике горел свет и Эдди увидел, что в нём, ко всему прочему, нет стёкол в оконах.       — Мы пришли, — объявил Ричи.        Эдди посмотрел на него взглядом боящегося котёнка. Куда они пришли, зачем они сюда пришли? Это шутка? Он отвёл его на свою дискотеку, когда его мама наверняка обзванивает все окружные морги.        — Жди, я скоро.      — Погоди, ты куда?     — Доверься мне.     — Я пойду с тобой, — вскрикнул он.     — Ты что боишься, что я кину тебя? Жди тут.        Как только он это сказал внутри Эдди всё скомкалось. Парень пружинисто повернулся в сторону дома и скрылся за кустами.       Чувство, будто он летит по кривой сна и разогнался так, что не остановиться. Незнакомые улицы, необъяснимые повороты, безликие расстояния. Он уже и не пытался запомнить как выглядят дома или понять, где они вообще находятся. Из всего, что его окружало — из всего, что было ему видно, — узнавал он только луну, которая неслась высоко над облаками, но она, хоть и была яркой, налитой, все равно казалась до странного зыбкой, бесплотной, не та ясная луна-якорь, что висела над пустыней, а скорее луна-иллюзия, которая, стоит фокуснику взмахнуть рукой, лопнет или скроется с глаз, улетит во тьму.        Стены этого дома были разрисованы граффити: смайлики, стрелочки, «не входи — убьет», трафаретная молния и слово «Сезам», оплывающие кровью буквы, как в фильмах ужасов: «Давай по-хорошему!».       Не очень холодно, но солнце уже село, и никого вокруг не было — одни собачьи переклички в далике, плевки, и окурки сигар у скамеек. Казалось, все скамейки совершенно сырые — промокнешь насквозь, если сядешь. Ему стало очень тоскливо, даже неизвестно почему дрожь пробирала. Непохоже было, что скоро будут праздники, вообще казалось, что больше ничего никогда не будет.        Звук мотора откуда-то со стороны дома. Из густых кустов прорезался свет фар. Эдди захотелось сесть на траву около одного из сухих деревьев, закрыть глаза и просто дождаться момента, когда он умрёт здесь от голода или заразы, что он подцепит от этого спёртого воздуха. Звук мотора всё приближался и мальчик ушёл на обочину, чтобы его не задавили. Ему очень хотелось домой. Он закрывал глаза, а когда открывал, то с ужасом понимал, что он всё ещё не пойми где, среди бетона и берёз.           — Эдди!        Он обернулся. Это был Ричи. Его искалеченное лицо не изменилось ни на сантиметр. Оно оставалось таким же побитым и измазанным в крови, что мальчику захотелось  поцеловать каждую рану и синяк на его теле.        — Садись бегом! — крикнул он.      — Где ты взял мотоцикл?   — Это боббер, Эдди. Взял у одного парня, садись, время поджимает. Твоя мама убьёт тебя. — А что с ним, с этим парнем? — неторопливо спросил он, подходя к мотоциклу. — Он бля вусмерть пьян и разрешил погонять.   — Понятно, — Эдди уселся позади Ричи, схватившись за сидение.   —  Обними меня. — Чего? — Если ты будешь держаться за низ, то грохнешься на первой же яме. — Ясно, — сказал он, пожалев, что переспросил.        Ночной ветер обжигал уши холодом. Когда Эдди время от времени открывал глаза, он видел россыпь жёлтых огней фонарных столбов. В голове нарисовалась картинка: упавшая на пол коробочка монпасье и дюжина разноцветных кристалликов-конфет рядом. Лучи солнца преломляются в их мутном стекле, бросая самые диковинные узоры вокруг.        Они остановились на полпути заправиться. У приземистого серого здания стояла пара машин, освещенных дешёвой зелёной подсветкой. Как ни странно, колонки были свободны.       Эдди глянул сквозь стеклянные двери. Кафешка была узенькая, вытянутая и, на первый взгляд — совсем пустая. Фиолетовые стены, под потолком люстра из витражного стекла, разномастные столики и стулья выкрашены в яркие детсадовские цвета, темно — свет горит только над решетчатой стойкой, да мерцает в дальнем углу витрина-холодильник.       Ричи слез с мотоцикла и, втав на асфальт, устало потянулся. Эдди тоже слез. Потом они подкатили байк к колонке.       Ничего не сказав, он открыл бензобак и вставил туда пистолет. Вместо тепла Эдди дождался от парня стекольный берег обрывков фраз. Ричи молча повернулся к магазину и отправился оплачивать бензин. Затем он устало глянул через плечо. «Ты идёшь?». Бархатный глубинный голос, такой, который привидился Эдди когда-то на озере.        Ричи стоял чуть сбоку, так, чтобы его не было видно из стеклянных дверей, оглядывал улицу.    — Здравствуйте! Третья колонка. Девяносто второй. — Мотоцикл? — спросил продавец.       Старик, лет восьмидесяти. Весь сухой и тощий, а на голове бабские кудри и кепка ни дать ни взять, 1973 год, шоу «Соул Трейн». — Да. Это боппер. — Сколько? — Давайте десять или одиннадцать. У нас двадцатка, — он повернулся к Эдди, который стоял у него за спиной, глянул так мол «поищи по карманам». — Да, у нас двадцатка.        Ричи отошёл от кассы, пересчитывая сдачу, потом он исподлобья посмотрел на своего спутника. Этот взгляд был настолько проникновенным, настолько глубоким и внушающим доверие. «Как ты?» спросил он.       От этой мелодии голова закружилась, а губы всячески отказывались говорить что-то адекватное.    — Знаешь, у меня чертовски болит жопа. В следующий раз можешь гнать помедленнее.       Старик, близоруко сощурившись, взглянул на них, наморщил нос, сварливо взвизгнув:   — Вы чо педики?        Думаю вы поняли. Ричи давит на педаль газа и мотоцикл раздаёт грозное рычание. Вот они уже удаляются от холодных зелёных огней заправки.        Ощущение было такое, что сам дух Эдди поменялся на каком-то химическом уровне: словно бы у него в душе нарушился кислотный баланс и в него влилась жизнь — непоправимо, необратимо, как до самой сердцевинки каменеет вайя кораллового полипа.       Эдди не думал тогда уже ни о чём, он обллкотил голову на спину Ричи и закрыл глаза.    — И что мы будем делать, — наконец сказал он, зажав окурок между исцарапанным большим и указательным пальцами, щелчком отбросив его в сторону.       Эдди стало не по себе от этого вопроса. Спустя минуту неловкого молчания он всё-таки сказал:     — Я без понятия, что нам делать Ричи! Если ты считаешь это проблемой, а я вижу по твоему лицу, что ты считаешь это проблемой, то я не вру тебе.   — А чего ты взял, что мне всё равно, а? Нет, нет ты сказал, что я думаю, что это проблема — прервал он его, растопырив перепачканную ладонь, когда Эдди попытался что-то сказать. — Я верю тебе, утырок, — сказал он. — я про твою маму. На дворе первый час, готовься!        Он ехидно осклабился и сел на свой мотоцикл. Ричи промокнул лоб грязным платком, затем подлез под ворот рубашки и вытер шею и на прощание сказал:   — Если выживешь, позвони.