Тот, кого я знал раньше

       Я помню, как таблетки одна за другой, пачка за пачкой оказывались внутри Ричи. Это было страшно и странно.        Он хранил остатки от шумных вечеринок в старой табачной жестянке. Ему часто давали подержать таблетки. Пока кто-то блевал, он их ненароком уносил. Не потому что воровал, а потому что так получалось: хозяин то-ли забывал, то-ли резко уходил в завяз.       Ему как то раз всучили окси, мол «на попробуй». И он забыл, потому что был пьян. Он был тем самым человеком на тусовке, которому все доверяют только потому, что он вечно молчит.        Он раскрошил на деревянной столешнице трюмо припрятанную таблетку олдскульного оксиконтина, расчертил её членской карточкой «Кристис», разровнял полосочки, потом, свернув трубочкой самую хрусткую банкноту из отцовского кошелька, пригнулся к столу — заслезились от предвкушения глаза: рванул взрыв, бабах, осела горечь на гортани, и — шквал облегчения, славный привычный удар под дых, до самого сердца, и он валится на кровать. Чистое наслаждение, саднящее, ясное и такое далекое от жестяного перезвона невзгод.        Его сегодняшний рацион имеет почву: с утра он вдруг понял, что томился по счастью годами, будто мучился долгоиграющей простудой, свято веря, что стоит захотеть — и всё пройдет. Теперь он, раскорячившись в коридоре, отпускает последние издыхания своей «болезни».       Мы — единственные существа, способные рефлексировать. Единственные существа, у которых сомнения в своих силах прописаны в структуре ДНК.       Вопреки возможностям, мы строим, мы покупаем, потребляем. Мы окружаем себя иллюзией материального благополучия. Мы предаем и обманываем, прогрызая свой пусть наверх, в стремлении приобрести высшую награду, превосходство над другими людьми. Нас разъедает болезнь. Как кислота, она подступает к горлу, оставляя после себя лишь горечь.        Вы думаете, что вам необходимы деньги, чтобы стать счастливыми? Вы думаете, что «Вот это у моих родителей не получается, а я возьму накоплю денег и буду счастлив». Даааа… Не обманывайте себя, где-то в глубине души вы рассчитываете найти облегчение в вечном труде ради своего блага. Дача, лодка, два этажа, квартира, дети, красотка-жена. Бесконечная лестница к раю. А верите ли вы в то, что возможно, взбираться и не придётся? Нет. В этом и есть человеческая натура.        Он ядовито улыбается. Тело трясётся от болезненных всхлипов. Было что-тоинтересное в Эдди. В его немигающем взгляде, в его прерывистом дыхании. Будто бы его вечно раскрытый из-за астмы рот вдруг чудесным образом преобразился в соблазнительно полуоткрытые губы. Ещё таблеточку…       Тот вечер раскрошился в полуявь из прошлого и будущего: мир детства в чем-то чудесным образом уцелел, в чем-то — трагически переменился, словно бы Дух Прошедшего Рождества и Дух Рождества Грядущего вместе дирижировали этим ужином. В голове проносились улыбки, смешки, взгляды, слёзы, строчки из песен, дурацкая реклама, удар током. Электрический разряд. На часах только 11 утра.        «Путешествие, — сказал он себе. — продлилось два часа. Школа-а отменяется». Парень так быстро очутился на диване, что его посетила мысль, будто его ноги стали быстрее вроде как у Часового или Серебряного сёрфера. Тут он с сожалением осознал, что его не отпустило.        Когда Ричи попытался отодрать от дивана голову, ему показалось, что кто-то сидит напротив него. Но затылок, словно был приклеен к подушке. Вот он уже изо всех сил тянет голову, пытаясь разглядеть, кто же там сидит. Мама пришла? Отец? Нет, фигура детская.        Он протяжно завыл, рассчитывая показать призраку, что он его не боится. Но тот молча сидел у стены. «Кто ты?» — простостонал он тогда. Эдди? Мальчик шарахающийся от взлетавших с тротуара голубей чуть ли не до судорог и нервного паралича. «А ты лучше, мистер посттравматический синдром?» — спросил Ричи сам у себя.        Когда он проснулся,  было два часа. Чувство вертящейся вокруг комнаты сошло на нет. Но что-то внутри, какое-то «утреннее» осознание не позволяло ему вздохнуть глубоко.        Счастье, если ты умный, кроется в том, чтобы стать тупым. Радоваться мелочам. Брать от жизни то, что заслуживаешь  — и далее по списку. Ещё таблеточку? На этот раз половинку.        Счастье — что это? Я глубоко извиняюсь, но откуда вам знать? Вы кричите, что счастье это ваши «моменты», намертво запечатанные на фото, песни, будоражащие воспоминания. Но как понять, что вот сейчас включили ту самую песню, которая не отстанет от вас годами, что сейчас вы сделали тот самый снимок, пускай и неудачный? Вы способны находить счастье в прошлом, теша себя мыслью, что вот-вот я обрету его надолго. А что если ваш лучший день давно прошёл? Вы профилонили момент, когда были поистинне счастливы, потому как были заняты погоней.        Поэтому Ричи и не трогают ваши «моменты».        Время от времени он просыпался, обнаруживая себя то на полу, то в ванной. В ушах ужасно звенело и казалось, что весь воздух превращается в вязкое машинное масло. Он попытался встать, но тут как будто ноги разъехались на ледяных мостках. Пора заканчивать.        Ричи ещё раз провел пальцами по руке. Как наждачка, честное слово. Пора сушиться. Это просто, решил он. Пьешь много лоперамида, плюс — магний и аминокислоты в свободной форме, чтобы восстановить перегоревшие нервные окончания, белковые смеси, электролиты в порошках, мелатонин, чтобы нормально спать, а также всякие травяные зелья и настои, за которые Беверли ручалась головой, — из корня солодки, молочного чертополоха, крапивы, шишек хмеля, масла черного тмина, корня валерианы и вытяжки шлемника.        Что-то подобное было где-то на кухне. Мать любила привозить из поездок чай, отварные травы и всё в таком духе. Она даже сшила шелковый голубой мешочек, в который утрамбовала восточные засушенные иголки куннингамии, и положила его между отцовских рубашек в шкафу.        Вообще Беверли и миссис Тозиер были очень похожи. Стареющая луна? Стоит заварить чаю и оставаться дома. Они оставляли закладки в «Энциклопедии сна» и коричневый отпечаток кружки на столе. Муж (в случае Бев — отец) напился и спит на диване? Найди карты таро и разложи на столе. Не забудь прибраться, девочка.        Голова начала пустеть, постепенно позволяя ясные мысли в токе крови. Он выкручивает кран и набирает раковину. В зеркале потёкшее отражение пусто посмотрело прямо ему в глаза. «Тебе нужно проснуться».        Правда? А что делать, если тебе легче только заснув? Если все внутренние демоны в ту же минуту говорят: «Да в пизду его, он спит».        Две минуты он просто сидит, глядя на немое радио, немой патефон, на тускло мерцающие хрустальные подвески люстры, на малиновые и фиолетовые завитушки ковра. Он ударяется большим пальцем ноги о кровать — нарочно, чтобы выяснить, будет ли больно. Ему больно.       Ричи уже было засыпал над раковиной, но проснулся, входная дверь открылась, захлопнулась, отец вошел, неся с собой запах улицы, холодный и чистый, как ментол. С ним был какой-то мужик, лет сорока. Невысокий, чисто выбрит.    — Давай снимай свои ботинки, — скамандовал ему отец.   — Я верю, что есть реинкарнация, — говорит мужик, продолжая не законченный на улице разговор, — то есть человек, когда помирает, по-любому кем-то перерождается, то есть он будет опять, ну как будет…    — Садись здесь, Ричи принеси мою тетрадь!        Ричи послушно отправился в родительскую спальню. Ноги косились то туда, то сюда, поэтому парень хвастался за стену как контуженный. Тем временем на кухне этот мужик продолжал свою мистическую идею:   -… если у меня была бы реинкарнация, я бы хотел быть капибарой. — Кем? — Капибарой. — Это кто? — Ну в Австралии такие хомячки. Шерсь ещё с них свисает, — он поправил свои каштановые густые волосы. — Ты хочешь быть хомяком? — Ха-а, — он глухо усмехнулся, но встретив непонимание в глазах отца, объяснил: — Не правильно выразился. Капибары не совсем хомяки. Это как лошадь, но ещё и хомяк и бобёр разом. — Чего? Бред какой-то.        Тем временем Ричи вернулся и его ужасно вертело. Он сконцентрировал все свои усилия на том, чтобы без происшествий передать отцу тетрадь. Туда он записывал какие-то даты, цифры и должности. Наверное, делал это из чистого интереса, хотя с другой стороны, о каком интересе может идти речь, если он тащит в дом фанатиков, с которыми он, серьёзный человек, бы в жизни не поздоровался.    — Друг мой, в Австралии полным полно таких вещей, которые трудно объяснить. Многие учёные, — он поднял вверх указательный палец, оглянувшись на умирающего Ричи, — по сей день считают утконоса хитросплетением таланта токсидермистов.   — Кого? — Токсидермистов. — Теперь ясно, — он устало потёр лоб, перебирая страницы с таблицами одна за другой. — Я думаю, что на самом деле, природа по-настоящему прописала только этот континент. Вы посмотрите: кенгуру. Прекрасные создания!   — Ты в должность вступил? — перебил его отец — Пятого марта, двадцать восьмого года. — Ага. — Ричи! Ручку!        И он снова побежал в комнату. Вернувшись парень, наверное, сломал бы её между своих пальцев, потому что так боялся её выронить.   — Так вот… — Как ты там говоришь? — переспросил отец. И мужик ему повторил, — Пятнадцатый полк, да?   — Да. Хвост бобра, нос как у утки, — мужик повернулся к Ричи и нажал себе на нос, словно пытался рассмешить маленького ребёнка. — Чудеса природы, не иначе!       Отец задал ему ещё пару вопросов про полк, отряд и даты, а потом выпустил его наружу. Тот мужик, вероятнее всего, ожидал опрокинуть по рюмашке вместе с ним.        И Ричи прекрасно понимал почему: отец в последнее время дома носил две рубашки одна под другой, на работу одевался как на пашню и зачастую даже забывал побриться. Только вот чего не мог вспомнить Ричи, это то, на почве чего в тот день развязалась драка.        Огромный обросший тягач схватился с шустрым, но пьяным тополем. Но Ричи помнил взгляд, когда отец смотрел на него сверху вниз. Его глаза блестели от ужаса.        И когда Ричи выбежал из дома, разминувшись с матерью, отец намертво вжался в диван.        В горле застрял тугой ком. Ничего уже не хотелось. Минуты превращались в часы и обратно.        Жена забежала домой на пару минут, «чаю попить». Она любила так говорить. И в детстве это удивляло Ричи. «Мама, ты обещала попить чаю».    — Я сегодня собиралась в новую лавку на Фишинг стрит. Может там найду чего-нибудь, — она обычно говорила это слово с такой интонацией, что становилось ясно, что она уже двести лет в обед знает, что покупать. — Деньги на комоде. — Думаешь лучше стихи или фантастику? — спросила она, сбрасывая сандалии, — Я рассчитываю на пару вариантов, если не найду один, возьму второй. А если будет оба, куплю оба. Не возражаешь? — Нет. — Эх, — она прошла босиком по кухонному полу и присела у телевизора, настраивая канал. Её малиновое хлопковое платье куполом упало на её бледные девичьи ноги, — «Горбун собора Парижской Богоматери» с Лоном Чейни сегодня в 21:00. Глянем?       В тот далекий день 1933 года отец заработал тяжелейшее искривление позвоночника, когда тянулся за ней из кабины в кузов, а она специально отбегала и всё хихикала и хихикала. С той поры он с первого взгляда узнаёт кровного родственника, земляка в потрясающе жутком уродце из темноты.       Отец втайне пересмотрел все фильмы с Чейни по множеству раз. Мужчина хотел испытать этот восхитительный ужас.        Его повсюду стал сопровождать Призрак Оперы в багровом плаще. А когда Призрак исчезал, он видел зловещую руку из «Кошки и канарейки», руку, которая высовывалась из-за книжного шкафа и манила на поиски новых ужасов в книгах.        В те годы он, помимо всего прочего, был влюблен в чудовищ и скелеты, в цирки и городки аттракционов, в динозавров и, наконец, в Красную планету — Марс. Ему было 15 лет и уже тогда он был знаком с девочкой, которая навсегда оставит след на его запястье.        Женщина распустила волосы и они тотчас упали чернеющими волнами на её плечи. Она зацепила прядь за ухо и картина наконец-то стала полной. Одного взгляда на это было достаточно, чтобы забыть то, о чем ты хотел поговорить. И несмотря на то, что она была худенькой — сплошные локти — и почти простушкой на вид, было в ней что-то такое, от чего в животе у мужчины всё обмякло.        Донна Тозиер была совершенно спокойна, но со временем появлялось в её манере что-то натянутое, хотя он никак не мог понять, что же не так. Она вкрапляла в разговор надменное «Позже», замолкала на полуслове, если её кто-то перебивал и продолжала говорить только тогда, когда её об этом попросят.        После рекламы начался мультик, в котором главный герой стирал ластиком стол, настольную лампу, кресло, окно, вид за окном и весь свой уютно обустроенный офис, до тех пор пока ластик не зависает среди жутковатой белизны. Мужчина безучастно смотрел за происходящим на экране, в конечном итоге, осознавая, что он и есть этот главный герой.    — Что за книги ты собираешься купить? — Ам? — отозвалась она из ванной, — А книги! — была у неё манера, делать вид, что она не расслышала с первого раза. Вы такое тоже наверное замечали, а если нет, то обязательно приметьте в следующий раз. А отец, зная об этой наигранной штучке принципиально молчал, выжидая, кто же проиграет: мать разрушит свою аллюзию на глухоту или ему придётся повторить сказанное, — Шарль Бодлер, сборник стихотворений или сборник Экзюпери. — Он взрослый для Экзюпери, — он встал с дивана и глянул в коридор, откуда доносился голос жены. — Для Экзюпери нет понятия «слишком стар» или «слишком молод». Это же всё относительно, сам понимаешь.        Она продолжала что-то говорить. Мужчина усмехнулся и полез по шкафчикам, в поисках аптечки. Очень тихонечко захлопывая дверцы и покашливая для того, чтобы заглушить стук. Мужчина обыскал всю кухню. У него заканчивалось терпение. Где она может быть?   — С другой стороны я думаю ты прав. Ричи ещё в детстве перечитал эти книжки. Вечно таскался с «Планетой людей» и «Маленьким принцом», помнишь?   — Да, да… — ответил он, чтобы дольше удерживать её в ванной. — На самом деле это грустно. — Что ты имеешь в виду? — он нашёл аптечку и аккуратно вытащил её из ящика. — Ну то, что у него так мало друзей. Он мечтатель. Вечно о чём-то размышляет. В прошлом году с удовольствием поехал с нами в горы, хотя любой парень на его месте остался бы с друзьями.   — Да, он заторможенный. Иногда даже не понимает, что происходит.        Всё притихло на мгновение. Он, очевидно, сказал то, чего не должен был. Мужчина услышал как она закрывает дверцы зеркального шкафчика в ванной. Раздались приближающиеся шаги.        Он шумно кинул коробку под диван и тут же сел на тоже место, где он сидел до этого. Как ни в чём не бывало. Тот-же мутный стеклянный взгляд.        Женщина вышла в кухню. На её губах лежал тонкий слой розовой помады. Пока её не было она переоделась в скользкую блузу с японскими рисунками и чёрные брюки на трёх пуговицах. Она даже и не посмотрела на него, только подошла к холодильнику и достала недопитую бутылку вина. Её тонкая рука достала бокал из сушилки. Казалось, что всё молчание города стеклось в этот бокал вместе с вином. На улице уже не шумели разъезжающиеся машины и птицы за окном в одночасье замолкли.        Она всегда пила вино с некоторым пренебрежением, словно для неё это был уксус. А ела она всегда так, будто и не голодна вовсе. В ней говорили те остатки аристократии её рода, которые размывало прибрежными волнами поколений.    — Он не придёт сегодня? — вдруг спросила она. Это даже был не вопрос, женщина прекрасно поняла, что произошло здесь пару часов назад.         Мужчина строго посмотрел на неё, но она и бровью не повела. Столько лет она вынашивала на себе эти глаза, стыдливо дрожа каждый раз при встрече с ними, что сейчас научилась хладнокровию.   — Деньги на комоде? — холодно спросила она. Всё вокруг разбивалось на тысячи осколков от её жестокого голоса. И она ушла.        Мужчина всё сидел на диване. Потом он нервно оторвался и опустился на колени под диван. В аптечке аккуратно разложены таблетки от простуды, градусники, аспирин и блистер таблеток от табачной зависимости. В их доме было две аптечки: одна в ванной в зеркальном шкафчике, другая на кухне. Он тяжело вздохнул и отнёс коробку на место.        В ванной он обнаружил, что жена выложила на сухую часть раковины бинты и какой-то бутылёк. «Она узнала», сказал он себе и устало глянул на своё отражение.        Мужчина со злостью выхватил бинт и бутылёк. Потом сел на бортик ванной, снимая две рубашки и открывая свою рану.       Я не знаю сколько он так просидел, но когда на часах было около десяти, а жены ещё не было дома, он вышел на крыльцо и обнаружил дохлую кошку, еле двигающую ушами. Как же он её понимал.        Город погружен в тишину, он будто бы далеко-далеко, и ты слышишь только стрекот сверчков в траве между темно-синими деревьями, подпирающими звездное небо. В голове мелькнула картинка из детства Ричи. Ему 12 и он на поле играет с парнями в футбол, пиная консервную банку. Скоро он ввалится в дом, от него будет пахнуть потом и травой, выкрасившей его колени зеленым соком, когда он падал. Скоро он придёт и его мать не будет печалиться. Её руки не будут дрожать от леденящей тишины.       Мужчина сел на ступени. Одинокая троица: он, старая кошка и ночь, раскинувшаяся вокруг маленького дома на маленькой улочке.        Он достаёт свой офицерский портсигар и подкуривает зажигалкой «Зиппо». Кусочек войны, доставшийся как трофей. Америка победила силами таких, как он, ребят.        В его руке оказывается бутылка виски. Сегодня, завтра, вчера, во все дни недели он оказывается на своих поминках. Кто-то вспоминает его военные подвиги, кто-то его работу, помощь и так далее. Но что вспомнит жена? Сын?       Кошка легла у его костлявых ног и сладостно замурлыкала. «Я никогда не думал, будто свобода человека состоит в том, чтобы делать, что хочешь: она в том, чтобы никогда не делать того, чего не хочешь. Выбирая из двух зол, выбирай меньшую, не так ли? А что если вся моя жизнь это выбор между плохим и ужасным. Проще бить ребёнка, чем воспитывать, легче купить, чем сделать самому, легче свести на нет разговоры с женой, чем поддерживать её в трудную минуту» решил он. Мужчина усмехнулся, но как-то грустно. «Когда это я успел стать философом?».         Жена притащилась домой по жуткому холоду — пришла расстроенная, уставшая как собака. Зашла, разделась и замерла в коридоре между комнатами. Весь дом тронула судорога ожидания, все звуки притихли холодным светом, тянувшимся через приоткрытую дверь спальни. Недолго размышляя, она поплелась к Ричи в комнату —  от неё несло табаком, карри и «Шанель № 5».        Свернувшись калачиком, она легла на старенькую кровать сына, скинув темное пальто на пол. ______        Стэнли развернулся на  полпути к церкви. Он собирался придти сюда снова после семейного праздника. Вдали по залитой тусклым лунным светом земле идет поезд. Проносится по мосту и ныряет в долину и пронзительно свистит, будто заблудившаяся огромная металлическая тварь, безымянная, вечно куда-то спешащая.       Около девяти Стэнли вышел в октябрьскую темноту. Ветер был не теплый, не холодный, и часа два он ходил по лугам, собирая поганки и пауков. Его сердце вновь забилось в предвкушении. Сколько, мама говорила, родственников будет? Семьдесят? Сто? Он миновал строения фермы. «Вы бы только знали, что происходит у нас в доме», — сказал он, обращаясь к клубящимся облакам. Взойдя на холм, поглядел в сторону расположенного поодаль города, уже погрузившегося в сон. Циферблат ратушных часов издалека казался совершенно белым. Вот, и в городе ничего не знают. Домой он принес много банок с цветами и пауками.       Будто с расстояния в тысячу миль, из мерцающей темноты донесся высокий и мелодичный голос мамы:     — Милый, к нам приедут ещё несколько друзей, ты не против?        Огоньки свечей колыхались, как тени, и скрещивались во всей дюжине затхлых комнат. Стэн озяб. Вдохнув запах горящего сала, он машинально взял свечу и пошел по дому, делая вид, что расправляет ленты крепа.        На самом деле у них был огромный дом, настоящий виктрианский замок, только в этом не было нужды. Семья Урисов использовала четыре комнаты и редко отправлялась в путешествия по дому.        Стэн лежал наверху, перебирал свои нелегкие мысли и пытался полюбить темноту. В темноте ведь можно делать множество вещей, за которые люди тебя никогда не будут критиковать, — потому что никогда этого не увидят. Он в самом деле любил ночь, но любовь эта была неполной: иной раз вокруг было так много ночи, что кричать хотелось.       Пирушка началась. С громким стуком распахивались двери, из подвальной сырости наверх понесся топот ног. Отец устроил небольшой винный погреб, на случай больших сборищ. Припозднившиеся гости стучались и с парадного, и с черного входа; их впускали.       На улице дождило, промокшие гости скидывали свои плащи, вымокшие шапки, забрызганные накидки и отдавали их Стэн, который относил добро в чулан. Комнаты были набиты до предела.       Смех кузины, раздавшийся в одной из комнат, отражался от стен другой, рикошетил, петлял, закладывал виражи и возвращался в уши Стжну уже из четвертой комнаты, но в точности такой же циничный и ехидный, каким был сначала.       Кошка прошмыгнула между ног трех женщин и скрылась в углу. Несколькими мгновениями позже в углу будто из ниоткуда возникла прекрасная женщина и так там и стояла, улыбаясь всем собравшимся своей белозубой улыбкой.       Кто-то приник к запотевшему оконному стеклу кухни. Он вздыхал, и стонал, и стучал, прижавшись к стеклу, но Стэнли ничего не мог сделать; он ничего не видел. Сейчас он был не здесь. Вокруг шел дождь, дул ветер и темнота затягивала его в себя. В доме танцевали вальсы; высокие сухопарые фигуры делали пируэты в такт чужеземной музыке. Лучи звезд мерцали в поднимаемых бутылках, а паучок упал и не спеша зашагал по полу.       Стэн вздрогнул. Он снова был в доме. Мать отправляла его сбегать туда, сбегать сюда, помочь, услужить, сходить на кухню, принести это, забрать тарелки, разнести еду… и… весь праздник вращался вокруг него, вот только — без него, не для него. Дюжины толпящихся гостей толкались, отпихивали его, не замечали.       Наконец он выбрался из давки и проскользнул наверх. — Силья, — сказал он мягко, — ты где, Силья? — Стэнли, милый братик. Дверь в мансарду была открыта, я зашла. Залезешь? — Я был бы рад, но мама позвала гостей. — Ещё кого-то? — Кого-то из города. — Ясно.       Мама поручала ему самые ерундовые задания. Протри канделябр. Долей вина в бокалы. Отнести канистру с бензином на улицу. Хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы все они взглянули на него, что-нибудь, что сделало бы его таким же, позволило бы быть с ними, принадлежать к ним, но он не мог ничего придумать и чувствовал себя странно. Но если он и становился безбашенным тогда, на вечеринке Билла, отчего бы не сделать тоже и сейчас, а? — Смотрите все! — Стэн взял стакан  красной жидкости и поднял его так, чтобы увидел весь дом. Все — тети, дяди, кузины, братья, сестры! Они знали, что этого мальчика воротит от вина, это было их поводом для шуток, колких насмешек и перешептываний где-то там. Выпил его залпом. Он протянул руку в сторону двоюродной сестры и отдал ей стакан, глядя на неё так, что та замерла. Стэн почувствовал себя ростом с дерево. Вечеринка притихла. Все стояли вокруг него, ждали и наблюдали. Из дверей выглядывали лица. Нет, они не смеялись. Лицо матери застыло в изумлении. Отец выглядел сбитым с толку, но явно был доволен и с каждым мгновением становился все более гордым.       Огоньки свечей шатались, будто пьяные; по крыше разгуливал ветер. Изо всех дверей на него смотрели родственники. Он запихнул в рот помидорину, проглотил, хлопнул ладонями по бокам и обернулся вокруг. Потом он засмеялся. Так громко, что хотелось проглотить этот смех вместе с языком.       В густой темноте возле платана Стэн изверг свой ужин, тщательно вытер губы, рухнул на кучу опавших листьев и замолотил кулаками по земле. Затих. Из кармана рубашки, из коробочки выбрался паук. Исследовав его шею, он взобрался на ухо и начал оплетать его паутиной. Стэн тряхнул головой. Казалось он уже ни к чему не хочет привязываться. Парень ощущал как его ребра болят от внутреннего равнодушия.       Шурша листьями, Стэн сел. Лунный свет заливал окрестности. Из дома доносились приглушенные скабрезности, какие говорят, когда играют в «зеркальце, зеркальце». Гости возбужденно перекрикивали друг друга, пытаясь разглядеть в мутном стекле часть своего облика.       Весь вечер Силья водила его по дому, из комнаты в комнату, распевая на ходу. Ватага припозднившихся гостей устроила настоящую кутерьму, с ними была и укутанная в египетский саван пра-пра-пра-пра и еще тыщу раз «пра» бабушка — она не говорила ни слова, а держалась прямо, как прислоненная к стене гладильная доска. Впалые глаза мудро, тихо мерцали. За завтраком в четыре утра тысячекратно великую бабулю усадят во главе длиннейшего стола.       Многочисленные юные кузины пировали возле хрустальной пуншевой чаши. Их глаза блестели, словно оливки, на конусообразных лицах, а бронзовые кудри рассыпались по столу, возле которого они пили, отталкивая друг друга своими полудевичьими-полуюношескими телами.       Ветер усилился, звезды засверкали будто с яростью, шум множился, танцы становились бешеными, питье делалось разгульным. Стэну надо было успеть увидеть и услышать тысячу разных вещей. Мириады теней переплетались, смешивались; мрак взбалтывался, пузырился; лица мелькали, исчезали, появлялись снова.        В окне мелькнули фары машины запоздавших гостей. Слышно было как водитель тормозит на мелких камушках дороги у главного входа.    — Стэ-эн, — позвала мама, — гости приехали.        Парень послушно оторвался с места. Он осторожно отворил стеклянные двери, которые обычно оставляли нараспашку в летнюю жару, когда ночью земля не успевала остыть и в воздухе оставалась вязкая духота. На пороге был Билл и его мама.    — Привет, Стэнли, мы опоздали? — миролюбиво спросила она.    — Ни сколько, — он игриво улыбнулся и посмотрел на Билла заторможенным взглядом.        Женщина прошла в залу и её встретили дружными восклицаниями и воплями. Каждый мужчина пожал ей руку, а каждая женщина пожелала ей здоровья.   — Детки, вам бы освободить комнату, — заявила самая странная женщина за столом. И все взрослые закивали, будто только и дожидались её предложения.        Огромная гурьба из нескольких кузин-подружек, маленьких детей и пары парней десяти — двенадцати лет разбрелась кто-куда. Стэн осторожно посмотрел на Билла. Он был одет в чёрный жилет и белую строгую рубашку с янтарными запонками. Неожиданно их глаза встретились. Билл подошёл к Стэну и внимательно посмотрел на него. Трудно сказать, зол ли он за тот случай. Вообще трудно что-либо сказать.    — Хочешь мы пойдём в мою комнату? — спросил Стэн.   — Давно ваша родня устраивает такие тусовки?        Он вложил всё свое актёрское мастерство в этот равнодушный злой отклик. И Стэн кажется поверил. Он опустил голову и замер. «Стэн, умоляю посмотри на меня! Прости за то, что я сказал, пожалуйста, только спроси ещё раз и я без раздумий отвечу: «да».        Стэн махнул рукавом и отвернулся. Внутри всё заледенело. Он усмехнулся и жёстко посмотрел прямо в глаза Билла.     — Давно, но сегодня первый раз, когда мы пригласили не членов нашей семьи.    — Я не знал, что еду сюда.    — Да?   — Да. — То есть ты не хотел сюда ехать, так? — он подошёл к лестнице, ведущей в его комнату. — Ты сам знаешь. — Если ты чувствуешь себя плохо рядом со мной, то я могу обещать, что до конца вечера ты меня и не увидишь, — Стэн залез на ступени. — Я этого не говорил. — Нет, я понимаю у тебя есть причины. Отдыхай.        И он растворился в деревянном проёме лестницы. Билл до боли сжал свой кулак. Минуту погодя, парень залез вверх и очутился в светлой комнатке с тремя окнами, выходящими на могильно тихие лесные просторы.   — Ты же знаешь, что мы… Родственные души, — продолжая незаконченный разговор сказал Билл. — Теперь это так называется? — Стэн лежал на кресле, свесив ноги с подлокотника, а голову положив на другой. — Я не из таких. — Ладно.        Билла убивало его спокойствие. На самом деле он не мог судить о себе, том какой он. У него не было достаточного опыта ни с девчонками, ни с мальчишками. Разве может он говорить, что он такой или иной, если он сам себя не понимает. Но знак на руке должен был стать его путеводной звездой в поиске себя. Но стал ли? Билл ещё больше запутывался в себе, утопая в вязкой недосказанности.        В комнате было ужасно тихо сейчас, только единичные крики взрослых и изредка — звон бокалов. На Стэне красовался фрак, сшитый строго в талию и длинные узкие брюки с чёрным жилетом и винтажная блуза с огромными рукавами. Прямо готический принц какой-то. За окном, кажется, моросил дождь.   — Прости меня за случай на твой день рождения, — прервал он затянувшееся молчание.        Над столом из чёрного дуба висели книжные полки. Жан-Жак Руссо, «Прогулки одинокого мечтателя». Четыре томика Шекспира. Дальше всё стало очевидным: Джейн Остин, Анна Радклиф и Эдгар Аллан По.        Билл провёл рукой по мольберту, прислонённому ко столу и заметил, что на столе  лежала деревянная палитра, вся перемазанная синим цветом.   — Ты хотел что-то нарисовать? — Да так. — А что произошло? Покинуло вдохновение?        Стэн выжидающе посмотрел на него и сел в кресле. Его глаза двигались вместе с неторопливыми движениями гостя, подмечая каждое его прикосновение и еле заметную улыбку. Теперь, как никогда раньше, он ощутил себя наркоманом его голоса, сумасшедшим коллекционером его слов. — Не я выбираю источники вдохновения, они сами внезапно появляются в моей жизни, Билли. — Что ты хотел нарисовать? — Я не знаю. Тихо, — он перебил его и встал с кресла. — почему ты не можешь этого сказать? — Я…Я не понимаю тебя, — ответил Билл, немного пятясь, потому что Стэн подходил всё ближе. — Почему ты не можешь сказать этого мне?   — Стэн, я не понимаю, про что ты.        Расстояние между ними стало критически маленьким. Казалось, что Билл чувствует на щёках его тяжёлое дыхание. Стэн наклонился к нему всё ближе. Билл отвернулся к стене, это был его единственный выход спрятать глаза от этого человека.     — Ты просто трус.        Знаете, эта короткая секунда, когда ты ударился, но ещё не почувствовал боли. Что-то рвётся под кожей в течение этой секунды. Билл округлил глаза и сглотнул огромный густой ком в горле. Каждая кость, каждая жилка его тела теперь подчинялась Стэну. Но он так просто его отвергает?!    — Я лишь хотел, — начал он, привлекая внимание парня. — Я хотел выбраться из этой трясины.        Стэн непонимающе посмотрел на него. Он всё ещё оставался по-змеиному спокойным. Внутри у Билла всё лопалось от этих глаз, в которых ещё виднелось то доверие, что было между ними раньше.   — Тр-рясины отвращения к себе и я не знал, — голос дрожал от накатывающихся слёз, — как это сделать.        Теперь он выпрямился во весь рост и жёстко посмотрел в глаза Стэна: он в момент стал серьёзнее, а где-то внутри умерла последняя частичка колкости, что преследовала его днями напролёт. Ресницы Билл намокли от наступающих слёз:   — Мама водила меня к психологу. Он и предложил называть это «родственными душами».        Стэн не двигался. Он наблюдал за тем как на краснеющих щеках появляются мокрые следы от слёз.    — Я пошёл туда, потому что просила мама. Я говорю по совету психолога, потому что надеюсь, что это поможет. Я делаю то, чего не хочу, разве я свободен? Ведь свобода — это не тогда, когда ты делаешь, что хочешь, а тогда, когда не делаешь чего не хочешь. Я не могу больше, — он отвернулся, чувствуя как его лицо начинает гореть, и собрался уходить.        В жизни так много вещей, о которых можно тысячу раз пожалеть, и так много, которые тронут дрожью уста, заставляя говорить о любви. Зачастую, эти вещи — одно и тоже.        Стэн поймал Билла за локоть и притянул к себе. Он медленно наклонился прямо к его губам и поцеловал их. Это было страшно, невозможно, невыносимо, но это нереально взвинтило Биллу голову. От блаженства, распространяющегося по крови, он закрыл глаза.        В голове всплыли воспоминания о том вечере у озера и о том шутливом предложении поцеловаться. Он и не думал, что этот поцелуй будет таким… нежным. Тут Стэн отпрянул. Билл прикоснулся к губам, где ещё пламенело касание его губ. Время будто замерло. Парень поднял на него свои глаза, в которых раз за разом отражалось свечение настольной лампы, и спросил:    — Ты уверен, что хочешь?        Эти слова растворились внутри, словно шипучая аспириновая таблетка. И Билл подошёл к нему почти вплотную. Страх выветрился из тела сухими листьями на ветру, голос превратился в их шёпот: «Да».        Тогда Стэн широким длинным жестом провел от плечей до живота. Он заглянул в помутневшие мальчика. Затем его руки опустились к ремню брюк. Пряжка звякнула. Стэн ничего не говорил, только тяжело дышал, оставляя огненный след поцелуев на шее парня. Казалось воздух становился вязким, как кисель.       Билл заметил, что всё чаще задерживает дыхание, а потом с шумом выдыхает. Комната, освещённая одной только настольной лампой, всё больше походила на тот берег озера. Сухая трава и тлеющий костёр. Тёплый ветер и мягкий песок.        Они вдруг оказались ближе к кровати. Сев на нее, Билл осторожно стянул с себя брюки. Пряжка его ремня с шумом стукнулась об пол.    — Я закрою дверь, — сообщил Стэн, моментально подскочив.        У Билла немного темнело в глазах. Он заполз под одеяло, оставаясь в одних трусах. Глухой хлопок двери. Приближающейся шаги Стэна.        Он посмотрел на Билла сверху вниз и  пуговка за пуговкой растёгнул свою белую рубашку. Мальчик напряжённо прикусил губу, не отрывая от него изучающего взгляда. В его глазах искрилась свойственная юношеская нетерпеливость. Он уже не чувствовал никакого страха, только всепоглощающий интерес. Стэн снял с себя рубашку и, нависнув над Биллом, смело посмотрел на него. Мальчик ощущал как внизу живота приятно тянет.        Стэн опустился на его пах. Ему хотелось обладать им. Взять его здесь. Трогать его там, где не было дозволено раньше. Теперь границы стёрты, уже трудно «перейти черту».       Билл обвил руками его шею и, тесно прижал его к себе, начиная размеренно потираться бедрами об его пах.        Стэну совсем сносило крышу. Он избавился от брюк и залез под одеяло. Билл вскинул возбуждённый томный взгляд на парня. «Как-же хорошо» подумал он, краснея, «не останавливайся, прошу».        Наверное, парень прочитал его мысли, потому что только их глаза встретились — Стэн осторожно прикоснулся к члену мальчика. Билл вздрогнул: прикосновение было холодным, но в тоже время таким одурманивающим. Парень не спешил, позволяя Биллу привыкнуть к своим рукам. Нежные и ловкие, они время от времени замедлялись, потому что Стэн припадал к тонким губам мальчика. Билл понимал, что улетает. Через эту дощатую крышу на улицу. Холодный ветер обдувал его щёки.        Заметив несфокусированный взгляд Билла, Стэн постепенно ускорялся и тогда, когда ему было нечем дышать от наслаждения, сильнее сжал свой кулак. Тогда мальчик громко застонал. Эта боль, мягкая и томная, вернула его в реальность. Стэн отшвырнул одеяло на пол. Тело успело вспотеть за то время, что они были под ним.     — Боже мой, Стэ-эн, — он громко пропел его имя. Только это слово он готов был кричать до потери пульса.     — Тише, тише…        Стэн зажал его сухие от срывающихся вздохов и стонов губы своими. Бледные пальцы Стэна с удовольствием вплетались в волосы парня. Горячий язык Стэна с давлением проходился между губ. От одного этого поцелуя у Билла всё пламенело, и сдерживаться было просто невыносимо. Разорвав поцелуй, Билл повернулся на живот, открывая свои ягодицы. Стэн было возмутился, но вместо этого он аккуратно приподнял мальчика и поставил на колени.        По металлическому отливу окна зашумели капли дождя. Серое темнеющее небо  склонилось над деревьями.        Стэн облизал пальцы, словно ребёнок оторвавшийся от десерта. Затем он велел Биллу глубоко вдохнуть. Тот послушался и ощутил как внутри него оказался палец парня.       В голове мелькнули на мгновение те ядовитые глаза, которыми Стэн одарил мальчика. Они были такими возбуждающими. Билл снова вздохнул, нервно вздергиваясь в ожидании. Тогда Стэн бережно и неторопливо двигал палец туда-сюда, пока Билл не взвыл от томления и сам не начал насаживаться на него с неистовой силой.        Всё вокруг превращалось в сладкое ожидание. Часы растекались в минуты. Стэн засунул в него второй палец и тут, Билл немного ошалел. У него резко запершило в горле. И он не смог сдержатся от блаженного визга.      — Нет, Билл! — Стэн сильно зажал ему рот, прислушиваясь к звукам в зале, а вместе с тем его пальцы вошли в него почти полностью. Шумная вечеринка где-то внизу, звон бокалов и детский гомон по коридорам. Всё было так, как и должно было быть.       Но всё-таки как же ему было хорошо. Только от этих громких стонов и от ощущения себя внутри Билла, Стэну становилось трудно сдерживаться. Он отпустил рот мальчика и немного остановился. Внутри всё горело от желания.        Стэн вдруг подскочил с кровати и взял баночку вазелина. Он входил медленно, наслаждаясь теплом и теснотой внутри. Затем парень взял Билла за волосы одной рукой и притянул к себе.     — Аааах, господи…        Стэн снова зажал ему рот, но уже с какой-то нежностью, не заметив того, что тот уже кончил. Он провёл пальцами по его алеющим губам. Ему захотелось проникнуть между губ, встретившись с влажным языком, и пройтись по верхнему нёбу, по зубам, снова по губам.       Формы таяли друг в друге. Голова пустела с каждой минутой. Теперь Стэн немного набирал ход. Чуть быстрее и сильнее. «Да, пожалуйста!» крикнул Билл сквозь его пальцы. Парень ускорился ещё и ещё, позволяя мальчику стонать и не сдерживаться.       Его кудри совсем стали влажными от пота. Они тряслись от каждого толчка. Всё быстрее и быстрее.        Держаться и терпеть больше не получалось. Стэн немного замедлился, задержал дыхание, и потом… замер, грузно вздохнув и заполнив парня почти полностью.       Он тяжело упал рядом с Биллом. Всё смешалось: прерывистое дыхание, спёртый воздух и мокрая простыня. Стэн поднялся на локтях и заметил, что на запотевшем красном лице мальчика проступили слёзы.       — Ты плачешь?     — Только ты и я… — сказал Билл, отдышавшись, — навсегда, да?        Стэн смешанно улыбнулся и через минуту поднялся с кровати. На его бледной спине, усыпанной муражками, красовался путь из позвонков, к которым так хотелось прикоснуться. Затем, подойдя к окну, он устало глянул через плечо:       — Сигареты?        Билл поднял с пола одеяло и укутался в него. Голова гудела от пульсирующего  удовольствия. Мальчик посмотрел на отвернувшегося Стэна. Внезапно захотелось уткнуться лицом в его шею и спрятаться в его крепких, теплых объятиях.       Скрип старого окна. Защёлка. Стэн приподнимает раму окна и аккуратно открывает его. На нем до сих пор нет одежды.       — «Бонд-стрит» или «Мелакринос»? — спросил Билл.   — Первое.  — Хороший выбор, — любезно заметил парнишка. Ему не хотелось выглядеть подавленным, но, скорее всего, спасаясь от одной крайности, он попал в другую. — Как вы смотрите на продолжение банкета?       В комнате повисла ужасно длинная пауза. Внизу по-прежнему шумели гости. По коридорам, хлопая дверьми ходил сквозняк. Наконец Стэн зажал между губ толстую белую сигарету. Его скомканная рубашка, которую Билл нашёл за мольбертом, пропахла насквозь вербеной и табаком. Он носил её по дому. Может даже и не стирал её месяцами. Биллу хотелось дышать им. И если Стэн затягивался от сигареты, то ему хватало этого простого деревенского аромата художника, странного аристократа, положившего глаз на простого гуляку.     — Стэн, — посерьёзнее сказал Билл, озираясь на его персиковую ложбинку на ягодицах. Молочная тонкая спина, изгибающаяся, как только к нему обратились. Волосы встают дыбом и совершенно не от свежего холода после дождя, — не молчи.       Парень легонько дёрнулся, словно ретивый конь под шпорой. Влажные волосы мягко упали на его глаза. Снова стало тихо.    — А что ты хочешь услышать, — спросил он жестоко и не поворачиваясь к нему. — Что будем мы вместе долго и счастливо? Что всё будет у нас хорошо?   — Зачем ты так говоришь? — Билл, — он выдохнул из своих легких призрачный белый дым, — посмотри на свою маму, на отца да и на себя в конце концов. Горе разрушило ваши сердца. Не для этого ли ты ходишь к психологу?   — Какое твоё дело? — Абсолютно никакого, Билл, абсолютно, — Стэн выбросил сигарету, — я просто не знаю, а что если мы и есть родственные души, а не любовники, а? Я про то, — перебил он, раздражённо поднимая ладонь, — что ты же всегда любил Беверли. «Беверли то, Беверли сё». А теперь хоп и эта надпись. Я понимаю, что это трудно, разобраться в себе и своих чувствах. Просто нам придётся жить в тайне.    — От кого? — слёзы наворачивались у него на глазах.   — Да хотя бы от твоей мамы, отца, моих родителей и родных… Это ненормально Билл. Ненормально для них. — К чёрту их! — Да? — он усмехнулся и посмотрел глубоко в глаза мальчика, — Билл, я так не могу. Это моя семья. Каждый человек в зале, это крупица меня. Мы долгое время живём, скрывая свою религию и пряча глаза. Я знаю, что такое быть ненавистным целым светом. Поэтому, когда ты без причин обзываешь кого-то…   — Да и кого я обзывал? — Да вспомни ту же историю с Ричи Тозиером! — его голос перешёл на крик. Глаза, словно обезумели, наливались кровью. Он вот-вот заплачет, — Я люблю тебя, Билл. Поэтому я не хочу, чтобы из-за этого тебе было ещё хуже.   — Стэн, перестань, всё хорошо, мы же соулы. — У тебя есть выбор, в отличие от меня. И я счастлив, что у тебя всё образуется с Бев. Там, на дне рождения это была детская ревность, прости. Правда.   — Послушай, я тебя люблю.        Парень мягко улыбнулся и поднял на Билла самый нежный, самый добрый и самый грустный взгляд. Казалось, что это значило «прощай». Сердце бешено заколотилось. Билл быстро приблизился и прижал его своим поцелуем.        Стэн не отвечал. Слёзы градом потянулись по лицу мальчика. Ощущение, будто внутри сгорел целый лес, а сердце было последним дотлевающим угольком.    — Билл, — сказал Стэн, делая шаг назад.    — По-почему, Стэн? Зачем ты это сделал со мной? Если ты не любишь меня, зачем тогда это всё? Нет, ты не любишь меня, ты думаешь, что я тебе не нужен. Ты притворяется, что заботишься, — он закричал. — Я не знал, что Беверли твой соул, пока не увидел на твоей коже след. — Ты злодей! — вскрикнул он, резко повернув голову в его сторону. — Я не хочу, чтобы ты страдал! Фразы появляются и исчезают. А такая любовь это не нормально, мы должны быть друзьями. — Тогда зачем мы занимались любовью, не подскажешь? — в ушах звенело от крика и запаха сигарет. — Ты думаешь, что это любовь, когда на самом деле знаешь, что это дружба. — Почему? — Ты потерял брата, часть своей семьи. Возможно, главного человека в твоей жизни. И ты винишь других, когда в душе знаешь правду. Ты боишься, что сделал не тот выбор, и тут ты прав. — Какой ты молодец. — Не надо. — Нет, знаешь и правда, зачем мне ты, а? Конченный эгоист, который включает заднюю, когда узнает, что не единственный мой соул, — Билл подбирал с пола свою одежду, а слезы падали с его лица, — Вспоминаю о временах, когда я был с тобой и жизнь была хороша, я был счастлив. Уже и не помню, каково это, — сказал он, снимая одеяло.       Вечеринка затаила дыхание. Откуда-то издалека донесся удар городских колоколов, сообщавших, что уже шесть утра. Праздник кончился. В ритм бьющим часам сотня голосов затянула песню; ей было сотни четыре лет, не меньше — песню, которую Стэн знать не мог.       Руки извивались, медленно вращались; они пели, а там, вдалеке, в холодном утреннем просторе, городские куранты окончили свой перезвон и затихли.        Стэн пел: он не знал ни слов, ни мелодии, но они возникали сами по себе. Он взглянул на закрытую дверь наверху. Там ещё светила настольная лампа.       Произносились последние прощальные слова, возле дверей образовалась сутолока. Отец и мать стояли на пороге, жали руки и целовались поочередно со всеми уходящими. Сквозь открытую дверь было видно, как на востоке розовеет небо. Холодный ветер выстудил прихожую и на ступенях появился Билл. Глаза его были слегка красные, а мраморная рука надменно махнула на прощание. Это было такое же движение как и тот взгляд на дне рождения.       С последним, слабеющим порывом ветра исчезли все; множество шарфов, увядших листьев, множество птиц, множество хнычущих, слипающихся в гроздья звуков, без края полночей, безумий и мечтаний.       Мать закрыла дверь. Силья взялась за метлу.    — Не надо, — сказала мать. — Уберем потом, а сейчас нам надо спать.       Домочадцы разбрелись по комнатам. Сквозь шорох платьев и накрахмаленных рубах доносилось тиканье часов в прихожей. Наверное, всё в доме подчинялось этим размереным щелчкам. Тик-так-тик-так. И Стэн с поникшей головой пошел через украшенную крепом гостиную. Возле зеркала он остановился, заглянул в него и увидел смертную бледность своего лица, себя — озябшего и дрожащего.   — Стэнли, — сказала мать. Она подошла и прикоснулась ладонью к его лицу. — Сын, — вздохнула она, — Запомни, мы любим тебя. Мы все тебя любим. Неважно, насколько ты другой, неважно, что ты нас однажды покинешь. — Она поцеловала его в щеку. — Ты всегда можешь обратится к нам.   — Многое противное вам, противно и другим.   — Неужели твоя тайна настолько страшна? — она мрачно осмотрела его лицо, повернув его к свету. — Многое, о чём ты молчишь, иссушит твоё сердце.        Дом затих. Где-то вдали ветер уносил за холмы свой последний груз: темных летучих мышей — гомонящих, перекликающихся. Стэн поднимался по лестнице, ступенька за ступенькой, и беззвучно плакал. Так одиноко, но есть ли кому-то дело?