это будто бы день сурка я сурком вылезаю в полночь я неполная боль как волны как исчезнуть наверняка?
сейчас. Рэй не звонит. Кэссиди ждет звонка всю смену и даже задерживается после нее на полчаса, но Рэй пропадает бесследно, не оставив ни одного открытого канала связи. В голове колючим ежом ворочается мысль позвонить в департамент, чтобы выяснить номер сержанта, но Кэссиди быстро ее отметает: еще не хватало, чтобы Рэй подумала, будто она ее преследует. Кэс выходит на центральную улицу — утреннюю и промозглую, пахнущую бензином, чесноком и плесенью; кривится от запаха, обхватывает себя за плечи: похоже, надо было надеть что-то потеплее ветровки. На крохотной угловой остановке — разгул для ветра, только и делает, что свищет да дует в шею, лохматит волосы, смахивает непрошеные слезинки с глаз. Надо было ехать с Донной, думает Кэссиди; надо было соглашаться на компанию Оливера, морщилась бы на заднем сидении сейчас от его пряного запаха, зато в тепле и по пути домой, а не перепрыгивала с ноги на ногу на остановке в ожидании опаздывающего автобуса. Спонтанно в голову приходит желание купить новые вещи. Обновить гардероб, постричь волосы, купить яркую помаду и цветные тени; начать выглядеть словно с обложки. Кэссиди ловит свое отражение в пластике остановки, всматривается: пухлые щеки с ямочками, нос в веснушках, пушистые ресницы, светлые глаза; несуразная, наверное, на чей-то взгляд, но красивая все-таки. Симметричные черты, потрескавшийся бант губ, едва заметные морщинки в уголках глаз; как она не заметила эти тонкие линии, насколько давно они появились?.. Кэссиди забирается в переполненный автобус, повисает на поручне и все еще смотрит на себя стекольную, словно в первый раз видит: тонкая шея, узкие плечи, шнурок ветровки по невыраженной талии. Кейси сказала бы про себя, что она толстая, но язык не поворачивается: наверное, она просто округлая. В шестнадцать ей казалось, что к двадцати у нее будет грудь и бедра, но Кэс уже семь лет как не шестнадцать, а чуда все еще не происходит. Или происходит, но не так, как она хотела. Сквозь белоснежную кожу проступают вены — некрасиво и рвано, синими буграми выделяясь на лице. Ей надо чаще бывать на воздухе и меньше нервничать. А еще лучше — взять отпуск. Она заслужила, в конце концов. Махнуть на неделю к родителям в Лимерик, насладиться ирландскими видами и музыкой, пить грог, эль или абсент, поднимать в воздух бутылку темного нефильтрованного и закрывать глаза каждый раз, когда какой-нибудь ирландец ей подмигнет. Но родители далеко от Кэссиди. Как и она далека от них.* * *
Дома Кейси долго-долго принимает душ, потом еще дольше ест, растягивая ветчину, как жвачку без сахара; говорит в трубку матери, как по часам звонящей раз в три дня, чтобы убедиться, что дочь жива: — Я устала от них. На вопрос «от кого» Кэссиди очень долго молчит, то ли выискивая слова, то ли вспоминая их, а потом начинает говорить на другую тему, перескакивая через слово, не договаривая предложения; хватается за каждый предмет в доме, нервничает, пытается копаться в себе — и сразу бросает. Потому что боится темноты, а там — хоть глаз выколи. — От кого? — все-таки переспрашивает мама, выдыхая в трубку сигаретный дым. — Что? — Кейси останавливается посередине комнаты. — От кого устала? Ты сказала: я так устала от них. Кэссиди замолкает. Осекается на полуслове, забывает сделать вдох, а потом все-таки дышит, по-американски улыбаясь маме в телефон. — От всех, — наконец отвечает она, и рыжие волосы в отражении тостера кажутся ей грязной темной тряпкой. — Пошли их к черту, — советует мама. — Бери билеты и прилетай, потому что дедушка соскучился, а папа устал от работы, ему бы тоже, знаешь ли, отвлечься… Ты станешь отличным поводом для сбора нашей семьи. Ах, а какие Сара вырастила настурции!.. — Ты же знаешь, — отвечает Кэссиди, и на душе становится ощутимо больно, — я не могу все бросить. Но я решила взять отпуск. — Она садится прямо на пол. — В начале лета. Две недели отдыха в компании тебя и Сары. Как там зовут ее мужа?.. Мама снова затягивается, и Кэссиди почти ощущает запах ее ментоловых «джой», пропитывающих волосы. — Откуда же я знаю? Он недавно отсидел, — сплетнически сообщает миссис Фокс. — Потому они сюда из Лондона и перебрались, хи-хи. А я говорила тебе — Сара не наших кровей, посмотри на нее, она, наверное, из этих, шотландцев. — Последнее слово мама произносит так, словно сама его боится, и Кэссиди невольно начинает смеяться. — Всегда знала, что в нашем стаде есть черная овца… Кейси слышит гневный вопль папы: муж Сары — единственный (адекватный, всегда добавляет отец) кузен по его линии, с которым общается вся семья. Вся, кроме матери, которая на дух его не переносит. Каждый раз Кэссиди клятвенно обещает себе разобраться в этих отношениях и поговорить с матерью, но так же быстро забывает. Кейси тепло прощается с матерью, обещает писать почаще и ложится на холодный пол. Мысли неприятно жужжат, напоминая о себе; размеренно тикают настенные часы; ветер стучит ветками по окну. Кэссиди смотрит в потолок до тех пор, пока голова не очищается от роя мыслей, а белый прямоугольник комнаты не начинает зловеще кружиться; а потом просто закрывает глаза. Сон не идет. Ему на смену приходит тяжелая душная дремота, в которой просыпаешься от любого шороха и падаешь обратно вдвойне быстрее; дремота, в которой ты видишь почти совсем заказанные сны, в которой чувствуешь, что можешь ими управлять. Кэссиди бы хотела увидеть ангелов или райские сады, теплое лето на берегу моря и горячий завтрак, но вместо этого ей снится одноэтажный дом посередине улицы. Внутри дома, конечно же, треклятый пруд — сморщенные кувшинки, тяжелые камыши, гнилая растительность, и Кейси вдруг ощущает бетонную усталость. Может ли камень устать? Кейси наклоняется над поверхностью пруда. Но на зеркальной глади она видит не стены дома, не шкаф и не бассейн, нет, то, куда она смотрит, пугает ее едва ли не больше, чем само осознание существования этого места. Она смотрит на лес. Фотография это или зацикленное видео — сказать невозможно, но там, на небольшой полянке посреди деревьев, по-турецки сложив ноги, сидит Рэй. Кэссиди давится воздухом. Если во снах вообще можно дышать, конечно. У нее переломанные руки — вывернутые, вывихнутые, выкрученные; перелопаченное изнутри тело с выпирающими костями; и в прорехах грязно-серой майки видны рваные раны. Рэй ест землянику скрюченными пальцами без ногтей, и по уголку рта течет, оставляя красный след, ягодный сок. Приглядевшись, Кэссиди понимает, что в руках у Рэй не земляника, а гнилое мясо; она вскрикивает, в ужасе закрывает себе рот руками, но не отводит взгляда. Воздух пропитан старым болотом и гарью. У Рэй янтарные глаза под золотистой пленкой, вместо ресниц — обрубленные ветки, и сама она — словно дерево, вросшее, вымершее, застывшее. Кэссиди пятится от пруда, упирается спиной в стену, кое-как отводит взгляд и кричит сквозь прижатые к губам ладони. Она сидит на мертвых мухах, порохе и пулях, а вокруг сплошной лес, куда ни посмотри, и только пруд, ощутимо ставший меньше, отделяет ее от опасности. Ей так страшно, что небьющееся сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Сквозь расстояние — бесконечное или бесконечно малое — Рэй смотрит на Кэссиди, склонив голову набок, и черная проволока волос царапает плечи. А потом открывает окровавленный беззубый рот, улыбается и произносит: — Боль зарастет.* * *
Кэссиди просыпается на выдохе и долго смотрит в чернильную пустоту. Мир вокруг кажется стертым наждачным ластиком — резким и местами в рваных дырках, словно его пропустили через десятки лезвий, а потом криво зашили. Она открывает окно нараспашку, впуская в комнату ледяной ночной воздух. Черно-белые часы показывают только семь вечера, но в комнате темно: в Балтиморе все еще слишком рано темнеет. Поддавшись внезапному порыву прогуляться, Кейси кое-как одевается — джинсы, футболка, осенняя куртка вместо ветровки — и выходит на улицу, не закрывая двери. До конца квартала она добирается в тишине, но стоит ей выйти на Орлеан-стрит, как название одной из самых красивых и жилых улиц Балтимора начинает оправдывать себя. Со всех сторон слепят неоновые буквы: по пятницам в это время бары, кафе и магазины только-только начинают свою ночную жизнь, и люди, уставшие после рабочей недели, выбираются сюда провести время с семьей или друзьями. Кэссиди кажется, что она чувствует призрачную границу между собой и окружающим миром; границу, сотканную из тьмы, прогорклого воздуха и терпкой пыли, четко разделяющую ее и пространство вокруг. В районе Аппер Феллс безопасно гулять по ночам: с трех сторон участок окружен отделами полиции, а последняя, самая шумная, часть района выходит на хорошо освещенную широкую улицу, по которой сейчас и вышагивает Кэссиди. Ее окружают афиши приближающегося фестиваля — до одного из самых масштабных событий города остаются считаные дни, — и Кэссиди невольно начинает запоминать имена и раскрашенные лица участников. Вполне возможно, что кому-то из них понадобится ее помощь, так почему бы и не воспользоваться случаем изучить свою работу более детально? Кэссиди толкает дверь кофейни. Звякает колокольчик, ленивый бармен с кислотно-зелеными волосами поднимается со стула и заспанным голосом спрашивает: — Какой кофе будете сегодня? Кейси никогда не была здесь — в странном местечке с тривиальным названием «Фэйт», где стены выкрашены восковым мелом, а в дырки под ногами можно провалиться. Кэссиди зацепляется собранными в высокий пучок волосами за многочисленные развешенные лампочки без абажуров, задевает цветные стеклышки, сдувает стаи бумажных птиц, а потом все-таки подходит к стойке и делает заказ. Зеленоволосого бармена зовут Нильс, он студент юридического факультета, веселый и смешной фокусник, подрабатывающий в кофейне три вечера в неделю. Он много шутит, окончательно просыпаясь, рассказывает забавные истории и делает Кэссиди третий по счету стакан макиато. Он говорит, что влюбился бы в нее, если бы мог, но он не может, потому что любовь — это просто шутка, долгая и затянутая, порой приводящая к последствиям. Кейси смеется и подцепляет трубочкой ворох взбитых сливок. За окном черным молоком медленно разливается теплая майская ночь. Кэссиди теряется во времени, окончательно поддавшись порыву с кем-то поговорить. Стрелки часов с кукушкой останавливаются, подстраиваясь под нее. В космосе пахнет свежей выпечкой, горьким кофе и приятной мятной пустотой, оставшейся на губах после сиропа; Нильс улыбается широко и искренне, и Кэссиди понимает, что вместе с ним словно улыбается все его тело, от зеленой макушки до пяток. Город за мутным окном дышит и поет. Сверкают фары машин, прямоугольники окон, сахаром рассыпаются звезды. Люди снимают куртки и плащи, удивляясь изумительно теплой погоде, обнажают яркие мятые футболки, стаканы с кофе в руках или светоотражающие джинсовые нашивки; и в это время — прямо сейчас — очень сильно хочется жить. — Удивительно, — произносит Нильс, наблюдая за Кейси, — как красив этот город сквозь грязь. — Удивительно, — соглашается Кэссиди. — Впервые за последние месяцы я чувствую себя так… спокойно? Нильс пожимает плечами, и его огромных размеров футболка с розовым клоуном смешно подскакивает. — Рассветы отсюда похожи на ягодный йогурт, — говорит он. — Малиновый. Любите? — Не-а. — Кэссиди пытается сложить из цветной салфетки пингвина, но у нее не получается. — Не люблю. Вообще ягоды не очень, — признается она. — Ой!.. Кукушка перебивает ее, отсчитывая одиннадцать ударов. Нильс смеется, рассказывает, что, пока он спит, это его единственный будильник, который, честно говоря, просто невозможно выключить. — Не страшно под такое просыпаться? — Кейси оборачивает куртку вокруг живота и связывает рукава. Ей пора идти, если она, конечно, хочет еще нормально поспать перед рассветом и не проваляться завтра весь день в кровати, окончательно сбивая режим. — Я привык. — Нильс улыбается. — Бывало и хуже. Они прощаются — тепло и уютно, словно знакомы сто лет, и Кэссиди выбирается обратно на улицу. Ее внутренние баллоны с кислородом снова наполнились, а космонавты вовсю крутят самые попсовые треки всех времен, пританцовывая в такт. Ночь, определенно, самое лучшее время суток. В небольшой деревянной лавке, оформленной под тележку, прямо на улице продают сладкие яблоки, полевые цветы и индийские пряности; рядом с большим колесом на цветастом коврике расположились бродячие музыканты, играющие мягкий джаз и собравшие вокруг себя толпу зевак и влюбленных. Шляпа-котелок с алой лентой поперек наполнена мелкими купюрами до верха, монетки лежат прямо на асфальте, но артистов, кажется, это не волнует. Они играют так, словно созданы из воздуха и музыки, рождены созвездиями нот и блеском пожелтевших листьев. Кэссиди останавливается послушать — кажется, что на пять минут, но на самом деле проводит с ними целых полчаса, а потом, оставив десять долларов в котелке и фотографию в почти севшем телефоне, идет дальше — вниз по улице, к фонтану, где повернет и направится домой. Она встречает художников, чьи пальцы заляпаны краской; встречает детей, поедающих клубнику из корзинки; подростков, курящих первые сигареты и кашляющих так громко, что на них шикают; влюбленных, сцепивших руки в замок; хиппи с цветными воздушными шарами в руках. Встречает цветноволосых и разноцветных, миндальных и мятных, морских и воздушных, и внутри у Кэссиди сладко щемит сердце от чистого неба над головой. Из большого кафе с открытой террасой доносится ненавязчивая музыка и слышится смех. Цветными огоньками мигают бумажные фонарики, ароматические свечки в красивых подставках освещают деревянные столы и стулья. Людей много, терраса почти заполнена, и Кэссиди грустно расстается с мыслью здесь поужинать. Она проходит вдоль террасы, поправляет куртку, еще раз оборачивает резинку-спираль вокруг пучка, разглядывает прохожих и вдруг останавливается. Прирастает к асфальту. Рэй сидит на плетеном кресле, выставив руку так, чтобы та лежала на ограждении, и громко смеется над рассказом красивой светловолосой девушки, сидящей напротив. У Рэй порванная белая футболка, смуглое тело и невероятно сильные руки с выступающими венами; Рэй смешно хмурится перед тем, как засмеяться, и встряхивает волосами, собранными в причудливую прическу; Рэй ведет себя легко и беззаботно, забыв свое амплуа полицейского, и Кэссиди понимает, что та все-таки чертовски, безбожно красива. Кэссиди стоит и пялится на нее, рассматривая линию ключиц, ворох цепочек-подвесок на груди, черную помаду на губах, росчерк алых стрелок и высоту скул; смотрит, словно на фото, не может отвести глаза, а подсознание начинает тускнеть, вычерчивая буквы. Она не позвонила. Рэй вдруг замолкает, переводит взгляд на Кэссиди, и ее идеальные брови ползут вверх в удивлении. Кейси как-то неловко машет рукой и быстро отворачивается, проклиная сегодняшний вечер. От воздушного настроения не остается и следа, когда она понимает, что Рэй поднимается с кресла и, извинившись перед спутницей, идет к ней. Да. Все просто идеально. Выцветшая старая футболка. Растрепанные волосы. Все еще красные от сна глаза. Мятые джинсы. Про страшную куртку, обернутую вокруг талии, лучше не думать. Это смешная до абсурда ситуация. Но ни Кэссиди, ни Рэй не улыбаются. — Привет, — говорит сержант. — Эм, Кэрри, да? — Кэссиди, — резко поправляет ее Кейси. — Мы виделись вчера на смене. Слишком резко. Так, словно она обижена. Задета. Оскорблена. — Я помню. — Рэй щурится, и сверкающие тени в уголках ее глаз отливают перламутровым блеском в теплом свете фонариков. — Как у тебя дела? Кэссиди знает: она терпеливее, чем может себе представить. У нее на самом деле железные нервы. Она может пережить пожары и авиакатастрофы, убийства и теракты в режиме он-лайн. Она может пережить все. Кроме этого насмешливого тона. И странного взгляда. Потому что Рэй смотрит на нее так, словно они знакомы много лет и в том прошлом, поделенном надвое, разошлись с затаенной обидой. Озлобленностью, превратившейся в холод. — У меня все хорошо, — отвечает Кэссиди. — Я гуляю, — добавляет. На фоне смуглой высокой Рэй она выглядит низкой толстой мышью. Говорит так же — голос тонкий, не звенящий, писклявый, будто на ногу наступили. — В одиночестве? — уточняет сержант Кобра. — Да. Я люблю гулять в одиночестве. — Кейси храбрится, смотрит с вызовом. Почему она словно оправдывается за то, что одна? Будто бы это так странно — гулять, существовать, жить в одиночестве, без красотки спутницы, терпеливо ждущей тебя в плетеном кресле и лениво потягивающей терпкое красное. Рэй улыбается, и под черной помадой обнажается розовый контур губ. — Я тоже люблю гулять одна. — Она касается рукой волос, и рукав синего кашемирового кардигана спадает на локоть, обнажая татуировку. Кэссиди невольно засматривается, цепляет взглядом причудливый хвост, синие волны моря. Рэй опускает руку, словно пряча рисунок от посторонних глаз, и спокойно, на одной интонации, произносит: — Мне жаль, что я не позвонила. Кэссиди пожимает плечами. Эта дурацкая политика сержанта выбивает почву у нее из-под ног: чем спокойнее ведет себя Рэй, тем сильнее злится Кэссиди. А еще ей кажется, что на них все смотрят. Люди не оборачиваются, но вперивают взгляды в стоящую посреди дороги пару, такую колоритно-странную: какое-то нездоровое воплощение извращенного секса Рэй с этой ее драной майкой, в вырезах которой видно цветное белье, и громоздкая растрепанная Кэссиди. — Все в порядке. — Кейси медленно моргает, стараясь стереть образ фиолетовых кружев. — Я не обижаюсь, если ты об этом, — добавляет для галочки. — Но ты выглядишь расстроенной. — Рэй качает головой. — Ты уверена, что все окей? — Все в порядке, — повторяет Кейси. — Я сейчас уже пойду домой. — Проводить тебя? — Рэй сверкает глазами. Это звучит не как вопрос или предложение; Кейси отчетливо видит в этом то самое безотказное согласие, когда у нее нет выбора. Когда «нет» не становится концом предложения, а все еще продолжает быть его началом; три буквы стираются слишком быстро, чтобы это проконтролировать, и превращаются в две. Двумя словами Рэй задает такой вопрос, на который она должна сказать «да». Потому что других вариантов нет. Потому что это же Рэй — цепкая, гибкая, получающая все, что хочет. Ждущая от нее двух чертовых букв. — Мне пора. — Кэссиди победно улыбается. — Кажется, тебя заждалась твоя спутница. Она молча обходит растерявшуюся Рэй, открывшую рот, чтобы сказать: — Вообще-то я не… Но Кейси ее уже не слышит.