ты ляжешь в кровать, спокойно закрыв глаза — и вскоре настанет мести моей черед. я помню всю грязь, что ты обо мне сказал — за каждое слово кто-то во сне умрет.
сейчас. Детектив хмурится так сильно, что у него сводит мышцы лица, Рэй меланхолично пьет свой мокко, Кэссиди смотрит в одну точку, не понимая, что делать. Вечерняя прохлада кусает щеки. — Мисс Вэйт, — тоненьким-тоненьким голосом спрашивает детектив, — я понимаю, что… Рэй пытается смотреть на него без зубовного скрежета, но не выходит: даже ее костный мозг осознает, что Ханзи может стать настоящей угрозой. Вместе с этой рыжей девицей и орущей в микрофон центра приема звонков незнакомкой. Она знает, что сейчас скажет детектив. Я понимаю, что ситуация крайне щекотливая. Осознаю, что вы сейчас в невыгодном положении. Но… От перспективы наводящих вопросов Рэй откровенно подташнивает, и она начинает грызть кусочек льда. Самое главное — держать лицо. — Слушайте, детектив, — она перебивает его монотонную речь, состоящую из постоянных «вы же понимаете» и «вы же осознаете», — без ордера вы ничего не сможете предъявить. Вы оба, — сержант показывает пальцем поочередно на покрасневшую Кэссиди и гневно сопящего Луку, — не подумали о том, что у меня есть алиби на момент звонка. Мы с Дэвидом были в патруле. Кэссиди тонет в собственной глупости; Рэй — в самодовольстве, хлещущем через край; детектив — в тяжелых мыслях. Вэйт хочется встать и уйти, но она чувствует: пока рано, самое интересное еще даже не начиналось. — Зачем нам алиби на момент звонка, — наконец произносит Ханзи, и в его черно-карих глазах больше нет никакого понимания, — если нам нужно знать, что вы делали весь вечер до этого. Или, — он усмехается, — Дэвид и вечер провел с вами? Рэй стучит пальцами по столу. — Дэвид и я дежурили в ту ночь с одиннадцати до шести. — Она улыбается самой змеиной из всех своих улыбок. — До этого времени я была с Олли. — Олли? — Ханзи сводит брови. — Хорошая подруга. — Вэйт облизывает губы. — Очень хорошая подруга, — добавляет, в упор смотря на окончательно смущенную Кэссиди. — Когда будет ордер, я сообщу ее данные, чтобы все подтвердить. Вы ищете не того человека, — вдруг резко произносит сержант, сощуриваясь. О нет. Они ищут именно того самого человека, на которого можно повесить ответственность за нервный срыв какой-то девицы. Очевидно, что если звонят в 911 и просят позвать Вэйт, то подозрение падет на нее. Стоп. Подозрение?.. — Детектив Ханзи, — Рэй резко выпрямляется в кресле, и чашка на столе с тонким звоном стукается о блюдце, — а в чем, собственно, меня могут обвинить? Они оба молчат так долго, что Вэйт становится жутко — всего на секунду, но этого достаточно, чтобы прекратить ломать комедию. Понять, что ей все-таки не наплевать. Остановиться. — Детектив? — с нажимом повторяет она. — В чем меня могут обвинить? — Мы думаем, она умерла, — внезапно говорит Кэссиди, и ее голос странно ломается. Конечно, понимает Рэй, она ведь считает себя в ответе за жизни всех, кто звонит на ее телефон. По-другому у такой рыжей и быть не может. — Почему? — Я не знаю, — Кэссиди ведет плечами, медленно моргая, — просто нам так кажется. Вэйт больше не улыбается.* * *
Кэссиди сказала бы, что испугана. Напугана до чертиков, дрожит с головы до пят, трясется как осиновый лист, травинка на ветру. Рэй Вэйт пугает ее своей внутренней мощью, эмоциональной силой, собственными радиочастотами, от которых поджилки дрожат и лопатки сводит. Но когда она видит, что Рэй может испытывать эмоции, страх уходит, превращая извращенный разумом образ в обычного человека. Рэй Вэйт перестает смеяться и паясничать так же быстро, как на город опускается вечер. Замолкает, видимо наконец осознав, что может случиться, если ее алиби все-таки не подтвердится. Ей же предъявят статью, вышвырнут с работы, а кому нужны копы с подпорченной репутацией? Кэссиди вглядывается в непроницаемое лицо сержанта: сжатые губы, колючие глаза; Вэйт смотрит мимо Кэс, между детективом и стойкой, смотрит — и все никак не может найти нужные слова. И Кэссиди вдруг становится ее жалко. Просто и по-человечески, как-то неловко по-матерински; она тянется к ней рукой, а потом одергивает себя, потому что Рэй Вэйт не та, кому нужна жалость пополам с протянутой рукой. — Мы думаем, что она умерла, — проговаривает Кэс каждое слово, стараясь не вслушиваться в обливающееся кровью за чужую жизнь сердце. Она не может себе позволить раскиснуть сейчас. Не при чужих людях. Не при Вэйт. Рэй спрашивает «почему», и Кэссиди честно отвечает «не знаю», потому что она и правда не знает, просто чувствует затылком, седьмым чувством, третьим глазом: девушка, звонившая в четыре часа утра, не дышит. Кэссиди честно пыталась сказать это все иначе. Не вот так, с ноткой драмы или сожаления, без романтизации смерти и собственной работы, она хотела просто открыть рот и сказать, что они не знают, что случилось с девицей, решившей, что операторам в 911 нечего делать. Но Вэйт раздражает Кэссиди до чертиков, и это делает ее абсолютно неуправляемой. Но при этом — держащей контроль над каждым своим словом. Потому что для Кейси всегда было скучно быть взорвавшимся вулканом; куда интереснее стать непотопляемым айсбергом. Поэтому Кэссиди ободряюще улыбается сама себе, поднимает взгляд, пытаясь заставить побелеть раскрасневшиеся от вызывающих шуточек Рэй щеки, и вперивается в сержанта. Сидящий справа от нее Ханзи смотрит на Кейси с неодобрением — он не хоронит живых и пропавших, не в его это принципах; Лука вцепился в это дело лишь потому, что Кэссиди переживает, а так ему уже давно плевать на истеричек, звонящих в четыре утра. Годы берут свое, медленно отщипывая его душу по кусочку. Рэй Вэйт закидывает голову назад и перебрасывает копну черных волос через плечо. Потягивается, обнажая гладкие подмышки с крупными точками родинок на смуглой коже. Зевает. — Я все еще не знаю, — произносит, — чего вы от меня хотите. Ее слова тянутся, как прогорклая жвачка, и Кэссиди начинает путаться в своей памяти. Потому что, говорит ее здравый смысл, когда тебя обвиняют в убийстве, ты явно не будешь сидеть и ухмыляться. — Мы просто надеялись, что вы узнаете этот голос, — открыто говорит Кейси. Рэй поворачивает к ней голову, встречается глазами: кофейно-карие и елово-зеленые; и Кэссиди нервно покусывает губы, словно это поможет отвлечься от томного взгляда Вэйт. Я тебя не боюсь, шепчет лес. Я тебя уничтожу, вторит ему хмель. Рэй и правда ее уничтожает — одним взглядом, вот таким залихватски-омерзительным, возвышающим ее над другими. Кэссиди хочется сказать какую-то дерзость, спустить сержанта с пьедестала на землю, показать, что мир не вертится вокруг ее развратных маек, узких губ или длинных ног. Проколотых сосков. — Мы хотим сотрудничества, — вкрадчиво говорит детектив, и Рэй, разорвав зрительный контакт с Кэссиди, медленно кивает. — Мы просто хотим знать, что вы, мисс Вэйт, не причастны к судьбе несчастной девушки. Пока что на очень неофициальном уровне. — Вы так упорно делаете ее мертвой, — с нажимом произносит Рэй, — что у меня складывается ощущение, будто вы сами ее и убили. Оп, — она хлопает в ладоши, и Кэссиди вздрагивает от неожиданности, — и нет пташки. Вэйт смеется — наигранно и зло, и от этого лже-смеха у Кэссиди мурашки по всему телу. А потом сержант цепляет ложкой лед, проводит по нему языком и кладет себе в рот так нежно и аккуратно, что Кейси забывает, как дышать. Какой бы красивой она ни была, напоминает себе Кэссиди, она всегда останется настоящей стервой. Потому что можно похудеть, отрастить волосы, сделать губы и тело, но нельзя выбить из себя нотки отталкивающей стервозности. Яд, бешено пульсирующий в венах Вэйт, уже не вывести. И эта мысль окончательно определяет Кэссиди. — Послушайте, Рэйна, — ее зеленые глаза напитываются светом, — кажется, вы не поняли, что произошло. Некая девушка намеренно позвонила в мой, — она выделяет это слово, — центр, чтобы попросить передать человеку с фамилией Вэйт, что ей все о нем известно. Детектив пробил все базы, связанные с нами. И в них только один человек с такой фамилией. Угадаете кто? Конечно, Рэй не ожидает, что мягкая и спокойная Кейси может быть такой резкой, и Кэссиди ликует — сержант теряется на секунду, пытаясь сообразить, как ответить, а потом медленно-медленно выдыхает сквозь сжатые зубы. Видимо, с мисс-прозрачная-майка раньше никто так не разговаривал. О, ничего, язвительно думает Кэссиди. Тяжело смотреть на мир, перемены которого ты не можешь контролировать. — Все еще нельзя доказать, что Вэйт — это я, — говорит Рэй, и эта сказанная ледяным тоном абсурдная фраза показывает ее точку уязвимости. Брешь в радиоволнах. Пустой эфир. Потому что Кэссиди знает: почти все фразы-щиты начинаются с «все еще нельзя». Именно поэтому ей все еще нельзя пялиться на сержанта, подпирающую рукой подбородок так расслабленно, словно они в библиотеке. Рэй вообще когда-нибудь в библиотеке бывала? Не для того, чтобы заняться сексом, а для чтения. О боже, проклинает себя Кейси, о чем она сейчас думает?.. И, пока детектив в самых разных словах расписывает логическую цепочку и предполагаемые последствия (сержант смотрит на него с искренним отвращением), Рэй в голове у Кэссиди забирается на высокую деревянную лестницу, ведущую к книжным стеллажам, и медленно снимает майку. О нет, для Вэйт слово «снимает» слишком скучное, поэтому свой тонкий кусок ткани на бретельках Рэй задирает и оставляет так. Потому что это веселее. Интереснее. Кэссиди одним глотком допивает лимонад, мотая головой. Вэйт можно представить где угодно: на полу, на лестнице, на заброшенной крыше — но нельзя поставить рядом кого-то ей не равного. Вот та светловолосая девица из кафе — равная, а Кэссиди — нет. Поэтому представлять не имеет смысла. Потому что всякие тощие блондинки просто созданы для того, чтобы мурлыкать в губы и стягивать (задирать) футболки с вот таких вот идеальных Рэй, а обычные, совершенно нормальные люди созданы для того, чтобы работать и принимать от них звонки. Стоп. — Почему я? — вдруг говорит Кэссиди. — Глупенькая конфетка? Рэй и детектив синхронно поворачивают головы в ее сторону. — Лимонад был алкогольный? — ехидно спрашивает Рэй. — Она говорит, — Кэссиди нагло забирает у детектива телефон, мотает на нужный момент и сует Вэйт наушник, цепляя ее сережку, — я больше не его глупенькая конфетка. А что, если это не метафора? — Она смотрит на детектива, игнорируя порывы Рэй стряхнуть провод. — Если это ник в сети или прозвище на форуме? — Ты хоть знаешь, — шипит Вэйт, избавляясь наконец от куска черного пластика, застрявшего в кольце-сережке, — сколько в сети конфеток? — Да, — невозмутимо кивает Кэссиди. — А ты знаешь, сколько потребуется времени, чтобы доказать твою причастность к этому делу? Иногда Кэссиди буквально сбивает с ног от собственной наглости и нестерпимо хочется самой себе дать затрещину, да такую, чтоб голова ушла в сторону, а на щеке остался след-напоминание: нельзя разговаривать так с людьми, нужно быть мягче, добрее, терпимее. Но как можно быть терпимее к сержанту, сидящей рядом с ней и провоцирующей каждую ее нервную клеточку?! — Ты предлагаешь мне искать в сети девицу с ником «конфетка»? — Брови Рэй ползут вверх. — Из нас двоих у тебя больше свободного времени. — Она фыркает. Из огня в лед, Кэссиди впивается пальцами в чашку, из огня в лед, повторяет она себе, когда детектив повышает голос и включает надменность в тоне, в очередной раз рассказывая Рэй, что ее ждет, если она откажется помогать следствию. Их разговор заходит в тупик очень быстро: Вэйт не реагирует на провокации, не поддается манипуляторству, она просто сидит и твердит одно и то же: — У вас на меня ничего нет. Кэссиди, конечно же, понимает, что Рэй права: у них действительно ничего на нее нет, только фамилия, несколько букв — и все; и, по сути, Вэйт сейчас тратит время — не свое, разумеется, а их, — на то, чтобы донести одну простую мысль: она не имеет к делу никакого отношения. Бежать она не торопится, прятаться не стремится, ведет себя — с виду — как обычно, и даже если она и знает звонившую — это навсегда останется в ее голове. Бесполезно говорить с ней, бесполезно уговаривать помочь; и к Кэссиди медленно приходит осознание, что она поступила плохо, выдернув незнакомого человека из привычной для него среды и выдвинув беспочвенные обвинения. Лука чувствует то же самое — потому начинает сдуваться и отступать, раз за разом натыкаясь на спокойное «я не могу помочь» и «вы ничего мне не сделаете»; а потом и вовсе смотрит на Кэссиди в упор и медленно-медленно моргает, признавая поражение. Потому что не в ту сторону они копают, не там ищут, и вообще — Кэссиди не может ничего искать, все, точка, попробовали, поиграли — и хватит. — Не смею вас больше задерживать. — Лука поднимается с места, достает визитку и кладет ее перед сержантом. — Возьмите мой номер. Позвоните, если решите, что вам есть что рассказать. Мисс Вэйт, — он коротко кивает сержанту, на что та даже не реагирует, — надеюсь, до встречи. Кэссиди?.. — Я еще посижу. — Кэс хватается за пустой стакан. — Допью. Детектив неодобрительно смотрит на нее, потом качает головой и уходит, чеканя шаг. Они остаются одни. Или — нет, втроем. Рэй, Кэссиди и бумажная карточка, валяющаяся на столе. Неловкость, возникшую между ними, можно потрогать руками. Кэссиди не знает, что может сказать сержанту. У них нет общих тем для разговора, нет общих увлечений или совместных планов на будущее; они даже не коллеги толком. Так, в одной сфере работают — и ладно, и хватит с них обеих, большего и не надо. Можно сказать ей: мне очень жаль. Или: я сглупила. Или: прости, что вытащила тебя. Но слова застревают в горле. Тогда Кэссиди начинает рассматривать Вэйт — неподвижную фарфоровую куклу, замерзшую во льдах, — и понимает, что ее вина тяжелее, чем кажется: теперь сержант будет думать, что Кэссиди поставила ее под удар из-за того, что та не позвонила. О господи, одергивает себя Кэс. Конечно, нет, она бы так никогда не поступила. Она же правильная девочка, не держущая обид, прощающая каждого и отдающая свою рубашку каждому желающему. Или нет? Вэйт смотрит мимо Кэссиди, не замечая ее или намеренно игнорируя, но это неважно, потому что, какой бы Рэй ни была, она точно не сделала ничего настолько плохого, решает Кейси, и не заслуживает подобного обращения. Ну, потому что — никто не заслуживает. В конце концов, успокаивает себя Кейси, нет ничего плохого в том, чтобы попросить прощения. Именно поэтому она ушла от Роберта. Из-за прощения. — Рэй, — начинает Кэссиди, но испуганно замолкает, когда сержант переводит на нее тяжелый, полный чернильной тьмы взгляд. — Ты еще здесь? — зло говорит она. Кэссиди скукоживается. — Я просто хотела… — А мне поебать, что ты хотела. — Рэй резко встает, да так, что чашка на столе переворачивается на бок, и бросает на стол пять долларов. — Поебать, — повторяет, не глядя на Кэссиди, а потом разворачивается и уходит не оглядываясь. И в каждом ее движении — остром и выточенном, словно скульптор лепил напряженные линии ног и изящные широкие бедра, — чувствуется злость. Ярость. Отвращение. Кэссиди наскоро достает кошелек, кладет сверху на пятидолларовую купюру несколько мелких монет и бежит за ней.