мне всё снится пустошь, а в ней только чёрный вереск, и могильная тишь, и запах гнилых болот я звоню тебе по привычке; и вот, как удостоверюсь, что ты жив — так быстрей выключаю твоё «алло» /да, я помню, что часто несу ерунду и ересь но ты знаешь, других впечатляет мой монолог/
Кэссиди смотрит на себя в зеркало, туманя отражение тяжелым горячим дыханием, а потом зажмуривается и натягивает прядь длинных волос. Ножницы дрожат в руке, переливаются золотом при свете тусклой лампы, отражение ходит ходуном, вызывая рябь на зеркальной глади; Кейси, чертыхнувшись, разжимает пальцы. Инструмент с глухим звуком падает на пол. Кэссиди закрывает лицо ладонями, мотает головой — совсем спятила, дурочка, что на нее нашло, зачем она пыталась это сделать? Роберт любил ее волосы — тяжелые рыжие локоны, вечно спутанные и растрепанные, собранные в нелепый детский хвост или заплетенные в косичку, превращающую лицо в подобие шара. Ему нравилось запускать в них пальцы, щекотать кожу, зарываться носом, вдыхать запахи травяного шампуня и пыльного солнца. Роберту нравилась Кэссиди — мягкая и податливая, солнечная и теплая, нежащаяся под боком с кружкой сладкого чая или корпящая над книжками днем и ночью; он так хотел быть с ней, что даже не заметил, когда она закончилась, перестала гореть, расхотела спать рядом, сидеть за справочниками, готовиться к колледжу; он так пристально смотрел, что перестал замечать настоящую Кэссиди. Осколки рыжего солнца остывают в черной воде камышового пруда из ее ночных кошмаров; ночной холод морозит босые ступни, и Роберт исчезает, под утро заснув в холодной постели, чтобы навсегда остаться в ней. Донна говорит, чтобы Кэссиди сделала это сразу — быстро и болезненно вычеркнула Роба из своей жизни, сохранив остатки гордости — и его, и своей; а Кэссиди ломается, разрываясь: ей бы обнять его, поговорить и поцеловать в небритую щеку, а потом до утра лежать в одной постели; ей бы подойти и объясниться, оставить только одну точку, стерев две последние. Роберт звонит ей поздно вечером, когда Кэссиди только-только возвращается из кофейни домой; порхает на крыльях, мечтает о том, как Лука будет ей гордиться, может быть, даже порекомендует ее в качестве своего консультанта; грезит о Рэй — такой прекрасной и волшебной, больше не кажущейся ей холодной и бесчувственной, позволившей разглядеть свои желания — получить премию, повышение, помочь людям, совместить приятное с полезным. Она поднимает трубку, а он дышит — тяжело и рвано, и все говорит о том, как он ее ненавидит, как желает ей смерти, как хочет, чтобы она сгорела дотла, распалась на частицы, пропала без вести; он все говорит — и не может остановиться, обо всей боли, что он ей причинил, о каждом несказанном — или сказанном — слове, о каждом ее шаге, о каждом миллиметре ее тела. Роберт пьяно тянет гласные, сбивается на полуслове, начинает сначала, а потом словно сходит с ума и переходит на крик — громкий и отчаянный, наполненный ненавистью и смирением, а у Кэссиди внутри рушатся небоскребы и под завалами гибнут люди, которых она не может спасти. Она отвечает ему дежурной ерундой, не зная, что на самом деле она хочет, потому что — конечно, это нечестно — она ничего не хочет, она слабая и горькая, погасшая и потерянная, и никакой Роберт не залатает ее пустые дыры. — Ты вообще меня любила? Она смеется так саркастично, как только может, а потом начинает плакать. — Все будет хорошо, — выдавливает из себя, так и не ответив на его вопрос. И все клятвы, скрепленные на мизинчиках, становятся прахом. Она кладет трубку первая — сбрасывает Роберта со звонков, со счетов, со списков, забирается на подоконник и долго-долго смотрит на двоих влюбленных внизу. А потом просто делает выдох и блокирует контакт, записанный одной-единственной буквой, умывается ледяной водой, делает крепкий кофе и обнимает сама себя. Вот и все, перелистнулась страница, ушла эпоха, казалось — так сложно, на деле — полчаса кошмара, и все, быстро и болезненно, как говорила Донна. Завтра она купит ей огромный букет из клубники, бутылку хорошего пива и новый номер «Космополитена». А сегодня отбросит все глупые идеи, острижет волосы и ляжет в горячую ванну, наполненную апельсиновыми кругами и корицей. Из трех идей осталась только одна, и Кэссиди достает из холодильника три оранжевых шара, нарезает их ровными колечками и обмакивает в корицу. Сейчас ей просто нужно время — умножить один на один, получить саму себя, восстановить разломленные внутри небоскребы. И, пока ванна наполняется горячей водой, а корица пропитывает каждый сантиметр ее тела, Кэссиди чувствует, как железный панцирь, сковывавший ее последние две недели, разжимается. Горсть обид рассыпается, уступая место шелковым лентам жизни. Она перекладывает джинсы выше на полку, освобождая место для платья — мятого и пропахшего пыльным городом, и забирается в горячую воду, все повторяя безумную мантру: робертпозадиробертпозадиробертпозади. Откинувшись на прохладный край, Кейси пытается вспомнить, какой сегодня день, — кажется, седьмое мая, три дня до фестиваля, неделя — до цирка с Донной, а потом еще столько же — до приезда босса, который должен будет подписать ее заявление на отпуск. Ей нужно срочно посмотреть билеты, пока не раскупили самые хорошие места: из Балтимора в Шотландию путь небыстр, и лететь ей хочется с комфортом. Но сначала фестиваль. И Рэй. Кэссиди подносит руку ко рту и впивается в нее зубами — дурацкая привычка, взявшаяся из ниоткуда, приносит с собой запахи собственного тела и легкую тянущую боль, служащую идеальным фоном для слишком опасных мыслей, но даже это не помогает избавиться от трех букв, настойчиво бьющихся в голове. Потому что Рэй нельзя забыть. Она вся такая из себя женщина-какао, смуглая, высокая, горчащая на языке или сладкая до зудящих десен, в своей развратной драной майке и спящим на руке драконом; словно янтарь, вылитая из цельного камня с кровяными жилами. Рэй сидит в мозгу у Кэссиди, не желая оттуда выбираться, и молча пожирает сухую плоть на своем болоте. Кейси фыркает, улыбаясь сама себе. Рэй не такая, конечно же, какой кажется. Под стальной оболочкой прячется самый настоящий человек со своими желаниями, стремлениями и надеждами; и больше всего на свете Кэссиди хочется впитать ее в себя, принять ее образ, скопировать ее манеры и повадки, быть такой же, как она, — железной, но не равнодушной, слышащей, но не слушающей, яркой до неприличия, дерзкой до невозможности, н а с т о я щ е й. Кэссиди сама над собой смеется: ну куда ей, любящей яблоки, лето и апельсины, до сих пор по утрам мажущей мамин джем на свежевыпеченный хлеб, до Вэйт, у которой наверняка вместо тостера личный дворецкий с зелеными волосами и татуировкой на все лицо? Ей никогда не стать сержантом, не служить в полиции, не работать в патруле. Максимум, на что способна Кейси, это ставшие родными семь слов. 911. Что у вас случилось? — 911, что у вас случи… — Кэссиди подбирает с пола звонящий телефон, чертыхается. — Прости, Донна, я по привычке. — Заработалась, — понимающе говорит Донна. — Санни, послушай, я тебе вот зачем звоню… Ай! — вскрикивает. — Тобиан Оллрера! Я сдеру с тебя шкуру, если с головы Калеба упадет хоть один волос, ты меня понял? — басит она. — Извини, милая. — Донна возвращается к Кэс. — Дети заигрались… Так вот, о чем это я?.. Кэссиди приподнимается в ванне, усаживаясь поудобнее. — Я не знаю, это же ты мне позвонила. — Да, точно… — У Донны свистит чайник. — Ты сегодня кое-что пропустила. — Чашки стукаются о стол. — И я решила, что тебе будет полезно это узнать. Сегодня утром у нас должен был быть брифинг… Слово-то какое… В общем, слет работников, чьи смены поставили на десятое. Потом его перенесли на полдник, потом — на обед. Как ты понимаешь, — Донна разливает чай, — его так и не было. А все потому, — она отрывает уголок бесплатного пакетика с сахаром, — что наш милашка Роберт решил промочить горло с самого утра. Так сказать, — она чиркает ложкой по стенкам кружки, — утолить жажду. — Ага. — Кэссиди поджимает ноги к груди. — Я знаю, — медленно выговаривает. — Он мне звонил пару часов назад. Всего разговора я тебе не перескажу, но он назвал меня сукой по меньшей мере восемь раз. Скажем так, — она вздыхает, — это был далеко не самый приятный звонок в моей жизни. Да уж, думает Кейси, лучше бы я приняла весеннюю сборную клуба суицидников. — Вот урод! — в сердцах восклицает Донна. — Закрой уши, милый, — это она уже сыну, — а еще лучше, запоминай, как стоит называть людей, пытающихся сломать тебе жизнь. И бей между глаз, понял?.. Кэссиди откашливается. — Ох, Санни, прости. Надеюсь, ты его отшила. — Я просто повесила трубку. — Кейси лопает ногтем пенный пузырик. — А потом решила вычеркнуть его из жизни. Не самое плохое, да? Но я не уверена, что хочу это обсуждать, — честно признается она. — Лучше расскажи мне что-нибудь. У Донны раздается грохот, следом — детский плач; Донна кричит и ругается, прижимая телефонную трубку к своей полной груди, и цветные бусы царапают микрофон. Кэссиди морщится. — Донна, ты уверена, что тебе удобно говорить? — осторожно интересуется Кейси. — Да-да, — глухо отвечает Донна, и стул под ней скрипит, когда она поудобнее усаживается. — Уози заболел, — сетует, — приходится следить за всеми еще пристальнее. А Джо так и не приехал. Знаешь, Санни, — она выпрямляет натруженные ноги и затягивается сигаретой, — никогда бы не подумала, что буду жалеть о нем. Джо ведь был лучшим мужчиной в моей жизни. Даже несмотря на то, что он не умел абсолютно ничего. Оно ведь как бывает: иногда неважно, что ты можешь, если умеешь любить. А Джо любил меня, — Донна тяжело вздыхает, — я это прямо чувствовала. — Но ведь он ушел к другой, — мягко напоминает Кэссиди. — Ну и что? — Донна выдыхает в трубку. — Значит, в его жизни настало время для чистой страницы. Кэссиди зажимает телефон между щекой и плечом, поправляет намокшие волосы. Долго думает, прежде чем спросить: — И ты все равно скучаешь по нему, да? — Конечно. Это же мой Джо, что бы там с ним ни случилось. Помню, как мы на его желтом «жуке» все время катались, дурацком таком, разрисованном. Уози тогда еще даже не родился, а Калеб все время ныл, что его укачивает. Но это была лучшая поездка в моей жизни. — Она как-то слишком по-женски шмыгает носом. — Мы ездили к озеру, ели мясо и землянику, постоянно смеялись. А потом Джо собрал для меня букет полевых цветов. Совсем простеньких, колокольчиков да лютиков, обвязал их шнурком и подарил. Представляешь, — Донна смеется, — я так обрадовалась, что попросила его не дарить больше никаких цветов, кроме этих. А потом еще обижалась, когда он редко баловал меня, — зимой-то где найти колокольчики?.. Кэссиди тихо смеется. — Я ему даже скандалы устраивала, так в итоге на свадьбу этот идиот сделал себе бутоньерку из маков и прикрепил ее на футболку. — Донна качает головой. — А у меня аллергия на маки, я думала, что умру прямо в церкви, вот умора-то была бы — помереть на собственной свадьбе. А как Джо чихал, о боже мой, я каждый раз думала, что наступает ядерная война, — так громко, что аж картины в гостиной дрожали. Он еще так смешно хватался за меня, словно боялся улететь, — она хохочет, — все повторял, мол, я единственное, что его удерживает на земле. А оно вон как вышло — да я его не виню, она, конечно, ухоженная и молоденькая, сколько ей, двадцать пять? Не рожала трех детей, не живет на окраине, и матери больной у нее нет. — Но ведь все не всегда было так, — возражает Кэссиди. — В богатстве и бедности, верно. — Донна замолкает на несколько секунд. — После того как Дональд — будь он трижды проклят — выселил нас с матерью из дома на Броттели-сквер, мы жили у Джо, пока я не нашла эту квартиру. Я должна была подумать, что Джо не готов к одному-то ребенку, что уж говорить о троих, свалившихся на голову? А я, дурочка, не заметила, как все начало рушиться. Думала, что все эти разноцветные бусы и парки по выходным — это и есть семья. Я-то хотела быть одним большим целым, но всегда перекладывала это на Джо — оправдывала, мол, может, ему это пока не нужно, он пока еще не готов. Это потом я уже поняла, что семья у Джо все-таки есть, и это не мы. — Она стучит пальцами по столу. Донна всегда была такой, сколько Кэссиди ее помнит: без лишнего пафоса и острых фраз, без вуали над прошлым и туманом вокруг себя. Донна отвечает на вопросы прямо, без лишних уточнений; рассказывает о своем прошлом без бутылки вина; говорит о себе простыми словами. Она вся — самая обычная. И этим она так нравится людям. — Если бы он попросился обратно, — говорит Кейси, медленно-медленно поворачивая кран с горячей водой, — ты бы согласилась? — Ох, Санни, — Донна всплескивает руками, и крупные бусины на ее украшениях стукаются друг о друга, — конечно, я бы согласилась. Люди часто теряют все самое лучшее, чтобы потом к нему вернуться. И только от нас зависит, готовы ли мы повторить этот круг снова. — Но ведь у вас все равно не будет как раньше, — возражает Кэссиди. — Люди ведь не меняются. — Нет, — соглашается Донна, бросая сигарету в переполненную пепельницу. — Конечно, нет. Но все люди заслуживают шанса. Ты так не считаешь? — Он не просил шанса, — медленно произносит Кэссиди, с первых нот понимая, о чем говорит Донна. — Он проклинал меня как безумный. — Значит, это его круг. Его выбор, Санни. Уйти в другую семью или проклинать ушедшего — так ли важна сторона, если что-то внутри нас уже сломалось? Вопрос в том, готовы ли мы чинить сломанное или хотим окончательно все разрушить, чтобы возвести новое. Я сторонница первого варианта. — Она поднимается со стула. — А что выберешь ты? Кэссиди вспоминает разрушенные небоскребы, тишину в космосе и прорехи на рваной майке Рэй; долго вертит ответ на языке, примеряя его к себе, а потом говорит: — А я, пожалуй, все разрушу.* * *
Рэй замечает ее сразу: маленькая, хрупкая, конфетная блондинка, волосы завязаны на макушке в два высоких хвостика, тело затянуто в синее и розовое. Сидит на высоком подиуме, ноги раздвинула, смотрит призывно; глаза закрыты, алая помада смазалась, на лице дешевые однодневные татуировки и тушь рваными разводами. У Рэй в груди екает — так сильно, что сердце подпрыгивает в глотку, а низ живота наполняется пенящимся кипятком; она пытается отвести взгляд, но не может: Кэрри крутится на шесте, ослепленная стробоскопами, ползает по нему словно паук, разводит ноги в стороны, откидывает голову назад. Хвостики свисают до земли, грудь вываливается из тугого корсета, золотые каблучки-стилеты неловко скользят по влажному полу. Рэй заказывает еще выпить. В «Торренте» много народу, и Рэй бы с радостью устроила еще одну облаву на этих дешевых шлюх или дилеров, но сегодня суббота, и все, чего ей хочется, — просто отдохнуть. Не задался день, выбесила рыжая тупица, вывел из себя Дэвид извечным нытьем о матери. Задолбалась она, хватит, пора расслабиться. Хочется надраться — до кровавых соплей, до звезд по венам, до двух — или даже трех — развратных девиц, танцующих у нее на коленях и пытающихся добраться до наручников, декоративно висящих на поясе. Но она здесь не за этим. Бармен скалит ей зубы, дышит почти в лицо. Рэй — красивая девчонка, сто семьдесят семь сантиметров роста, шестьдесят килограммов веса, короткая юбка, кожаный ремень, черная водолазка без белья, тонкие браслеты на запястьях. Дракон скалится и хочет в небо, Рэй отшивает бармена и пересаживается поближе к сцене — туда, где VIP-места сливаются с подиумом, а извивающиеся роскошные тела находятся на расстоянии вытянутой руки. Определенно, это то, что ей нужно, — мишура и блестки, ослепительный свет, девочки с большими сиськами и длинными ногами; и мишура может быть полезной, если захотеть. Они сменяют на сцене одна другую — по четверти часа на каждую, пока пот не начнет стекать с их смуглых или белоснежных тел струйками, а какой-нибудь липкий мужик не засунет в подобие резинки от трусиков три стодолларовые бумажки; тогда они кланяются, обнажают тела в последний раз — и уходят, послав влажные воздушные поцелуи. Такие одинаково сладкие, пластиковые и стройные, что рябит в глазах. Рэй ждет ее долго — так долго, что уже устает пить один и тот же виски, — но когда она выходит снова, то мир перед глазами пропадает, рассыпаясь мириадами астероидных осколков, и срастается заново в пяти буквах ее псевдонима. Она идет под одну из старых песен Дженнифер Лопес, и Рэй улыбается уголками губ, услышав знакомую мелодию. Она знает этот текст наизусть — и знает, что Харли-Кэрри на сцене тоже подпевала бы, если бы было можно. На ней нет маски — и вообще одежды, кроме тоненьких чулков, пары острых каблуков и прозрачного корсетного платья. От десяти суток минимум, думает Рэй, глядя на Кэрри, резко упавшую на колени. По ушам бьет музыка, заглушает смех и голоса, фокусируется точкой боли и наслаждения на крошечном сердечке — на этот раз бесконечно надолго отпечатанном — прямо у самых ключиц. В груди клокочет, виски поднимается по горлу, окутывает сердце и медленно спиртует его. Кэрри раскачивается, сильными руками обхватывает шест, забирается наверх и откидывается всем телом назад, вызывая одобрительные крики. Вертится, крутится, умасливает стальную палку; тело блестит, каблуки цокают о платформу, а взгляд потухший, смотрящий в бесконечность, и хвостики — поникшие, печальные, растрепанные. Танцует долго, вычерчивает каждое движение, но не раздевается — выжидает, пока пол покроется купюрами полностью, словно они не в центральном клубе Балтимора, а в дешевом техасском кабаке. Выгибается на шесте, кривит губы, облизывается; ноги широко расставлены, грудь тяжело вздымается, один хвостик съехал. Выступление подходит к концу, когда она замечает его. Кэрри-Харли соскакивает с шеста так быстро, что скрип от ее ладоней можно ощутить на ментальном уровне. Приседает на корточки, падает, трясет грудью, вихляет задом, на четвереньках ползет к краю платформы — туда, где презрительно щурясь и с холодным отрешением сидит ее Джесси-Джокер. Расстегивает розово-синий корсет, сбрасывает его с себя, ложится на спину, выгибается в пояснице, водит ладонями по телу, предлагает — посмотри, потрогай, полюбуйся, почти кричит: их миллиарды, а я только для тебя, только твоя, только твоя, твоя, твоя, твоя… Кэрри улыбается как безумная, вскакивает на ноги, снова ложится на спину. Призывно раздвигает ноги, трогает свои бедра, дразнится; Джесси и бровью не ведет, так только, смотрит сквозь, словно Кэрри не существует; пьет из бутылки, медленно переводит на нее взгляд. Она так близко к Рэй — того гляди, дракон на руке вспорхнет, чтобы прикоснуться к ней, к этим губам в смазанной жирной помаде, к блесткам, усыпающим тело, к чулкам, чудом держащимся на худых ногах. Но ее время подходит к концу — и Кэрри улыбается, скалится, хватает купюры и на негнущихся ногах ковыляет за кулисы, не забыв демонстративно забрать корсет, валяющийся у кого-то в ногах. Песня заканчивается. Рэй стремительно поднимается с места и идет к выходу. На сегодня ее порция боли закончилась, через неделю она вернется сюда и будет смотреть на бесконечных фарфоровых девиц, пока Харли-Кэрри не разобьет ее снова. Пальцы Вэйт невольно касаются ключицы — там, чуть ниже шершавой родинки, едва заметно виднеется шрам.