мы вернулись к началу. души у нас пусты, кто же первым падёт на землю, разбит и наг? мне дороже покой, чем сотни таких, как ты — но такая, к несчастью, ты для меня одна.
Кэссиди. Кэссиди. Кэс. Си. Ди. Рэй нервно барабанит пальцами по пластиковой столешнице. Ей придется существовать с этой девчонкой, пока все не выяснится. Пока она не окажется в безопасности, не убедится, что все скелеты в шкафу перепрятаны и покрыты слоем мха, проросшего сквозь бетон. Контролировать каждый ее шаг, быть впереди и вести за собой — но так, чтобы она не заметила. Как же накинуть чертовой девице повод на шею, если ее шея — Вэйт усмехается — туда не пролезает? — Слушай, — Рэй тычет сидящему рядом Дэвиду локтем под ребра, — ты не знаешь, как привязать человека? Морено с меланхоличным выражением лица отстегивает от пояса наручники и протягивает ей. — Ты дурак? — возмущенно шепчет сержант. — Я не в этом смысле. Мне нужно… — Тш! Дэвид прикладывает палец к ее губам, и Вэйт замолкает. В небольшой конференц-зал твердой походкой вплывает капитан Болфолд — как всегда, с заложенной за ухо сигаретой и хрипящей рацией на ремне. Своего шефа Рэй любит — грубоватый Алан занимает почетное место в ее холодном сердце: именно он дал двадцатилетней выпускнице Полицейской Академии шанс проявить себя до выпускных экзаменов. Просто так, потому что у него было хорошее настроение, а коньяк на столе, прихваченный Вэйт, — это так, для поддержания здоровья, не более. Она не помнит, чтобы он кричал или повышал голос, — за почти три года официальной работы в полиции Болфолд всегда разговаривал с ними как с равными; апостол и его овцы, как-никак. Стыдно кричать, когда тебя и так все слушают. Их собирают рано — почти в шесть утра, пересменок еще даже не настал, и, когда в небольшой конференц-зал набиваются все представители их отделения, в комнате становится нечем дышать. Кто-то понимающий и заботливый открывает окна. На скрипучий стул рядом опускается гигант Майкл, нагло протягивает через нее Дэвиду широкую ладонь, не обращая внимания на Рэй. Обидела все-таки, понимает. Не стоило ему грубить тогда на скамейке. Все они повязаны, как любил говорить отец, и пусть земля ему будет пеплом. Рэй скрещивает пальцы. Папа бы ей гордился. Он бы погладил ее по голове, поцеловал в макушку, замазал ссадины на коленках йодом и сказал бы что-то дико умное и полезное, вроде «не носи с собой ненужное». Простые слова порой складываются в сложные фразы, но в свои десять она этого еще не понимала, а когда пришло время учить жизненные уроки, стало уже слишком поздно. Папа бы ей гордился. Но папа так далеко — в сотнях миль от нее, лежит в горе чести, там, где хоронят всех героев войны и жертв террора, там, где плачут навзрыд и проклинают чертову жизнь; и Рэй не ездила к папе так давно, что уже и забыла дорогу к серебристо-серой могиле с чахлым валежником по бокам. Папа бы ей гордился. Но она никогда этого не узнает наверняка. И вряд ли капитан Вэйт поддержал бы ее намерение использовать рыжую девицу для того, чтобы скрыть от полиции свое прошлое. Вряд ли ее вообще кто-то поддержал бы. Болфолд прокашливается, щелкает мышкой, включает проектор; Рэй погружается в свои мысли, ковыряет ногтем край жетона, давящего на бедро, совсем не слушает Морено, щебечущего о новой тачке, а Алан внезапно ловит ее взгляд и криво улыбается уголком рта, и от этого у Вэйт на душе становится чуть теплее. Он любил ее отца не меньше, чем она сама. — У нас трое суток до этого гребаного сбора, — говорит шеф без лишних приветствий. Знает, что время — жизни, поэтому не разменивается на любезности. — Хампден и Роленд вчера прислали бумаги на направление к ним по три машины от каждого отделения. У Вудберри и Вудбрука — черт бы их побрал — острая нехватка патрульных, поэтому им мы тоже поможем. Остальные справятся с тем, что есть. В связи с этим, — вдруг гаркает он, и все подскакивают, — мною принято решение о перераспределении отрядов… Вэйт внимательно смотрит на мелькающие точки на карте, а потом достает телефон и фотографирует — всех патрулей не запомнить, а такие вещи лучше держать поблизости: никогда не знаешь, чья помощь тебе понадобится. Цифровой парк Друид Хилл со всех сторон утыкан синими точками — по общему периметру, на границах и даже в соседних районах. Больше всего ярко-синего у станции метро — оно и понятно, до парка от площади рукой подать, а там по пути одни лавочки да магазины с пивом. — Итак. — Шеф щелкает кнопкой, и карта подсвечивается красным, зеленым и серым. — Красные зоны — места больших скоплений людей. Зеленые — наоборот. На серой территории нет камер видеонаблюдения, поэтому там будут пешие патрули. Всем ознакомиться и найти свой номер! — рявкает Алан. — Теперь к внутренней территории… Да уж, думает Вэйт, не позавидуешь тем, кто будет работать пешком: общая площадь парка переваливает за десяток километров, и всю ночь на ногах без возможности присесть — тяжелая работа. А еще вся их форма, весящая отнюдь не килограмм… В общем, радует, что она в машине. Шуршат блокноты и стучат клавиши ноутбуков. Даже Морено, ненавидящий писать, отмечает на каком-то рваном листочке указания шефа. Рэй пожимает плечами и делает еще один снимок. Телефоны куда надежнее бумаги — Вэйт знает, что если бы Дэвид курил, то через полчаса этот лист стал бы самокруткой. Летучка скучная, медленно тянущаяся. Монотонный, изредка срывающийся голос капитана, редкие вопросы, меняющиеся снимки на экране проектора. Кэссиди в мыслях Рэй вспарывается тупым ножом и обливается бензином, кромсается ножницами и подвешивается на веревки. Это начало конца. Вэйт ненавидит Кэссиди за то, что она сделала. Когда все закончится, она начнет мстить за каждую минуту, проведенную в мыслях о неуклюжей девчонке, не умеющей держать рот на замке. Завяжет ее в узел. Выпотрошит все внутренности. Расправится на раз-два-три. Кэссиди это заслуживает — своим искаженным понятием справедливости, маниакальной жаждой всех спасти, гипертрофированным добром. Рэй не такая, разумеется, — ей нравится черное и красное, острое и резкое, она не терпит мягких девиц, не способных на что-то большее, чем сахарная вата вместо слов. — Я тут подумал, — шепчет Морено ей на ухо, и от его горячего дыхания у Рэй волоски встают дыбом, — может, завтрак? Дэвид красив так, что любая приторная конфетка из отдела поиска пропавших без вести станет его, но Морено плевать на всех этих длинноногих девиц, ему нужна только одна — самая невзрачная и зашуганная, сидящая рядом с его столом, вечно тыкающаяся носом в свой планшет. Рэй даже не знает, как ее зовут: на таких сереньких мышек она никогда не обращала внимания, вот Олли из внештатниц — та еще штучка, леденец на палочке, кстати, может быть, у Вэйт остался ее номер. А эта мышь ее не интересует, зато Дэвид вздыхает по ней так картинно, словно собирается строить с ней семью. Рэй его не слушает. Она вообще ничего не слышит, кроме своих мыслей — тяжелых и мрачных, как и ее настроение. Скорее бы все кончилось. — Центр звонков выделит нам на ночь тридцать четыре оператора, — говорит кэп. — Они будут принимать звонки только из фестивальной зоны. Кроме того, вместе с нами в патруль заступят две бригады спасателей. Остальные… Кэс. Си. Ди. Согласные царапают нёбо, вызывают под кожей неприятный зуд. Кэссиди становится именем нарицательным, синонимом слова «заноза». Кэссиди превращается в едкий и густой туман, пытающийся ее отравить. Кэссиди поселяется в ее мыслях со своей безупречной улыбкой и глупыми рассказами в надежде завоевать доверие. Рэй видит в ней угрозу, и эта нездоровая одержимость раздражает — страх смешивается с яростью, рождая липкие щупальца маниакальности. Жажды контроля. Власти. Вэйт содрогается, вспомнив, до чего это довело ее в последний раз, и скелеты в ее шкафу щелкают зубами. Нет. Она больше не сделает никаких ошибок — теперь она может постоять за себя. Уничтожить каждого, кто посмеет порыться в ее голове и выудить оттуда нужную информацию. Она ненавидит себя за то, что позволила кому-то поселить в себе трусость. Опаска заставляет Вэйт действовать быстро, заполняет ее молекулы канцерогенным ядом: Рэй проводит бессонную ночь, продумывая план; в памяти телефона составляет схему из одних только согласных букв. Глаза горят нездоровым огнем: страх поможет свернуть горы в попытках спрятаться, страх сдаст ее с потрохами, если Рэй не справится. Сейчас главное — разыскать девицу из телефона. Настучать ей по голове, может, посадить в камеру на пару суток. В худшем [лучшем] случае — запереть в психушке, где таким истеричкам самое место. А Кэссиди посадить рядом. Пусть спасает. — Все всё поняли? — кашляет шеф, закрывая картинку. — Марш работать! — Рэй, ты сфоткала? — Дэвид встает со стула. — Я не успел списать список доков. Сможешь сбросить? Рэй? — Он осторожно заглядывает ей в глаза. — Да что с тобой? Она не скажет ему, что не спала всю ночь. Сначала из-за Кэрри, потом из-за Кэссиди. Странно, что имена двух самых нежеланных в ее жизни людей начинаются с одной и той же буквы. Еще более странно, что именно с этими двумя она вынуждена что-то делить. Себя или время — совершенно неважно. Может ли что-то измениться за десять часов? Да, если сработал триггер. Нет, если наплевать на факторы. Рэй путается в мыслях, пытаясь отыскать правильные; до боли щипает себя за кожу на руке, ловит странный взгляд Дэвида и бредет к выходу. Ей абсолютно плевать на дежурство в выходные. Морено догоняет ее у служебного автомобиля, рывком разворачивает — он единственный, кому Вэйт действительно позволяет себя трогать, — и смотрит в глаза. Тусклые и погасшие, за ночь потерявшие свой насыщенный цвет. В остальном — она идеальна, разумеется. Выглаженная форма, отутюженные рукава рубашки, до блеска начищенный значок и высокий хвост с десятком косичек на нем. Даже глаза подведены черным. — Что происходит? — спрашивает он прямо. Ей нужно ответить. Вынырнуть из мыслей о последующих действиях, прекратить думать о том, что вечером нужно будет позвонить этой рыжей и узнать, как идут дела. В идеале — выяснить что-то самой. Ей, черт возьми, нужно ее доверие. — Я с тобой никуда не поеду, — четко произносит Дэвид. Лучшие подружки, хмыкает Вэйт. Не разлей вода — шмотки, парни, девушки, походы в клуб. Кэссиди — в клуб? Она еле сдерживается, чтобы не засмеяться. Такую в клуб нельзя, засмеют и не пустят больше, и пока-пока, годами выстроенная репутация. Значит, остаются кафе и рестораны. Никаких больше розовых хипстерских мест, Рэй аж передергивает от воспоминаний о вчерашнем вечере. Только что-то выше среднего класса. И в центре города, чтобы смотреть на вид, а не на Кэссиди. Решено, значит. В следующий раз они встретятся на обеде или ужине. Где-нибудь ближе к Мидл Бранч или Каналу, может быть, она даже позволит себе морскую кухню. Рэй уже и не помнит, когда последний раз ела гребешки — кажется, это было в той, другой жизни. До красной ровной полоски. — Ты что, под кайфом? — Дэвид спрашивает это одними губами, но она прекрасно понимает вопрос. Они проведут вместе час или полтора. Максимум, потому что больше Рэй не выдерживает никаких социальных контактов, кроме Дэвида. Ее просто перестает хватать, словно батарейка внутри садится, а зарядиться негде. Девяносто минут — порог, узнать информацию, вбросить свою — возможно, она даже ее просто придумает, — вызвать такси и поехать куда-нибудь. В тот же «Торрент», например — завтра у нее двое суток отдыха перед четырьмя днями работы. И позвонить Олли, да, она все еще помнит. Боже мой. Какая же она отвратительная. Настоящая сука с дырой в груди. Рыжая девица не заслуживает того, что она собирается сделать — втереться в доверие, выпытать информацию, заставить плясать под свою дудку — и бросить так быстро, как только это возможно. Или растянуть процесс на невероятно длительный срок, по косточкам разбирая саму ее сущность. Это омерзительно. Это необходимо. Морено скручивает ее в два счета и сажает в машину, придерживая за голову. Рэй ненавидит себя за то, что собирается делать. Ненавидит его за то, что он никогда ее не поймет. И ее — просто потому что большое сердце несет в себе большие проблемы. — Поехали покатаемся, — говорит Дэвид и заводит машину.* * *
У него — выцветшая зеленца на русых волосах, шрамы вдоль висков, кривая улыбка на тонких губах. У нее — крупные блестки по всему телу, короткая белая юбка и тугой черный корсет с растрепанными бантами. Посреди разрушенной гостиной — разорванная на куски фотография. Постер с афишей. Чествование эго, тешение славы. Он — Король, она — жалкая пародия на его королеву. Искусственная с головы до пят: силиконовая грудь, осиная талия, штифты в коленях, чтобы казаться выше. Ненастоящая кукла из коробки. Даже волосы — два веселых хвостика с цветными кончиками — и то не свои, нарощенные. Сама бы она никогда такие не отрастила, это Джей все оплатил — от ноготочков с алым лаком до трех миллилитров какой-то гадости, сделавших ее губы похожими на сердечко. Она никогда никого не винит. Джеймс — ее выбор, ее бог, ее тьма, которую она выбирает каждую секунду. Доверяет свою жизнь в воздухе, ходит на волоске по земле. Боится его, но храбрится, смело смотрит снизу вверх. Джеймс высокий и худой, уродливый в своей привлекательности, безупречно прекрасный в своем молчании, а она вьется у его ног, скулит преданной шавкой и улыбается, когда он этого хочет. Ей негде жить — и ему, на самом деле, тоже, но это место — разрушенная старостью квартира с плесенью на стенах — становится их точкой начала. Опорным механизмом. Закрученной гайкой. Кэрри знает: плесень можно отодрать, стены покрасить, а стекла в окнах и так прочные, разве что к зиме стоит залатать дыры в деревянных рамах. Здесь тихо и почти пустынно, только у соседки с верхнего этажа трое детей и шумный чайник, а так кроме них в этом доме не живет больше никто. Кэрри аккуратно расчесывает волосы, затягивает потуже корсет, застегивает молнию на высоких сапогах. Она — цветок посреди хаоса из мусора и пыли. Розовый бутон под стеной из одуванчиков и сорняков. Отрада его глаз, заноза в сухом сердце. Даже когда он бьет ее, Кэрри не злится. У нее и так мозги всмятку, терять нечего, а лицо он не трогает, так только, когда совсем срывается с катушек. Но это не он, нет-нет, Кэрри прикусывает разбитую губу, это она виновата. Заигрывала с тем парнем, пыталась выклянчить чаевые. Леже опять не заплатил за месяц, нужно же как-то оплачивать дом?.. Кэрри будет не против, даже когда он добьет ее. Она не знает, как это работает, про таких говорят: жертва влюбилась в маньяка, гребаный стокгольмский синдром, чертовы психиатры. Она только рада их потешить — жертва обожает маньяка, хочет, чтобы он разделал ее по кусочкам и снова собрал. Она в восторге от этой связи. И они — просто глупцы в белых халатах, которые лезут к ней на профилактических осмотрах, задают тупые вопросы и пытаются копаться в ее голове. Идиоты, что с них взять? — Малышка, — хрипит Джеймс за ее спиной, и вода капает с его расписанного татуировками тела. — Опять холодная? — Она смотрит на него сквозь голубые линзы, беспокойно кривит рот. — Полотенце? — спрашивает, ища глазами серую тряпку. Где-то же видела его недавно, черт возьми. Джей молча распахивает руки, и его тонкие кости режут ее тело пополам, вбиваясь между ног, садня и обжигая. Кэрри сдавленно стонет, прижимается сильнее, размазывает остатки карамельного блеска по лицу. Ей хорошо, когда он рядом. Ей плохо, когда его нет. Иногда Кэрри забирается на деревянную кухонную тумбу, ставя себе занозы и ссадины, и думает о прошлом: жизнь «до» кажется ей безупречной и глянцевой, но несуществующей. Размеренной и рассчитанной, словно редактор прошелся по книге, вылавливая все недостатки. Там у нее были меха и белоснежные простыни, там у нее остались друзья, там она бросила отца и сестру. Забила на них, послала куда подальше, сбежав с Джеем. Это не сказка, говорил ей отец. Ты же гимнастка, все твердил. Блестящее будущее, золотые медали, только-не-бросай-этот-колледж, мама бы не хотела этого. Ему было так страшно за нее, что он цеплялся за ее худую руку скрюченными пальцами и пытался подняться с кресла. Кэрри жалела отца, но вырывалась: у тебя осталась Гвэн, она сумеет позаботиться о тебе, а нам пора, прости, пап. Джеймс пытался ее выкурить из квартиры, вытащить из дома и посадить в такси. Езжай к отцу, говорил. Хотя бы покажешься. Пусть посмотрит, что ты с собой сделала. Кэрри молчала, поджав губы. Она не хотела этой свободы, не могла оставить Джея даже на несколько часов. Больше не умела жить вольно, вставать с чистым сердцем по утрам. Джеймс занял всю ее целиком, и без него Кэрри ломало кости и скручивало позвонки. Он бы поехал с ней, да только не хотел, упрямился, называл ее глупой девкой. Вжился в образ, перестал восприниматься как Джеймс, превратился в одну букву. Свихнулся. И это безумие подходит к нему, прилипает новой кожей, метастазами врастает в разум; а Кэрри все увивается около него, танцует под его дудку, ластится к рукам, радуется, когда он говорит с ней. И не нужны ей тысячи зрителей — только бы Джей смотрел на нее. Но у Джеймса еще с десяток таких Кэрри, и он ходит к ним каждую ночь, оставляя и оставляя ее одну. Джеймс — не герой комиксов, не Джокер из Готэма, а она — не Харли Квинн; и это убивает ее, потому что с каждым днем она все больше и больше становится для него просто куклой. Когда она вызывает его на разговор — вытягивает по слову, истерит и заламывает руки, — он молчит, а потом усмехается, глядит на нее глазами-провалами, сухой и белый, уставший и вымотанный. Не двадцать ему все-таки. И не тридцать. Странно, что он вообще еще может находиться в воздухе. Кэрри сходит с ума, бросается в него предметами, рушит остатки вещей, рвет на себе платье от ярости. Реагируй на меня, орет. Говори со мной, сволочь, кричит. Я из-за тебя работаю на панели, ублюдок. Нравится чувствовать себя сутенером? А он только смеется, все громче и громче, трясется весь, руки ходуном ходят, распрямляются тугие пружины ненависти и кислоты. И, когда Кэрри использует все самые плохие слова, которые только знает, он картинно закатывает глаза и обнимает ее. Все просто. Это математика. Ей плохо без него. Ей хорошо с ним.