а мир говорит: как ты можешь быть так спокоен? надвигается шторм, который разорвет саму суть бытия. а я говорю: мир, ты не понял, да, надвигается шторм, шторм — это я.
Кэссиди просыпается от громкого голоса и с трудом открывает глаза, пытаясь понять, что произошло. Вертит головой во все стороны: в комнате отдыха больше никого нет, под затылком прохладно-влажно, горло щиплет и дерет, но в целом — все в порядке. Ровно настолько, насколько это вообще возможно в сложившейся ситуации. Плоские настенные часы показывают половину десятого. Значит, она отключилась минут на пять, не больше. Не так уж и много, если говорить об обмороках, не так уж и мало — если считать звонки. Разминает дрожащими пальцами затекшие ноги, поднимается, держась за стену. Колени трясутся, голова продолжает болеть. Ковыляет к выходу — походка шаткая, нервная; цепляется руками за все поверхности, с трудом удерживаясь на ногах. Чертовы обмороки — последний раз ее так косило года полтора назад, с тех пор держала свои нервы в узде, а сейчас вот оно как — накрыло с головой, со всей силы ударило в грудь. Во рту становится липко от жажды. Кэссиди идет по комнате. Кэссиди открывает дверь. Кэссиди делает шаг и проваливается в черную воду пруда. Барахтается, как лягушка, втягивает носом воздух, забивает тиной легкие. Не кричит: боится, что захлебнется, так только, тихонечко пищит, опускаясь на дно. Вдох-выдох — и альвеолы покрываются водорослями; вдох-выдох — и призрачные огонечки впиваются в радужку глаз; вдох — и язык рассыпается клюквой, выдох — и кожа зацветает ржавчиной. Хвойные ветки смыкаются над головой. — Милая, — слышится знакомый сиплый голос. — Ты в порядке? Кэссиди делает вдох, вышагивает из воды и падает на руки Донне. Минутное видение рассеивается с первым глотком свежего воздуха, разум старается закрыться от воспоминаний. Она подумает об этом позже — когда в тишине своей комнаты будет вбивать в Сеть однотипные запросы или и вовсе начнет ставить себе диагноз по первым строчкам гугла; а сейчас ей нужно набраться сил и вернуться к работе. — Привет, — растерянно говорит она, и горло отзывается сухой болью. — Мне бы воды. Так и идут до кухни: Кэссиди — чуть прихрамывая, Донна — кашляя в кулак; и новости обрушиваются на Кейси призрачным снегом: — Нашли мы твою семьсот десятую. — Донна подает ей стакан воды и забирается на высокий табурет. — Машина дотла, а им хоть бы хны, отделались парой царапин и отправились работать дальше. Тесс их взяла вроде бы, не помню уже точно, не скажу так. Хочешь — пойди спроси, конечно. — А Рэй? Она должна была спросить «а люди?», но сегодня все упорно сводится к чертовым трем буквам, о которых нельзя говорить вот так просто, в лоб, но Донна же не дура, Донна понимает все с первых минут: один плюс один всегда будет два, если, конечно, оба в этом уравнении целые. Иначе придется делать погрешность на прошлое. — Милочка, они оба в порядке, я же тебе сказала, еще когда проходила мимо. — Кашляя, Донна прикрывается салфеткой. — Мимо? — Ну да. Не через весь стол же кричать об этом. Кейси непонимающе смотрит на нее. — Но ты же сама сказала… — Да, но они связались со мной сразу после того, как я тебе сообщила. — Донна разводит руками. — Ты была занята, не могла же я тебя дергать? Хочется что-то сказать. Что-то резкое и обидное, вроде «и что?», а потом зло посмотреть — так, чтобы кости истлели, — и уйти. Или вообще накричать, назадавать вопросов, полезть на рожон, поругаться, поистерить — чтобы винить себя весь вечер, грызться муками совести, а потом и вовсе перестать общаться. Радикализм бьет в живот, выбивает воздух, накрывает с головой. Но Кэссиди слишком хорошо умеет себя контролировать. Поэтому она улыбается, кивает и соглашается. Донна права — не дергать же другого диспетчера из-за того, что кто-то не вышел на связь. Может быть, в любой другой ситуации это бы и было допустимым, но не сейчас. Не тогда, когда парк развлечений и отдыха становится домом самого дьявола. — У тебя перерыв? — спрашивает, пытаясь перевести тему. — Через десять минут, — Донна снова громко чихает, — но я отпросилась у Уэлла пораньше. — И он отпустил? — неверяще переспрашивает Кэссиди. — Он даже не заметил, что меня нет. Милая, ты сама представь, каково ему сейчас: все эти планы и схемы, которые он чертил ночи напролет, полетели в тартарары, диспетчеры не успевают принимать звонки, распределение патрульных с треском провалилось… Я думаю, что ему не до нас. Шуршит и плюется кипятком кофемашина, режется краешек пакетика со сливками, едва видно запотевают цветные стеклышки перегородки; Кейси облокачивается на столешницу, смотрит, как набирается полная чашка горячего молока. — Если Роберт так занят, то кто отвел меня в комнату отдыха? Донна тяжело вздыхает: — Я попросила Оливера помочь. Нет, милочка, ну, а что ты мне прикажешь делать? — сразу же пресекает она возмущения. — Ты встала с места — на тебе лица не было, бубнила что-то себе под нос, а потом просто упала на меня! Хорошо, что я закончила звонок раньше, чем было нужно, Тесса и Райлан просто физически не смогли бы тебе помочь. Я усадила тебя на стул и вызвала Олли. — Донна отмахивается от пытающейся перебить ее Кейси. — Вдвоем мы довели тебя до дивана. Не скажу, что это отняло у нас все силы, но одна я бы точно не справилась. — Черт, — только и выдыхает Кэс, приложив ладонь ко рту. — О, черт, Роберт же меня теперь живьем съест. — Не съест. — Донна усмехается. — Я сказала ему, что у тебя был сложный звонок, тебе стало нехорошо, и ты ушла в комнату. Так что, по сути, о твоем обмороке не знает никто, кроме меня и Оливера, но ты же знаешь — Олли никогда не сболтнет лишнего. Только посадит на таблетки и пропишет полугодовую интенсивную терапию. Черт. Черт, черт, черт. Черт. Что это было, черт возьми, Кэссиди готова взорваться от бессилия; почему это случается сейчас, почему это происходит именно с ней, на земле что, закончились люди, которые действительно могут справиться с десятком изрядно пошатнувших привычный уклад жизни вещей? Сначала — череда несуществующих вызовов, потом — подростковые насмешки, электричество с Робертом, бессонная ночь. Судьбе, конечно, этого мало — поэтому в четыре утра Кэссиди принимает звонок от неизвестной, которой пытается помочь; дальше — больше, прыгать выше головы ведь так весело: привлечь детектива, подружиться со стервой-полицейским, начать собственное расследование у всех за спиной. Познакомиться со странной парочкой, внушающей больше страх, чем умиление; таиться в углах, накапливая информацию. Пережить два ужина, пожар в парке и цирковую афишу. Забить на отпуск. Забыть о маме. Не спать ночами в ожидании сообщения. И сдаться в самом неожиданном месте, исчерпав все внутренние резервы. Понять, что слишком много на себя берет, что просто не может вытащить все в одиночку. Ей даже не у кого попросить помощи — у Донны и без того хватает проблем, Роберт уже давно похоронил и ее, и нормальные отношения, семья не поймет, да и не примет; а кто остается? Ответ скользит змейкой по позвоночнику, больно кусает в затылок. Она знает, кто остается. Но никогда не осмелится написать ей. — Милая, — с чугунной головой, наполненной мыслями, Кэссиди совсем не замечает, как Донна подходит к ней и кладет руку на плечо, — что с тобой происходит? Ты в последнее время сама не своя. Это из-за Роберта? Кэссиди вынимает чашку из кофемашины, отпивает глоток теплого кофе и отводит глаза. — Нет, — отвечает, подумав. — Все хорошо. — Ты мне здесь не дури. — Холодный свет отражается в рябиновых бусах Донны. — Я скорее поверю, что ты решила сбежать, чем в твое «все хорошо». Ну, что с тобой, милочка? Ее широкая горячая ладонь касается щеки Кэссиди, и та жмурится от тепла и материнской ласки — Донна большая, теплая и уютная, словно пришедшая из сказок про большую и дружную семью. Кейси смотрит в ее глаза — светло-карие и лучистые, закусывает нижнюю губу, опускает взгляд и ежится, словно боясь произносить вслух то, что происходит на самом деле. Верит: если о страшном не говорить, то его не случится. — Детка, — Донна качает головой, — ты можешь не рассказывать, если не хочешь. Даже если тебе будет нужно очень много времени, чтобы собраться с силами, я буду готова тебя выслушать в любое время. Ты же и сама это знаешь. Кэссиди хватает только на треть всех собственных чувств, но и этого оказывается достаточно: Донна молча выслушивает краткую историю безымянной девчонки, Луки и Рэй, не задает лишних вопросов и только изредка кивает. Закончив, Кейси смотрит на часы — удивительно, но события последней недели укладываются в десять минут сжатого пересказа и дюжину пролитых слезинок. Донна все понимает. Не упрекает, не дает советов, только молча обнимает и обещает помочь, чем сможет. — Послушай, — она прижимает ее к себе так крепко, как только может, — мы же все рождаемся с желанием помогать, помнишь? Не кори себя за это. Ты умница, что не оставила это просто так. Возможно, ты спасешь сразу двух человек: и сержанта Вэйт, и эту девочку. Действуй, но будь осторожна: если тебя поймают за превышением полномочий, то будет разбирательство. Ох, не нравится мне твой детектив. — Донна цокает языком. — Что-то здесь нечисто, чует мое сердце. Будем надеяться, что я ошибаюсь. Звенит короткая трель, объявляя долгожданный часовой перерыв, и коридор наполняется гулом. Вместе с шумом людей внутри Кэссиди укладывается, сворачиваясь калачиком; гнетущее чувство тревоги и черноту болотного озера сменяет быстрая холодная река. — Ты же никому не скажешь? — Кэссиди шмыгает носом. — Черт, мне так стыдно… — Не волнуйся. — Донна целует ее в лоб. — Я — могила.* * *
То, что Донна сваливается с тяжелой формой бронхита, становится ясно под конец смены: захлебываясь кашлем и обложившись бумажными салфетками, она кое-как отрабатывает положенные часы и буквально влетает в подошедшее такси, оставляя Кэссиди в одиночестве на остановке. Семьсот десятая на связь больше не выходит. Краем уха Кэс слышит, что их объединяют с каким-то из патрулей, но не успевает выяснить подробности: смену она закрывает за двоих, задерживается на сдачу отчетов, получает нагоняй от Роберта, двусмысленный взгляд от Олли и в прохладное утро вываливается совершенно без сил. Расфокусированно глядя в запотевшее окно оранжевого Ситилинка, Кейси интуитивно печатает сообщение Вэйт — первое за прошедшие сутки. Как дела, спрашивает. Подумав, ставит смайлик — глаза-спирали, свисающий язык. Я чертовски устала, добавляет. Замечает крошечный синий прямоугольник с цифрой «один», повисший в правой части экрана. Лисья тревога щелкает зубами, словно заведомо зная, что в нем. Лука присылает ей четыре слова — пересечение двух улиц, южная часть города. Кэссиди знает этот район: жилые кварталы чередуются с парками, кофейни — с выставочными комплексами, а улицы плавно заканчиваются арендными залами. Он был бы красив, если бы не был так беден. Наверное, как и весь Балтимор. Кэссиди пишет «спасибо», закрывает вкладку — да, она обещала Рэй съездить туда вместе как можно скорее, но это подождет пару дней. Все, что ей сейчас нужно, — теплая кровать и долгий сон. И еще шоколад. Балтимор линейный и простой до дурноты — одинаково бессмысленный и бесполезный, кажущийся удивительно пустым в такое время. Картонная декорация, потерявшая свою основную часть в пожаре, устроенном недалеким гримером. Линейно-расчерченный лист бумаги с крестом на том месте, где останавливается автобус. Кошмар мертвого архитектора. Мечта провинциальной девчонки. Медленно переставляя ноги, Кейси выходит на Лэмли-стрит, плетется по широкой улице, с трудом сдерживая зевки, шаркает подошвами кроссовок по асфальту, позволяет ветру бросать волосы в лицо. Она так устала, что боится остановиться: если сейчас придется где-то встать, то ноги просто подломятся, позорно сдавшись. Остатков сил (будь она батарейкой — аккумулятор бы близился к нулю) хватает на то, чтобы купить в магазине какой-то обед для микроволновки, три плитки шоколада и холодный чай. Сегодня можно: она заслужила. Отстрадала свои двенадцать часов, познакомилась с чужими бесами — опаленными пожаром и закопченными в дымах, прошлась по уголькам сгоревшей дотла надежды. Да, все закончилось хорошо — насколько вообще это слово уместно, — но это ничего не изменило: даже храбрецам снятся кошмары. А она будет еще долго помнить эхо криков в своей голове. Кэссиди проходит мимо качелей с тусклым ночным отблеском в стекле и одной рукой роется в сумке — заветные ключи оказываются на самом дне, под ворохом документов и безделушек. — Привет. — Вкрадчивый голос эхом разносится по улице. Кейси ойкает. Связка ключей падает на землю, ударяется с легким звоном; Кэссиди неловко приседает всем корпусом, ногтями царапает грязную землю. — О господи. Она поднимает голову: Рэй Вэйт смотрит на нее своими чуть раскосыми глазами, щурится от яркого света надомной лампы и усмехается уголком губ. Будь Кэссиди менее уставшей, она бы залюбовалась причудливой мимикой — в неподражаемой насмешке есть что-то искрящееся и живое, превращающее строгого полицейского в озорную девчонку. Словно в доказательство отголосков мыслей Вэйт закусывает указательный палец левой руки и выдает: — Можешь называть меня и так. Кэссиди выпрямляется, чудом не роняя пакет, и грузно прислоняется спиной к двери. Что Вэйт здесь забыла, идеально накрашенная, в чистой одежде? Она что, не работала десять с лишним часов подряд? Или, может быть, ее смена была менее трудной? Она выглядит так, словно только что сошла с обложки: от идеально вычерченных скул до стрелок-молний в уголках глаз. Ни покрасневших от бессонницы белков, ни морщинок — ни одного признака усталости. — Как? — Кейси и сама не знает, к чему относится этот вопрос. — Господом, — кривится Рэй. — Ты испортила шутку. Кэссиди сдувает с лица выпавшую прядь, грязно-рыжую, закрученную спиралью и взлохмаченную. Ее цвет волос просто отвратителен. Рэй продолжает стоять в нескольких сантиметрах от нее, с трудом переводящей дыхание, и смотреть так, словно это Кэссиди ее пригласила. — Прости? — Кэс говорит это больше из вежливости, чем из нужности. Ей плевать, что она испортила; все, что хочется сейчас, это лечь на кровать, кое-как поесть и уснуть. — Ничего. — Вэйт ведет плечом, и тонкая бретелька нежно-кремовой майки сползает с него. У Кэссиди начинает чесаться спина. Противно зудеть, словно тысячи насекомых разом укусили ее. По вискам настойчиво стучит мысль: если бы Рэй здесь не было, она бы уже валялась на кровати. Даже наплевала бы на душ. И на еду. Закрыла бы глаза и выключилась на пару суток — заслуженных, между прочим. — А что ты здесь делаешь? — спрашивает, окончательно наплевав на манеры. Рэй задумывается на секунду, а потом выдает: — Я просто пришла тебя навестить. — Сейчас? — ошалело уточняет Кэссиди. — В смысле — мы же работали… Она, конечно, может все: побежать после двадцатичасовой смены к Донне, чтобы помочь с мамой; посидеть с Робертом допоздна, когда вставать через пару часов; проговорить с матерью до рассвета, а потом вспомнить, что пора бежать на работу; уступить место в автобусе пожилой женщине, когда весь день провела на ногах. Кэссиди может многое, если захочет. Но не сейчас. Рэй Вэйт — меньшее, что ей нужно в этот момент. И большее, чем она может себе представить. — Как ты узнала мой адрес? — Мысли теряются. — Это долгая история. — Ладно. — Кэссиди поворачивается спиной и вставляет грязный ключ в замочную скважину. — Эм… В общем, я с радостью послушаю ее, но не сейчас. Сейчас я очень устала и хотела бы отдохнуть, если можно. — Я не буду тебе мешать, — вдруг говорит Рэй, и в ее голосе слышны нотки, заставляющие Кейси обернуться. Просьба? Рэй Вэйт просит ее пустить к себе домой? Это что, какая-то тупая шутка? Ей нечего делать или, может быть, действительно стало слишком скучно? Но Кэссиди — не ее личное развлечение, она не собирается быть клоуном и устраивать цирковое представление. Цирк. — Я не уверена, что буду хорошим собеседником. — Кэссиди поворачивает ключ. — Слишком сильно хочу спать. — Я отлично притворяюсь мебелью, — усмехается Рэй.* * *
Кэссиди устало трет виски. Это не просто слабость после рабочего дня, это чертово раздражающее изнеможение, преследующее ее с самого окончания смены. Голова раскалывается так сильно, что готова лопнуть перезревшим арбузом; пальцы с трудом попадают по конфорке, зажигая газ. Она испытывает самое острое чувство на земле. Раздражение. На Рэй, нагло развалившуюся в ее любимом кресле и лениво листающую ленту в телефоне. На Роберта, не отпустившего ее пораньше. На Донну, бросившую ее одну разбирать все скопившиеся за смену дела. На саму себя — такую жалкую сейчас и растерянную, совершенно не понимающую, что делать. С неработающей головой и не соображающими остатками мозгов — розовато-бледных, исчерченных косыми линиями и лопнувшими капиллярами. Чтоб оно все провалилось. — Я сейчас сделаю кофе, — сообщает она ровным голосом. Слова падают в пустоту: Рэй слишком увлечена телефоном, чтобы воспринимать то, что она говорит, а у самой Кэссиди нет сил повторять; поэтому она молча сыпет две ложки кофе в чашку с щербинкой, заливает кипятком и мешает, стараясь не касаться краев чашки. Дурацкий, ей же придуманный ритуал. — Ты будешь с сахаром? — чуть громче спрашивает. — Нет. — Молоко? — Нет. — Ладно. — Кэссиди подходит к Рэй и подает ей чашку. — Держи. Пей пока, а я сейчас приму душ, переоденусь и вернусь. И мы поговорим, хорошо? Только недолго… — Зевок. Кейси кое-как находит чистую одежду в шкафу, достает запасное полотенце — перед гостями с мокрой головой особо не походишь — и нижнее белье. Старое и растянутое, но необходимое для соблюдения приличий. Да, Рэй — чужой человек, который напросился в гости, совершенно не жданный и не желанный, но она все еще ее гость. С того самого момента, как Кэссиди открыла дверь своей квартиры. Она проводит в душе почти полчаса — тщательно вымывает волосы, чистит зубы и обливается молочком для тела. Зачем, она и сама не знает, наверное, на автомате. Нужно ведь показать, что она ухаживает за собой. Рэй все еще полулежит в кресле, поджав под себя ноги. Ничего не меняется — все та же лента в телефоне, все та же полная чашка на столе. Кэссиди вздыхает и садится на кровать. — Вкусный кофе? — спрашивает. — А? — Сержант поднимает голову. — Да, очень. — Ты ведь ни глотка не сделала. — Кейси мягко улыбается. — Рэй, я знаю, что мой вопрос не очень любезен, но зачем ты приехала? Я не против гостей, — быстро добавляет она. — И всегда рада с тобой увидеться. Но… У тебя все нормально? Ничего не случилось? Вэйт откладывает в сторону телефон, несколько секунд молчит, а потом как-то горбится, поникает и надтреснуто произносит: — Не хочу домой.