звёздный ветер лицо щекочет — слишком мягко и непривычно. мы застряли в тепле полночном, говорим о вещах обычных, мол, однажды отыщем город, где полюбят таких безумцев. капли света бегут за ворот — сотни белых искрящих унций.
Рэй бы сказала сама себе, что она жалкая. Жалкая слабохарактерная девица, решившая, что будет здорово прыгнуть выше головы и сказать правду — если не самой себе, то хотя бы Дэвиду. — Я не хочу домой, — говорит она Морено, когда они возвращаются обратно в огромном полицейском фургоне. Смены на ногах она не чувствует — сгоревшими маками перед глазами пролетают события прошедших суток: запах гари, черный дым, громкие крики. Паника висит в воздухе, удавкой сжимает шею, не дает мыслить и принимать правильные решения. Сначала они ничего не понимают — машина едет в полной темноте, эфир пуст, ни одного сообщения. Затишье продолжается несколько секунд, а потом взрывается кровавыми фейерверками голосов диспетчеров: у нас полное отключение электричества из-за обрывов проводов, вы слышите нас? Повторяю… Женщина, говорящая это, обладает стальными нервами: монотонно, раз за разом, она громче всех слышится на общей волне, сообщая количество пострадавших. Счетчик жизни. Детектор смерти. Они теряют общую связь с центром приема звонков, но внутренние каналы раций остаются нетронутыми, вот только чаще слышится голос Донны, чем Кэссиди, и Рэй подмечает это краешком сознания, скручивая кому-то руки и пытаясь усадить в ближайшую полицейскую машину. Воровать — плохо. Пользоваться ситуацией и срывать сумки с беззащитных людей — еще хуже. Оказывать сопротивление полиции — отвратительно. Морено не отходит от нее ни на шаг — преследует тенью, кружит за спиной, прикрывает сбоку. Руки на пистолете, взгляд острый и цепкий, пальцы едва успевают нажимать на кнопку приема вызовов по рации. Рэй засматривается на него — такого собранного и хладнокровного — и чуть не пропускает очередного воришку. Работают по периметру, бросив машину: сейчас не до патрулирования, надо будет — вернутся, а пока помогают тем, кто есть. Большая часть людей давится в проходах, часть осталась под завалами обрушившейся сцены, многие потерялись в неосвещенных лабиринтах парка. Спасатели подгоняют огромный подъемный кран, и сияющая точка на его остром конце становится спасательным маяком для многих. Идите на свет, кричат со всех сторон. Их машина вспыхивает на глазах, и ни Рэй, ни Дэвид совершенно не понимают почему. Просто внезапно кусок цветного металла объят пламенем, и Морено рефлекторно прижимает ее к себе, с силой сдавливая ребра. Когда рация замолкает на несколько долгих минут, червячок сомнения кусает горло: ведь и Донна, и Кэссиди наверняка переживают. Они не кажутся ей равнодушными — Кейси она и так знает, а Донна завоевывает их с Дэвидом сердца в первые минуты связи. Скрещивает пальцы: пусть все будет хорошо. Через десять минут их перебрасывает на кого-то другого, и они становятся глазами и руками северной части парка. В суете и криках Рэй успевает чиркнуть губами щеку капитана пожарных-спасателей и обнять еще с десяток коллег. Зачем — она объяснить не может, просто так она не начинает мерзнуть посреди адского огня. Усталости не чувствует. Если быть честной — она не чувствует ничего, только тупую ноющую боль, ломающую виски, и постоянное удушье, словно легкие вот-вот вырвутся наружу. Некстати начинают ныть старые раны, набухают на коже красноватые лепестки рубцов. Непроизвольно Рэй касается шрама под ключицей — и правда, выделяется даже сквозь шершавую ткань бронежилета. Знает, что невозможно, но все равно чувствует. Полосы дыма и пепла превращаются в дороги, залитые кровью. Обугливаются деревья, пересыхают пруды, плавится и кипит пластик наскоро возведенных кафе. Горячая смола попадает на грудь, бензин окропляет волосы; Рэй наклоняется к земле и прижимает локоть ко рту — все отдаст за глоток чистого и свежего воздуха. Морено падает рядом, кладет ей на затылок ладонь, вбивая в землю; через минуту слышится взрыв, и Рэй клятвенно обещает себе сходить в церковь. А потом все заканчивается: мысли, люди, само понятие времени, и только копоть на пальцах, несмываемая даже ледяными потоками воды, остается крошечным напоминанием о бесконечной ночи. Все их графики и распределения разбросаны по выжженной траве и втоптаны каблуками сапог — пока Кэп наконец не говорит «отбой», Рэй даже и не представляет, сколько часов она провела на ногах. Считает: точно помнит, что было четыре часа дня, когда она села в машину, сейчас около трех утра, вот только был ли еще один день между этими двумя числами — она не знает. Спрашивает у Дэвида — мокрые волосы после душа, ярко-желтая футболка и джинсы с бахромой, — сколько времени. Дэвид не помнит. Они пытаются сосчитать вместе, сбиваются, а потом стоят с десяток минут, прижавшись друг к другу лбами, как два иссохшихся дерева. Врастают в землю, переплетаются корнями, питаются энергией друг друга. Все закончилось, говорит Дэвид. Не верится, шепчет Рэй. Когда они прощаются на одной из остановок автобусов, Вэйт знает: Морено купит себе бутылку огненной водки. Клин клином, как говорится. Она бы и сама не отказалась залить себе в горло что-то, что выжжет все пламя сегодняшней ночи. Покроет эти воспоминания льдом, посыпет сверху пеплом и взорвет к чертям. Мысли текут вяло, цепляются одна за другую, а потом рассыпаются на еще тысячу кирпично-красных черепков: люди, лица смешиваются друг с другом, перекрываются дымными тенями; крик превращается в шепот, разговор — в агонию, и внутри Рэй все еще тлеет покрывшаяся сухими болотными ветками надежда. На то, что кто-то, кого она сегодня хотя бы просто попыталась спасти — жив. Рэй ложится на сиденье совершенно пустого автобуса и смотрит в грязный потолок. Острая потребность находиться рядом с кем-то ощущается еще сильнее после того, как Дэвид уходит. Надо было не оставлять его — увязаться следом, напроситься в гости, распить одну бутылку на двоих, но Рэй же не глупая, понимает: куда им там вдвоем, где они спать будут, он — на кровати, а она — на полу, как раньше? Это здорово, когда все хорошо и хочется петь утром от счастья и солнца, а сейчас ей нужна мягкая кровать [не диван], горячая еда [не готовая из супермаркета] и хорошая компания [одушевленная]. Она лезет в задний карман джинсов, достает телефон. Листает бесконечный список контактов: кому из них можно позвонить в половину четвертого утра и попроситься переночевать?.. Элоиз ложится рано, а встает поздно; Лия наверняка на работе; Сара выключает на ночь звук; Кристина не возьмет трубку; Вайолет нужен только секс — к чему-то большему она просто не готова. Краем сердца Рэй грустно понимает простые истины: Они все выключают на ночь звук. Они все не возьмут трубку. Они все хотят только секса. Одиночество — угольно-острое, с болотными разводами и черными бузинными вкраплениями — медленно грызет себе путь наружу сквозь ее грудную клетку. Острой сталью кусает ее в сердце, оставляет отметины; Дэвид ведь был прав — он почти всегда прав, это же Дэвид, — когда говорил ей, что во всем этом нет смысла. Что у отношений на пару часов-ночей-дней нет никакого продолжения. Нет никакого контекста, никаких обещаний и обязательств. Есть только хваленая физика тела, которая сейчас — в этот самый момент — ей совсем не нужна. Ее огромная собственная внутренняя туманность, некогда заботливо окрещенная ей М57, довольно чавкает, раскусывая глянцево-черные ягоды, окропляя кости черным соком. И, когда ничто внутри Рэй окончательно насыщается, она набирает один-единственный номер, который может ей помочь: — Дэвид, извини, — виновато говорит она, разглядывая черных мошек на потолке автобуса. — Но перед тем, как ты отключишься от внешнего мира, мне нужна от тебя помощь…* * *
Рэй рисует лицо с особой тщательностью, выйдя за одну остановку до нужной и усевшись на одинокую пыльную лавку. Сначала — найти в рюкзаке дорожную косметичку, отыскать среди самых нужных предметов самые нужные предметы. Затем — нанести базу, выровнять кожу. Пройтись по переносице, подчеркнуть скулы, нанести капельку светлой пудры на нос и в уголки губ. Зафиксировать, подождать. Добавить каплю темно-золотых блесток, нарисовать аккуратные, но броские стрелки, нанести тушь в два слоя. Последний штрих — растертый по губам глянец вишневой помады. Она собирает еще влажные волосы в хвост, не забыв про две тонкие косички у висков; проводит руками по одежде, убеждается, что нет помятостей; осторожно убирает все в рюкзак. Телефон показывает почти четыре часа утра — значит, Кэссиди будет у дома с минуты на минуту. Рэй успевает вовремя: то, что та задерживается в магазине, играет Вэйт на руку, и она подходит в тот самый момент, когда Кэссиди достает ключи. И, взглянув на усталое и посеревшее лицо, Рэй понимает, что совершила ошибку. Сделала глупость. Не надо было ей сюда приходить. Не потому, что она боится, нет, просто Кэссиди Фокс выглядит так, словно за ночь похоронила всю свою семью: бледная и осунувшаяся, с мешками под глазами и растрепанными волосами, в помятой одежде и с огромным пакетом в руке, сквозь который просвечивается быстрорастворимый суп. Она явно не была готова встретить Рэй с идеально нарисованным лицом без единого следа бессонной ночи. Это читается в ее глазах — удивленно-раздраженных, непонимающих. Смотрит на Вэйт, вглядывается, ищет, за что зацепиться. Пальцы в грязи — уронила ключи от неожиданности, губы в мелких трещинках, дышит тяжело, словно марафон бежала. Мямлит «прости», хотя от нее не ждут вообще никакой реакции, а потом собирается в кучу — и это выглядит мило, на самом-то деле, — и резко произносит: — А ты вообще что тут делаешь? Это звучит максимально бестактно и до надрыва живота смешно: Рэй до этого момента казалось, что Кэссиди вся состоит из меда и сахарной ваты, а у нее, оказывается, хватает духу спросить вот так вот, в глаза, мол, что ты сюда пришла, тебя здесь вообще не ждали. — Я пришла тебя навестить, — честно говорит Рэй. Додумывать и язвить сил не остается. — Как ты узнала мой адрес? Вэйт закатывает глаза: — Это длинная история. Сначала она звонит Дэвиду. Тот, чертыхаясь, набирает Сьюзен — знакомую из центра приема звонков; та дергает Оливера, чтобы психолог подглядел планы распределения; так Дэвид выходит на Донну, а та, в свою очередь, дает ему адрес Фокс, предварительно расспросив обо всем, о чем только можно. И, кажется, в процессе поиска рождается новый крепкий союз. Кэссиди непонимающе хлопает глазами, словно удивляется, что не получила ответа, говорит пустую фразу, смысл которой Рэй пропускает, и поворачивается спиной. Секундная слабость пронзает плечи, достигает шейных позвонков — сейчас ключ в замке совершит последний оборот, и Фокс растворится в темноте собственного дома быстрее, чем Рэй успеет высказать очередное язвительное замечание. И тоненькая нить, больше похожая на острую леску, что связывает их с самого начала — от самого «меня прислали к вам» и до «это длинная история», — вдруг натягивается так сильно, словно готовится порваться в любой момент. Вэйт знает: если Кэссиди сейчас уйдет, то она улыбнется, стирая досаду в порошок, и останется одна. Снова. Именно поэтому хлесткое «я не хочу напиваться в баре снова» превращается в хлипкое «я не буду тебе мешать». Потому что тишина и спокойствие — единственное, что нужно им обеим. То самое общее, что можно разделить пополам и оставить друг другу на память о прошедших днях. Связующая нить. Умение замолчать, когда это нужно — ценнее всех сокровищ. Фокс это понимает. И открывает дверь.* * *
За этим так смешно — и так радостно — наблюдать: как Кэссиди суетится на кухне, как ставит чайник, чертыхается на посуду, пытается незаметно вместить в холодильник готовую еду, стыдливо прикрывает распухшее от бессонницы лицо. Рэй смеется про себя — не над ней, а над самой ситуацией, но держится согласно своим словам: находит кресло, впечатывается в него всем телом, достает телефон. Переполненная лента, десятки входящих. Больше сотни красных сердечек под новым фото. Тягучие и однообразные комментарии. Ты прекрасна. Чудесная. Сексуальная. Ты просто красотка. Кэссиди делает кофе, ставит чашку перед ней и уходит в душ. Рэй такое не пьет — темно-коричневая жижа с огромным количеством молока неизвестного состава, — потому не притрагивается. Из ванной сладко пахнет клубникой, и желудок Вэйт делает кульбит. Она бы с радостью съела тот самый суп, который краем глаза заметила в холодильнике у Фокс, или за обе щеки умяла бы лапшу быстрого приготовления, но вместо этого вгрызается в указательный палец острыми зубами и заставляет себя осмотреться по сторонам. И с удивлением замечает, как точно отражает Кэссиди каждая деталь ее дома: светлая мебель с белыми вкраплениями, огромная высокая кровать с пышным матрасом и горой одеял, разбросанные по полкам книги. Ноги тонут в бежевом ковре, глаза отдыхают от искусственного глянца; кажется, все в доме Фокс живое и дышащее: цветочные горшки на широком подоконнике, оранжевые занавески в два раза больше самого окна, ворох мятых тетрадей на прикроватном столике. Переводит взгляд: по темно-синему постельному белью плывут белоснежные бумажные кораблики, врезаются в пухлый ноутбук, сплошь обклеенный цветными картинками и вырезками из газет. Зарядка старая, перемотанная в трех местах изолентой, дышащая на ладан. Изголовье состоит из звезд — крошечные и флюоресцентные, они вразнобой наклеены по всей деревянной окантовке. Некоторые осыпались, и вместо них теперь видны квадраты двустороннего скотча; некоторые и вовсе надломились, оставляя после себя гореть лишь обломки. Рэй ежится. Осматривает кухню — из-за суетящейся Кэссиди толком не рассмотреть было, а сейчас все как на ладони: цветные тарелки, высокие подставки для посуды, совершенно не сочетающиеся между собой навесные шкафчики. Рэй ожидает, что от обилия радуги у нее разовьется нервный тик, но понимает, что нет: здесь слишком уютно даже для такой, как она. Кэссиди выходит из душа, и на ней разве что паранджи не хватает: мало того, что она в огромных штанах и нелепой, до колен, кофте с рукавами, так еще и в носках. А когда Рэй краем глаза замечает очертания нижнего белья под одеждой, то и вовсе приподнимает бровь: она что, спит во всем этом? Фокс забирается на свою огромную кровать, стаскивает ноутбук вниз и прислоняет его к стене. С минуту ерзает, собирается с мыслями, а потом выдает: — У тебя точно ничего не случилось? Рэй хочет кисло усмехнуться и пошутить, мол, нет, ничего, я просто соскучилась по тебе, Кэсси, но у нее не хватает сил на что-то кроме: — Я просто не хочу домой. Она ожидает, что Кэссиди будет задавать вопросы. Лезть не в свое дело, спрашивать, мол, куда же делись все эти твои женщины из ночного клуба или из бара, где-ты-там-еще-ходишь, начнет крутить и провоцировать своей душной правильностью, но вместо этого она лишь пожимает плечами, понимающе улыбается и произносит: — Хорошо. Оставайся, сколько нужно. — И добавляет, зевая: — А я тогда спать. Надеюсь, никто не против. Рэй качает головой: — Ложись. А… — Кресло раскладывается, — сонно бормочет Фокс, забираясь под одеяло. — Подушки в нем. — Но… — Вэйт пытается уточнить, где находятся все остальные принадлежности для сна, но Кэссиди выключается так быстро, что все дальнейшие слова просто тонут в тишине комнаты. И в этих осколках солнечного света, так лениво проникающих в комнату, Кэссиди похожа на крошечный кусочек детского пазла, случайно забытый в ворохе подушек. Рэй до жути хочется поднять его и переложить на свое место, туда, где ему полагается быть. Не в этом остром городе с сутулыми домами и спекшимися деревьями, а там, где радуга окунается в соленое море. Усталость снимает все рамки и размывает границы, баюкая в пыльной искренности сказанных слов. Когда Рэй встает с кресла, разминая затекшие ноги, то все скопившееся утомление накатывает на нее огромной тяжелой волной. Она пытается потянуть на себя спинку, пытается разложить этот тяжелый механизм, но пальцы лишь раз за разом цепляют шелковый плюш цветной обивки; и Рэй сдается — кое-как раздевается, скидывает одежду на ближайший стул, ходит по комнате в одном нижнем белье, остатками мозга пытается сообразить, во что бы такое переодеться, чтобы лечь, не голой же спать, ну все-таки. Подхватывает первое попавшееся на глаза — надеется, что Кэссиди не будет против, — и резкий запах чертополоха бьет в нос. Плевать, разберется с этим после, а сейчас — сделать три шага, аккуратно лечь на краешек кровати, утонуть в мягкости матраса. Слушать мерное дыхание Кэссиди, улавливать запах молочного шоколада и клубники, видеть небо сквозь солнечную органзу. Закрыть глаза и представить лесной ручей, в отражении которого на ветру пляшут тонкие листья с золотых деревьев; светлый дом на берегу и звонкий смех, а еще — смущенные красные щеки и рыжие волосы, и малахитовый дождь, и белоснежные кораблики, плывущие в сумерках. Рэй ведь так любит вечернюю осень. Уже совсем проваливаясь в сон, Вэйт вдруг понимает: это она — тот самый отломанный кусочек огромной мозаики.* * *
Ей снится белый дракон; кожа — снежные пластины, глаза — вершины гор, и крылья лавинами взметаются то вверх, то вниз, осыпая ее лицо ледяной крошкой. Дракон летает по дну озера, выпуская из пасти сизое пламя, а Рэй сидит на раскаленном берегу, пьет из сложенных ладоней беспросветное небо, и кости ее расходятся в стороны, иссыхаясь намертво сложенной болью. Вэйт просыпается резко, на одном выдохе, долго вертит головой: незнакомое место, мягкая постель, одеяло, давящее на плечи. Распахивает глаза, видит над собой потолок в черных щербинках, обломки блекло-зеленых звезд, деревянное изголовье. Складывает картинку событий, прячет улыбку — так не хочется вставать, вот бы провести весь день в постели. Опускает взгляд, чуть ведет плечами, и лицо вытягивается от неожиданности: не одеяло давит на грудь, а рыжая макушка, чьи растрепанные локоны щекочут шею. Кэссиди обнимает ее так крепко, словно Рэй вот-вот исчезнет, прижимает к себе подобно плюшевой игрушке; спит тихо, почти не шевелясь, только сопит иногда и пальцы сжимает, скручивая ткань. Желудок Вэйт издает громкий урчащий звук, и все чувства расставляются по местам. Она в квартире Фокс. В ее постели. В ее футболке. С ней самой, спящей на груди. Мимолетное чудо рассеивается, приоткрывая реальность: Кэссиди оказывается слишком тяжелой, волосы — удушающими, а ее объятия — излишне крепкими. Бездомный щенок и то вызывает у Рэй больше чувств, чем окружающая обстановка; и она кое-как выбирается из чужих рук, на цыпочках направляется в душ, прихватив с собой рюкзак. О черт, Вэйт смотрит в зеркало, о черт, вся ее косметика — вся эта тонна косметики — осталась на темно-синей подушке Фокс. Часть все-таки проникла под кожу, образуя черные веки и красные ошметки на губах, часть размазалась по скулам, придавая им болезненно-блестящий вид. Это надо поскорее стереть. Рэй склоняется над рюкзаком, ищет косметичку. Расплетенные волосы тусклыми прядями свешиваются по обе стороны от лица, полностью закрывая свет, и она, чертыхнувшись, заправляет их за уши. Дверь в ванную распахивается. — Рэй, ты тут? — Кэссиди стоит на пороге, и ее необъятная цветная кофта, в которой она спала, расстегнута на четыре пуговицы из восьми. Вэйт презрительно кривит губы, замечая край выстиранного серо-черного белья, и уже не пытается удержаться: — Тебя что, стучаться не учили? Или все-таки решилась посмотреть на голую женщину? Кэссиди вспыхивает до кончиков ушей: — Извини, — бормочет, опуская взгляд. — Я не нашла твоих вещей. Решила, что ты ушла. Кстати, — добавляет, — крутой раскрас. Рэй хочется сказать что-то острое и колкое. Поставить эту рыжую девчонку на место. Ткнуть носом в абсолютно не сексуальное нижнее белье или полнейший бардак на полках. Уколоть побольнее, ущипнуть за кожу до розовых следов. Но ситуация настолько абсурдная — и от этого еще более смешная, — что Рэй переводит взгляд на свое перемазанное отражение, потом — на растрепанную Кэссиди, все еще переминающуюся с ноги на ногу, и вдруг заливается смехом. Это так глупо — остаться ночевать у девчонки, которую толком и не знаешь, и просто уснуть с ней рядом, не лелея никаких пустых надежд на классное продолжение ночи, в которой нужно будет выглядеть еще круче, чем она кажется. Это так прекрасно — выспаться, зная, что тебе не нужно собираться и уходить. Не спешить прощаться. Не пытаться казаться сексуальнее, увереннее, идеальнее. Позволить макияжу растечься, а одежде — не подходить по размеру. Побыть просто Рэй Вэйт. Отключить неоновую стерву с косами у висков и черной глянцевой помадой, стать обычным человеком, оставшимся на ночь у хорошего приятеля. Вот бы продлить это чувство хотя бы еще на пару часов. — Слушай, рыжая. — Вэйт широко зевает. — У тебя есть завтрак? — Найдем, — сияет Кэссиди.