Answer the call

                    

      как я мог не прийти, если я — твоя стража,       если тут у меня — клинок с гербом на эфесе;       сначала здесь было очень темно и страшно,       теперь здесь очень темно и весело.       видишь, смеюсь во мрак, хохочу       прямо в пропасть, прямо во тьму,       где сыро и жутко;       о да, я храбрец,       я рыцарь высокой пробы;       каждый удар       чертова       глупая       шутка.

                    — То есть ты считаешь, что у меня проблемы с самоконтролем? — Рэй прижимает к руке лед.       — Я этого не говорила, — мягко отвечает Кэссиди, аккуратно забираясь на высокую табуретку.       — Но ты об этом подумала!       — Я этого не думала, — терпеливо повторяет Фокс. — Я лишь сказала, что тебе стоит думать, прежде чем что-то делать. Нельзя просто так брать и бить людей. Это неправильно!       Рэй зло смотрит на Кэссиди, переворачивает холодный пакет — на деревянный пол падают нежно-бордовые капли. Кровь с разбитых костяшек упорно пытается вырваться наружу, и никакие подручные средства ее не останавливают. Рэй даже шутит, что из нее так все четыре литра выльются, и станет она бледной и сухой, прямо как Дэвид на четвертом подряд дежурстве.       Не смешно, сразу же хмурится Кэссиди.       — Можно, если они это заслужили, — злобно отвечает сержант.       — Нет. — Фокс вертит головой, оглядывая почти совсем пустую кухню. — Нужно уметь решать ситуацию словами… Ты недавно переехала?       — Не все люди понимают через буквы, — упрямо возражает Вэйт. — Некоторым нужно объяснять иначе.       — Или не объяснять вообще, — задумчиво произносит Кэс. — Ведь всегда можно просто уйти.       — Это скучно.       Кейси вздыхает, пожимая плечами: этот спор ей не выиграть. Рэй угрюмо сутулится на стуле, прижимает к руке капающий прозрачный пакет со льдом; от нее пахнет усталостью и кофе, который сделала Кэссиди после того, как усадила сержанта и вручила ей все необходимое. Рэй терпелива и неразговорчива, с четверть часа хмурит брови и кусает губы, словно обдумывая происшедшее, а потом выдает:       — Надо было добить.       Кэссиди это не пугает — как не пугает и ласковый оскал, разодранные губы, чуть дрожащие руки и румянец красными пятнами на щеках. Вэйт смотрит на нее с нежностью палача, любующегося окровавленной плахой, и в ее зрачках алыми точками лопаются волчьи ягоды.       Они спорят все последующие полчаса, пока Кэссиди промывает мелкие раны, трижды меняет лед, упорно ищет бинты и пластыри, не находит, отчитывает Вэйт, складывает руки на груди: как можно быть такой безответственной, нравоучительным тоном говорит, у тебя вообще нет аптечки, что ли?       Зачем она мне, огрызается Рэй, я же не ты, я могу перетерпеть пару легких царапин.       Диспетчер лишь качает головой, не находя нужных слов.       — Тебя могли лишить значка, — приводит она последний аргумент. И самый глупый, разумеется: кажется, Рэй на значок совершенно плевать.       Так оно и выходит.       — Не могли. Я же не дура, я бы выкрутилась. Сказала бы, что это он на меня напал. Предварительно облапав, — мстительно произносит Вэйт.       Кэссиди ежится, вспоминая его руку на своей. Ты такая сладкая, шепот на ухо. Я покажу тебе камеры, а ты покажешь мне кое-что еще. Идет?       Она сжимает зубы, кивая; в голове зреет блестящий, по ее мнению, план: сейчас она глянет видео, а потом побежит, не оглядываясь. Дверь в пиццерию не заперта, до нее метров пятнадцать, не больше; хватит и минуты, чтобы сбежать отсюда.       Бармен наклоняется над монитором, скалится, сально усмехаясь; обнимает ее за талию, больно сдавливает кожу, тяжело дышит в ухо; Кэссиди не отводит взгляда от быстро мелькающей картинки: пустота, пустота, пустота. В переулке почти никто не ходит, кроме компаний парней или одиноких пожилых женщин, решившихся срезать путь. Никаких следов юной девушки, ничего, кроме края желтой куртки около четырех часов утра, но это просто желтая куртка, говорит себе Кэс, что она вообще может им дать?       Бармен сжимает руку в кулак, и она ойкает. Больно, но Кэссиди молчит, терпит, кое-как досматривая час записи до конца; а потом он вдруг вытягивает свои жирные губы трубочкой и тянется к ее щеке, и в его глазах плещется что-то, от чего тело перестает ее слушаться.       Все планы, которые она так усердно выстраивала в своей рыжей голове, рассыпаются в прах. Кэссиди сама виновата — накликала на себя тайфун, вызвала цунами, а запасного выхода не придумала, понадеялась на собственный разум, а он возьми и откажи, чертова реакция, чертова выдержка; стоит и пялится, как в замедленной съемке, на кожу в буграх и шрамах, на засаленную одежду, на влажный блеск в глазах. Зажмуривается, скрещивает пальцы: надо просто пережить этот шторм, переждать ураган, все закончится, все ведь всегда заканчивается; все проходит — и это пройдет.       Его горячие пальцы перебираются на ее плечи, надавливают. По спине бегут мурашки, ребра окольцовывает холод, в горле трепыхается сердце. Кэссиди знает: она может открыть рот и закричать так громко, что Вэйт ее услышит — но от одуряющего страха не может издать ни звука.       Она распахивает глаза — свои изумрудно-зеленые, подернутые восковой пленкой глаза — и вовремя отворачивает лицо так, чтобы его губы мазнули жиром только по щеке.       До выхода из-за стойки нужно сделать всего три шага.       На секунду ей кажется, что она попала в кошмар. Провалилась в черный пруд, запуталась в тине; тянется на поверхность, а там — масляная пленка. Выхода нет, входа нет, мира нет, и ее тоже нет.       Ничего нет.       Его губы шевелятся, причмокивают. Произносят что-то мерзкое и похабное, такое, какое еще никто ей не говорил. Сама-дура-виновата, надо было попросить Вэйт остаться, а теперь что? Теперь от нее самой ничего не останется.       В уголках глаз собираются первые слезы; страх смешивается с обреченностью, превращается в тягучее и размеренное месиво, покрывает с головы до ног. Я только посмотрю, говорит он ей, расстегивая первую пуговицу на ее джинсовке. Только посмотрю.       Она даже не может сказать, что это изнасилование. В этом слишком много ее воли, слишком много глупости в согласии на подобное, слишком много уверенности в собственных силах. Его руки под ее джинсовкой. Его губы на ее щеке. Его камеры на мониторах.       Он обхватывает ладонями ее шею, наклоняя к себе, и у Кэссиди вдруг срабатывает какой-то внутренний механизм — она открывает рот, громко вдыхает, избавляясь от оцепенения. Знает: если сейчас не дать отпор — он сделает с ней что-то действительно страшное.       Поэтому Кейси толкает его в грудь — своими ледяными от страха, дрожащими и с трудом слушающимися маленькими ладонями; почти бьет со всей силы, отталкивая, увеличивая расстояние между ними. Пошел ты, кричит с надрывом. Чертов извращенец, добавляет, вылетая.       Вэйт не должна об этом знать, думает, делая первый шаг.       Она дважды дура, конечно же. Рэй понимает все почти сразу, ей даже не требуется слов. Черная тень, отблеск стали — мелькают каблуки-стилеты, разносится рваный выдох и пронзительный хруст. Кулак впечатывается в кожу, окрашивается кровью. Вещи безнадежно испорчены, костяшки опухли и саднят; Вэйт сидит на стуле взъерошенной птицей и смотрит на Кэссиди так, словно ничего не случилось.       — Дэвид бы меня прикрыл, — заявляет. — Куда бы делся?       Кейси неодобрительно качает головой:       — А если бы нет? Ты так долго шла к сержантскому значку, как ты не боишься его потерять?       Рэй издает странный смешок:       — Я и не боялась никогда.       — Почему? — непонимающе спрашивает Кэссиди. — Разве это не отнимает много времени и сил?       — Понимаешь, в чем дело, — Вэйт кидает пакет со льдом в мусор и осторожно промакивает руку салфеткой, — когда я пришла в отделение много лет назад, то думала, что сержант — это что-то крутое. Ну, как показывают по телеку: личные помощники, новички, контроль над департаментом. Я потратила на это почти пять гребаных лет и огромное количество сил. Мы целый месяц с Дэвидом бились над тем, чтобы меня вообще допустили к экзамену, шефу что-то упорно не нравилось, а потом, когда я уже сдала все эти чертовы нормативы и тесты, меня отправили в патруль. Не творить справедливость. Не руководить командой. Не принимать важные решения. А в чертов. Гребаный. Патруль, — зло повторяет она, бросая тряпку на стол. — Шефу не нравилось, что у меня нет колледжа, только академия. Я пыталась ему объяснить, что мне не нужен колледж, я же не собираюсь быть спасателем или медиком, но он меня не слышал. Сказал, что без этого не сможет меня никуда перенаправить, так как везде есть свои требования. Чтобы я приходила только тогда, когда отучусь. Это даже звучит ужасно. — Рэй невесело усмехается. — В итоге я стала сержантом без сержантских обязанностей, и вся моя работа сводилась к тому, чтобы вести себя как рядовой офицер. Дэвид каждый раз пытается меня как-то успокоить, но у него-то Вашингтон за плечами, образование, семья, все дела. Шеф с него пылинки сдувает — надежда и опора, как иначе? А я все чаще сижу в машине, иногда разбираю бумажки. — Она вздыхает. — Помогаю Дэвиду как напарник. Могу провести обыск, могу расследование, могу задержать; но это все — не то. Понимаешь?       Кэссиди кивает, лукавя: нет, она не понимает и вряд ли когда-то поймет. Разве не важен для Рэй сам факт наличия значка? И чем плохо сидеть в машине, патрулируя город с лучшим другом?       — Получается, — осторожно уточняет она, — у Дэвида что-то вроде собственной команды?       — Не совсем. — Вэйт отделяет одну косичку от всех и обматывает ее вокруг волос, собирая их в высокий пучок. — Он наставник для новичков. Чуть что — они бегут к нему под крылышко, а Дэвид и счастлив этому. Он им как второй отец — всегда рядом. Выезды, текущие дела — все на них, он только команды раздает, ну, когда это нужно, разумеется.       — Зато ты его верный спутник, — подмечает Фокс, улыбаясь. — Вы же не разлей вода.       — Не задумывалась, — отворачивается Рэй.       Кэссиди ведет плечами, не зная, что ответить. Вэйт смотрит в стену, повисает неловкая тишина; Кейси бы поехать домой и выспаться: ночь была трудной, вечер — еще труднее, и теперь ей хочется только лечь и уснуть, а еще лучше — сбежать подальше от Рэй, которую она даже толком и не поблагодарила.       Это, наверное, глупо. Она даже спасибо не сказала, только почти накричала за то, что сержант за нее вступилась, рискуя жизнью. Слишком это было неожиданно, слишком резко — за Кэссиди никогда никто не дрался, за нее даже слов толком не говорили, и меньше всего она ожидала подобного от Рэй.       От этой ледяной стервы, которую она нечаянно втянула в абсолютно дурацкую ситуацию.       Нет. Бежать не имеет смысла.       — Рэй.       Кэссиди встает и подходит к ней, приближается так, что между ними остается несколько сантиметров, не более, и Рэй оживляется, запрокидывает голову, смотрит на нее из-под опущенных век.       — Послушай, я хотела тебе кое-что сказать…       Слова застревают в горле; чушь какая-то, несусветный бред — нужно просто открыть рот и сказать «спасибо», но у Кэссиди все эти острые буквы костьми в горле застряли и стоят, перекрывая кислород.       — Что? — спрашивает Рэй.       У нее сводит губы, и подкатывает тошнота; Вэйт сидит перед ней — в кожаном корсете, заляпанном кровью, и над острыми плечами черными бабочками порхает невысказанная боль.       — Ты за меня заступилась, — с трудом выговаривает Кэссиди.       — Любой бы так сделал, — говорит Вэйт, не сводя с нее глаз.       — Нет, это неправда. — Еще один маленький шажок. — Для меня такого еще никто не делал.       Ее трясет, и нужно быть слепой, чтобы это не заметить; и уголочек черных губ Рэй дергается, словно она видит что-то, что не должна видеть.       — Значит, я буду первой.       Если Кэссиди наклонится чуть больше, то она сможет коснуться губами макушки Рэй. Ощутить запах ее волос, почувствовать мягкость кожи; закрыть глаза, вдыхать Вэйт по молекулам и — потом — представлять это ночью, когда останется одна.       Рэй — черный лед, глаза-трещины, марианская впадина между ребер — выжидающе смотрит, не двигается; а Кэссиди все стоит, сложив руки в замок, кусает губы изнутри, и голос вдруг предательски хрипит, когда она шепчет:       — Я просто хотела…       Это ведь так просто. Сказать «спасибо», коснуться щеки Рэй — или макушки — и отойти. Она уверена: сержант простит эту шалость, это прикосновение, все будет так просто; они забудут об этом завтра, когда вернутся на очередной круг расследования. Кэссиди будет легка и весела, Вэйт — рассудительна и спокойна. Ничего не поменяется, все будет как прежде.       Но Кэссиди больше не хочет, чтобы было как прежде.       Поэтому она зажмуривается.       Делает последний шаг.       И целует Рэй Вэйт.       Электричество на вкус как кислый кофе с горьким шоколадом, пузырится в венах, распадается новыми созвездиями, заполняет собой всю Кэссиди. Ток стучит в висках, кости перемалываются в порошок. Она целует Рэй Вэйт, и мир раскалывается на части.       Делит ее собственное я на «до» и «после».       В глубине души Кейси надеется, что Рэй ответит на поцелуй. Прижмется в ответ к ее губам, положит ладонь на затылок — именно так показывают в фильмах — и больше никогда не отпустит от себя.       И все будет хорошо, светло и ново, наступит утро, а с ним — ее новая жизнь, наполненная любовью и талым льдом черных глаз.       Но Рэй Вэйт не отвечает на поцелуй. Она замирает на месте, врастает в высокий стул, до побеления костяшек впивается пальцами в столешницу и даже не дышит — только смотрит на Кэссиди широко распахнутыми глазами, и ее длинные ресницы дрожат от несказанных слов.       Рэй Вэйт не убегает в соседнюю комнату, не отталкивает Фокс, она вообще ничего не делает, словно этого момента и вовсе не существовало; а когда Кэссиди отодвигается, то произносит только одну-единственную фразу:       — Не за что.       В мире Кэссиди Фокс включается звук и выключается цвет, когда осознание того, что она натворила, накрывает ее с головой. Она испуганно подносит ладонь ко рту — но не прижимает: боится стереть с них вкус чужих губ — и делает вдох, чтобы произнести череду одинаковых слов, сливающихся в одно.       — Я не…       Вэйт наконец отдирает ладонь со стола и вытягивает ее перед собой.       У Кэссиди от страха замирает пульс.       — Рэй, я…       — Я давно переехала, — странно весело говорит Рэй, и на ее черных губах прорезается слабая улыбка. — Три года назад.       Пряча ледяные руки в подмышках, Кэссиди еще раз осматривает мир вокруг себя: на кухне только тумбы и плита с одиноким чайником, стол — толстая полка, прибитая к стене, два высоких барных стула, заваленный коробками диван в углу. Дверей нет, вместо них — голые петли на каркасах арок; в коридоре — пустота, только комод с незакрытыми пустыми ящиками и связкой ключей сверху; в комнате Кэссиди не была, зато успела побывать в ванной — идеально отделанной, со стеклянными перегородками и встроенными в панель стиральной и сушильной машинами. Раковина-водопад, огромное зеркало, одинокая зубная щетка на краю тумбы, мягкий коврик для ног и просторная душевая кабина — Кэссиди бы осталась жить там, если бы могла.       Квартира выглядит нежилой, словно в ней сделали ремонт, а расставить вещи забыли — ни картин, ни декора, ни книжных полок, лишь один нездоровый минимализм, делающий это место голым и неуютным.       — Три года?       Голос дробится, разделяя звуки, делая неестественные паузы. Семь букв даются Кэссиди с трудом — огнем горят губы, льдом сковывает мышцы.       — Дэвид помог мне выбрать эту квартиру, — грустно усмехается Рэй. — Я жила слишком далеко от работы, два часа езды туда и обратно. Он показал мне это место, и я осталась здесь. Друзья помогли со стенами и полом, мы даже мебель кое-какую привезли.       — А что случилось потом? — Кэссиди хмурится.       — Череда событий, приводящих к полному отсутствию желания чем-либо заниматься. — Вэйт встает с места и направляется в коридор. Кэссиди послушно идет вслед за ней. — И вот к этому. — Сержант открывает дверь.       Кэссиди бы ее и не заметила, если бы подсознательно не понимала, что где-то нужно спать — не на крохотном же диване на кухне сворачиваться клубком и дремать под звуки гудящего холодильника.       Комнату, в которой одиноко стоит двуспальный диван, тумбочка с дверцей и низкий стул с отломанной ножкой, назвал бы спальней только сумасшедший. Все остальное свободное место — даже широкий подоконник со ступеньками — занимают картонные коробки с самыми различными надписями.       Посуда.       Зима.       Инструменты.       Прошлое.       Работа.       — Ужас, — вырывается у Фокс.       — Когда-нибудь я это разберу, — вздыхает Рэй. — Но это будет не скоро.       — Как ты здесь живешь? — Кэссиди непонимающе смотрит на нее. — Здесь же столько пыли. — Она проводит пальцем по коробке, собирая серые частички в один большой сгусток. — Где ты берешь одежду, как ты готовишь?       — О, все просто: я не готовлю. А для глажки вещей есть прачечная через три дома от меня.       — Это дополнительные расходы, — качает головой Кейси.       — Плевать. Могу себе позволить. Помоги?       Рэй поворачивается к Кэссиди спиной, и у диспетчера перехватывает дыхание: выступающие позвонки окружены темными точками веснушек и мелкой сеткой шрамов, словно сержант проехалась нежной кожей по камням.       Расшитый железными пряжками корсет застегивается сзади на крючки, между которых пропущена черная тонкая лента, и как Вэйт застегнула его сама, остается загадкой.       Руки, едва-едва согревшиеся, снова начинают дрожать.       — Что я должна делать?..       Кислый кофе все еще горчит на губах.       — Догадайся, — устало произносит Рэй. — Можешь написать мне на спине поэму.       Кэссиди прикусывает губы, чтобы не сказать колкость, и одеревеневшими пальцами нежно касается первой застежки.       — Как ты его надела?       Крючки поддаются на удивление легко, в прорехах все больше обнажается смуглая спина Вэйт, каждое движение — потянуть чуть вбок и отпустить — один за другим высвобождает позвонки.       — Мне помогли, — уклончиво отвечает сержант, сводя лопатки.       Ей неуютно — от чужих прикосновений, от ощущения раздевания, и Рэй закрывается, обхватывает плечи разбитыми руками, прижимает друг к другу локти. Беззащитность ей к лицу, отстраненно думает Кэссиди, борясь с желанием прикоснуться к коже.       Всего лишь нужно вытянуть пальцы, приложить их к горячей спине Рэй и почувствовать нежность кожи ладонью; так просто — миг удовольствия ради потерянных крох доверия, так сложно — держать себя в руках, до боли закусывать губы и пытаться что-то сказать, чтобы сгладить тишину между ними.       — Он очень красивый, — говорит Кейси, осторожно снимая последний крючок с кольца. И добавляет: — Тебе очень идет.       Стальные кружева терзают пальцы; с каждой минутой небо рушится ей на плечи, облаками крошится белой крошкой, входит под ключицу разрядом молнии. Рэй усмехается, но молчит, позволяя шелковой ленте скользить по коже; Кэссиди напряжена до боли в сжатых зубах, дышит через раз, чудом не путает петли.       Можно ли дать название тому, что она сейчас испытывает, можно ли как-то обозвать эту чертову жгучую нежность, родившуюся в присыпанных перцем легких; можно ли словами объяснить то, что бьется в такт с ее сердцем, расцветает в солнечном сплетении, пульсирует крошечной венкой на виске; Кэссиди плавает в огромном пруду на спине и смотрит на оранжево-красное, в черных горошинах, небо, готовое вот-вот рухнуть ей на голову.       Она поцеловала Рэй Вэйт, она в миллиметре от ее кожи, она может чувствовать ее запах, ощущать, как вздымается и опускается ее тело, прикрывать глаза от удовольствия. Превращать минуты в вечность, золотой нитью обвивать минуты, записывать в воспоминания каждый момент; и темнота, которую так не любит Кэссиди, разлетается на осколки.       В тишине комнаты слышно их синхронное дыхание.       Когда последняя застежка снята и лента кладется на кровать, Рэй придерживает корсет на груди и выходит из комнаты. Громко хлопает дверь, оставляя Кэссиди наедине со своими мыслями, слышится плеск воды в ванной, гулкий звук открывания ящиков.       За окном разливается первый свет — переломанный нежностью и скрученный дождем, он громко стучит по стеклу, напоминая о том, что Кэссиди пора ехать домой: нельзя провести всю ночь без сна, ее режим и так сам по себе далек от идеального.       Время летит слишком быстро — играет против нее, строит козни, стирает меловые классики на асфальте; и звезды плачут, когда она берет телефон, чтобы посмотреть на часы.       На экране маячит СМС от Донны.       Детка, прости, кажется, цирк придется отменить. Чертова простуда. Подумала: может, сходишь за меня, а потом расскажешь? Люблю тебя.       Когда Вэйт возвращается в комнату, то обнаруживает Кэссиди, с горящими глазами прижимающую к себе телефон и на одном выдохе выпаливающую:       — Ты не хочешь сходить со мной завтра в цирк?