это может быть химией, биологией, странным сном, но когда их взгляды сливаются в единое существо, её губы и родинки, прядь волос, глаза (коньяк и вино), все секунды, вдохи и выдохи превращаются в волшебство.
Все эти люди, вросшие в пустые камни, окрашены белым; и руки-крылья, сломанные в трех местах, совсем не делают их похожими на ангелов. Мертвые светлячки — глаза-блюдца, губы сердечком, длинные острые ногти — высоко смеются и падают в воду. Кэссиди до последнего надеется, что вода, подсвеченная изнутри болотными огнями, не будет такой правдоподобной. Спецэффекты — падающие листья с потолка, вихри на поверхности гладкой воды, мерцающие вспышки кроваво-красных глаз в зарослях — пугают ее до чертиков. До трясущихся пальцев. Она смотрит на людей, ходящих по воде: воплощение Христа, босые ноги, нарисованные на коже кости; смотрит на фокусников, умело достающих из-за спины ножи и жонглирующих ими; смотрит на акробатов, то и дело ныряющих на дно за сокровищами и выныривающих с головокружительными трюками; смотрит на деревья, ставшие мачтами, и оживших птиц, принимающих всевозможные формы, — и не понимает, почему ей так плохо. Луна превращается в катушку, отражает взбитую воду; вперед выходит человек, одетый во все черное; прыгает на небеса, оказывается на сверкающем диске. Кланяется, собирает овации. У Кэссиди сердце из груди выпрыгивает, когда она смотрит его номер: луна раскручивается горизонтально, а он — в балетных пуантах и с вороньим клювом — подпрыгивает, расставляя руки. Искусственные крылья раскрываются, переливаются оттенками стали; а ворон снова прыгает, складываясь пополам. Распрямляется, становится в стойку — вытягивается стрункой, только ноги быстро-быстро движутся, удерживая его в одном положении. Колени напрягаются, отталкиваются от диска, секунда — и он переворачивается с ног на голову, вертится с бешеной скоростью, убирает одну руку. Шпагат, стойка, переворот обратно — и под восхищенный вздох зала артист летит прямо в кромешную тьму. Воздух гудит электричеством, мрак разрезается пополам — на до и после бесшумных объятий воды и мелких брызг, громкой музыки, ярких огней. Ему хлопают словно в последний раз — и только на финальных возгласах Кэссиди понимает, что акробат просто испарился. Канул в Лету. Мох серебрится в искрах, стеклянные камни блестят зеленцой, расцветают кувшинки на поверхности; из-за деревьев появляются призрачные тени, держат под руки глянцевых бабочек: руки-веточки, демоны в волосах, вязь по всему телу. Кэссиди приглядывается, осознает, что спутала — вместо легких мотыльков по камням ползут змейки. Не пугай ее так все происходящее, она бы назвала это представление великолепным: воздушные гимнасты на ремнях, жонглеры с огненными факелами, канатоходцы, порхающие по стропам, — каждый шаг в пустоту, каждое движение — отточенное до сантиметра, заученное и вызубренное. В какой-то момент Кэссиди отвлекается на Рэй — резкое движение заставляет ее повернуть голову — и улыбается: сержант не сводит взгляда со сцены, прижимая ладонь к раскрытому рту. Все названия, даже самые смешные и абсурдные, оправдывают себя: стеклянный монах носит аквариум вместо живота — и настоящие живые рыбы то и дело исчезают в его коже, словно в бассейне с пресной водой. Его длинные белые волосы седы, а борода заплетена в сотню золотых кос, и каждый раз, когда монах собирается исполнять номер, они меняют свой цвет на черный. Еловый Джо состоит из веток, вросших в кости. Высокий и широкоплечий, он без видимых усилий сминает металлический куб, чтобы за пару движений сотворить железное солнце и повесить его над головой; поднимает посох со стальными шарами, раскручивает его над головой, а потом с легкостью руками ловит каждый. Кэссиди кажется, что своими огромными ладонями он смог бы раздавить ее голову, как грецкий орех. — Вот бы такого в управление, — мечтательно произносит Вэйт, облокачиваясь на Фокс. — Он ещё не вышел из машины, а все уже сдались. — Понимаю, — кивает Кэссиди. Когда над самой головой появляются два черных силуэта, мир замирает, чтобы через секунду оборваться вместе с упавшим на пол сердцем. Кэссиди думала, что они будут героями комиксов, но ошиблась — Харли и Джокер были просто буквами на бумаге, обрывками образов с раскрашенных афиш, и все ее представления об этой паре разбились о хрусталь черной воды. Девушка показывается первой. Настоящий воздушный бег — легкий и незаметный, едва уловимые движения ног; облаченная в белоснежное трико с розовыми и голубыми блестками на груди, она порхает по стеклянным камням, крошечные белые крылышки расправлены за спиной. На голове — венок из роз, руки раскрашены серебром. Невесомая, легкая. И не скажешь, что может быть в другом образе. Он спускается к ней с неба чистым водоворотом фиолетового воздуха и зеленой тьмы. Острые скулы, рваный плащ, солнце монетами выложено на обнаженной груди. Настоящий демон, преследующий свою жертву, — глаза горят огнем, жирная помада растянута в подобие улыбки. Идеальное амплуа, стопроцентное попадание. Лучше и не придумаешь. Он хватает ее за ангельское крыло, возносит вверх; она вырывается, рвется из его рук, тянется к бесконечности. Они вращаются над залом в невидимой борьбе, и в один момент Харли оказывается так близко к Кэссиди, что отчетливо виден грим на ее лице: белоснежное полотно, губы бантиком, темные провалы глаз; Джокер не отстает от нее в своем безумном раскрасе — жирная помада режет рот от уха до уха, на щеках искусственные шрамы, волосы выкрашены в болотно-клоунский оттенок. Он — пародия, карикатура на известного героя, на самого себя. Она — сломанная Барби на забытой пыльной полке. Идеальное сочетание. Они рассказывают историю: два тонких силуэта, розово-голубой и черный с фиолетовым; она — заблудшая душа, искаженный ангел, огромные глаза, пухлые губы, заломанные руки; он — настоящий дьявол, полирует ее своим телом, подбрасывает в воздух, ныряет следом. Сначала Кэссиди кажется, что они висят под куполом цирка на какой-то неведомой силе гравитации — ни тросов, ни ремней, ни канатов она не видит, потому ее глаза широко распахиваются от удивления, а рука сжимает коленку Рэй, когда Харли в очередной раз падает вниз. Через несколько мгновений она видит тонкие тросы, складывающиеся в качели. Настолько незаметные глазу, что если бы не редкие всполохи прямого света, то гимнасты продолжили бы творить свою невероятную магию. Джокер сбрасывает Харли с трапеции, удерживает одними ногами; она элегантно расставляет руки, балансирует на его стопах. Цепляется за колено, переворачивается — Джокер складывается пополам, она сливается с ним в одно целое, чтобы через пару секунд снова отвернуться и, ухватившись руками за его ноги, перевернуться в воздухе. Он снова и снова бросает ее: на себя, от себя, для себя; Харли юркая и тонкая, вертится на двух трапециях, нет-нет да замирает, демонстрируя свое мастерство. Джокер не такой — его движения остры и отточены, слишком точные для человека, слишком сумасшедшие для акробата. Подтягивает к себе Харли — высокие светлые хвостики царапают его лицо, — прижимает к себе. Она на миг касается его плеча своим, чуть задерживает свою руку на его и снова отталкивается, устремляясь вниз. Трапеция стремительно падает, ноги Харли черпают воду, увиваются лозами, она раскрывает рот, неловко взмахивает руками и в последний момент делает сальто, все быстрее взбираясь по тросу на самый верх. Джокер картинно ругает ее, когда Харли нагло сталкивает его вниз с собственной тонкой перекладины, а потом еще и усаживается сверху, изящно закинув ногу на ногу. Розовые губы блестят в свете прожекторов, усыпанное блестками трико едва успевает отражать свет. Красива до чертиков, до безобразия, до перелома костей. Худая, невысокая; казалось бы, сбрось ее с высоты — взлетит как перышко, но цепляется за трос, выставляет одну ногу, разгибается в шпагате. Джокер терпеливо ждет окончания ее выхода, чтобы свергнуть ее с небес: утаскивает за ногу, раскачивает из стороны в сторону — зал громко кричит от восторга — и забрасывает на вторую трапецию. Харли летит ангелом с подбитыми крыльями, переворачивается дважды, коленями цепляет перекладину. Кланяется залу, посылает воздушный поцелуй, а Джокер тут как тут, за ее спиной, сжимает ее худенькое тело своими сильными руками, и волосы зеленым кварцем сверкают в темноте. Она поворачивается к нему лицом, он медленно скользит между ее ног, распрямляется в спине, усаживает Харли сверху. Его точка опоры — крохотная планка, Харли висит в воздухе, упираясь коленями в бока Джокера, и победоносно улыбается. Добро победило. Впрочем, как и всегда. Им аплодируют стоя. Кэссиди ожидает, что они тоже прыгнут в воду, но вместо этого трапеция уносит их под самый верх, и прожектор гаснет, на несколько секунд погружая зал в полную тьму. Когда болотные огни возвращаются по своим местам, а иллюминация позволяет увидеть хоть немного мира вокруг, Кэссиди смотрит на Рэй. У сержанта дрожат губы.* * *
Когда они выходят из зала, счастье Кэссиди светится через кожу закатным деревом — такое же рыжее, объятое пламенем и искрящееся. Люди вокруг суетятся, расходятся в разные стороны; шумиха утихает, только редкие палатки еще мигают разноцветными огнями — еда и напитки, несколько лавок с игрушками. Рэй задумчива и тиха, почти не разговаривает, на все фразы отвечает невпопад и постоянно хмурит брови. Кэссиди списывает ее состояние на усталость, но все-таки старается расшевелить: скачет вокруг, слишком живая, слишком радостная, будто на шарнирах вся, на резинках; комментирует представление, непроизвольно касается мягкой ткани жакета. Позволяет себе лишнее, провоцирует: переплетает мизинцы, берет за руку. Свидание это или нет, в конце концов. Рэй с каждой минутой становится все мрачнее, окончательно погружаясь в свои мысли, и Кэссиди, отчаявшись, подлетает к ближайшей лавке с игрушками и, кое-как расплатившись мятыми купюрами, притаскивает Вэйт картонную коробку. — Держи. — Она вкладывает подарок в ладонь сержанта. — Это тебе. На память. На нее смотрят как на сумасшедшую, и это чертовски обидно. Детско так, по-человечески, просто обидно; и Кэс надувает щеки, поджимает губы и картинно отворачивается. Она ничего не может с собой поделать — цирк сминает ее тревоги и забрасывает в пластиковую, расписанную смешными словами корзину; остается только бешеный адреналин, подталкиваемый эйфорией от того, что Рэй рядом. Кэссиди теряет голову — и окончательно пьянеет ночным воздухом, цветными огоньками и запахом сладостей; словно кто-то переворачивает внутри нее страницу, позволяя начать писать на новом чистом листе. Наверное, из-за этого она перестает думать о чувствах Вэйт — вся эта мрачность, искаженная хандра кажется ей напускным последствием переизбытка эмоций и усталости от толпы. Ничего — сейчас они выйдут на центральную улицу, дойдут до остановки, и наконец-то людей станет меньше. — Ты что, купила мне шар с предсказаниями? Ее словно водой обливает: ледяные потоки струятся за шиворот и спускаются по позвоночнику. Руки немеют от глупого поступка, а глаза — еще секунду назад блестевшие радостью и светом — тускнеют. — Да, — храбро отвечает Кэссиди. — Зачем он мне? Рэй не упрекает ее, не упирает руки в бока и не обвиняет; она просто осуждающе смотрит — слишком пристально для уставшей, слишком замученно для такого хорошего вечера. Вместе с угасающей эйфорией Кейси быстро понимает: с сержантом явно что-то происходит, только из нее клещами не вытащишь и слова. Можно пойти ва-банк — закатить истерику, замахать руками, развернуться и гордо уйти, надеясь, что Рэй кинется следом, но ведь Кэссиди не такая. Как и Вэйт. — Не знаю, — резко говорит Фокс. — Может быть, он поможет мне понять, почему ты такая молчаливая? Рэй дергается, беззвучно открывает и закрывает рот, стоит на одном месте, растерянно смотрит; толпа плавно обтекает их, и вскоре вокруг образуется несколько метров пустого пространства. Кэссиди складывает руки на груди, приподнимает брови; счастье, кипевшее в крови несколько минут назад, испаряется со скоростью звука. — Я не молчаливая, — выдает Вэйт спустя несколько долгих минут, и Кэссиди усмехается. Ну конечно. Идеальных вечеров не бывает. Идеальных свиданий тоже. Все хорошее заканчивается плохим, все плохое заканчивается хорошим, круг замыкается — и начинается снова. Значит, пришло время для второй части оборота. Кэссиди быстро просчитывает: Рэй была веселой и легкой пару часов назад, затем хлопала силачу с планетами, завороженно следила за стеклянным монахом, в восхищении подносила ладони ко рту на акробатах; значит, ее круг начался позже, ближе к концу. Кэс проматывает представление перед глазами: после акробатов были эквилибристы, затем несколько фокусников и синхронисты в воде; затем шпагоглотатель, укротитель огня и Харли с Джокером. Харли с Джокером. Герои собственных выдуманных комиксов, ангелы в цирковом пространстве, настоящие воздушные дьяволы. Кэссиди не понимает, как они это делают, и, наверное, не хочет. — Рэй, ты что, спала с этими акробатами? — ляпает Кэссиди первое, что приходит в голову, просто для того, чтобы оборвать электрические нити тишины. — С какими? — следует предсказуемый вопрос. — С любыми. Откуда я знаю? — Фокс пожимает плечами. — С Харли и Джокером, или как их там зовут. Ты сама не своя после их выступления. — Может, я просто восхищена мастерством? — Ядовитую иронию в голосе Рэй можно потрогать руками. — Ага. — Кэссиди кивает. — Слушай, не хочешь — не отвечай, я не буду настаивать. Я просто подумала, — она опускает взгляд, — может быть, дело во мне? Я сделала что-то не так? Она лукавит — и сама себя ругает за это, но другого выхода нет: давить на жалость у Кэссиди получается плохо, но эффективно; чего стоит только сконфуженный вид Рэй, сразу растерявшей всю свою злость и сарказм. Стоит, словно меч проглотила; спина прямая, колени ровные, сжимает в руках чертов пластиковый шарик, вертит картонную коробку. Не о таком вечере она мечтала. Внезапно Кэссиди чувствует глухую ярость: сейчас — по всем законам жанра — она должна наговорить гадостей, обвинить Вэйт в испорченном свидании и демонстративно закинуть ту в черный список. Но это ничего не исправит. Донна всегда говорила: счастье только в собственных руках, ни в чьих больше, и только Кэссиди сможет придумать что-то, что позволит выйти из этой ситуации с минимальными потерями для обеих. Потому что — уже глупо это скрывать — она не хочет терять Рэй. И, пока Вэйт не сказала что-то еще, не придумала какую-нибудь отговорку и не начала выкручиваться, Кэссиди молча подходит к ней и, забрав у нее шарик, трясет им в воздухе. — Пьют ли рыцари горячий шоколад? — спрашивает. Шарик показывает «да», и Кэссиди улыбается: — Как насчет чашки? — У тебя что, все решают горячие напитки? — Губы Вэйт сами собой растягиваются в ответной улыбке, и Кейси понимает, что она выиграла. — Вообще-то нет. — Фокс смеется. — Летом я спросила бы про лимонад. Рэй целует ее так быстро, что в голове у Кэссиди образуется белый шум, и только через несколько секунд чистая звуковая волна сменяется звоном колокольчиков яркой весны. Мир плавно исчезает, оставляя после себя цветное полотно цирковых огней, беззвездного неба и первой сирени; кругами по талой воде расходятся первые росчерки комет, перед глазами взрываются мириады фейерверков. Пьяная нежность на вкус как малиновое вино, морская соль сменяет стеклянные камни, подчиняется волнам, остается на берегу впечатанными в память мгновениями; Рэй Вэйт целует Кэссиди Фокс прямо посреди вечерней улицы, под бумажными фонариками, светом гирлянд и темно-синим небом; и верхушки серебристых ледников стаивают, растворяются в морской воде, где бесконечные переплавленные, перепаянные, перелатанные слова превращаются в цветную гальку и засыпают, убаюканные морем. У Кэссиди заканчивается время и воздух, но ей совершенно плевать на это — губы Рэй тонкие и холодные, сначала совершенно чужие и требовательные, а потом — ласкающие и нежные, признающие Кэс своей; и ее острый язык щекочет нёбо, проводя по нему тонкую дорожку. Она улыбается даже сквозь поцелуй. Сердце оборачивается вокруг собственной оси, затягивает нервы в тугие канаты, разрывается на части от этой пряной любви; Рэй разрывает поцелуй — только на мгновение, чтобы вдохнуть побольше воздуха, прижать к себе Кэссиди и обхватить ее руками, — а когда они снова соприкасаются губами, мир погружается в череду неоновых слайдов. Когда на очередном полувыдохе-полувдохе Рэй всхлипывает что-то вроде «ко мне или к тебе», у Кэссиди земля уходит из-под ног. Она бессвязно выдыхает: «Куда ближе», совершенно не ориентируется в пространстве и пальцами цепляется за пиджак Рэй, стараясь удержать хрупкое равновесие. Вэйт, усмехаясь, вызывает такси.* * *
Путь от цирка до дома Рэй Кэссиди помнит краем сознания — Вэйт поглаживает ее колено подушечками пальцев, но даже не смотрит на нее, думает о своем, чуть улыбаясь и смотря в запотевшее окно. Кэссиди накрывает ее ладонь своей, и Рэй прижимается к ней бедром, все еще не сводя взгляда с мелькающих за окном машины огней. Кэссиди плавится топленым маслом, стекает воском по коже, мир становится яркой пульсирующей точкой, настойчиво требующей разбитого купола и стертых границ. Сержант словно читает ее мысли — и превращается в настоящего дьявола: тянет «жарко», расстегивая верхнюю пуговичку пиджака, приоткрывает влажные губы. Кэссиди ерзает на сиденье. Когда такси подъезжает к Макэли Курт, у Кэс трясутся коленки. Она горит изнутри, и пламя угольно-черное, с алыми языками до неба, ломает, выжигает, переворачивает; обжигающе горячие искры плавят ее кожу под руками Вэйт — бесстыдно и хаотично, как тонкий развязывающийся пояс ее изумрудного платья. Как два последних треугольника пуговиц на пиджаке Рэй. В квартиру вваливаются неосторожно и громко, с треском закрывая дверь, дрожащими руками поворачивая замок; Кэссиди выдыхает: я в ванную, Рэй шипит: у меня салфетки, и темнота вдруг становится такой податливой и непривычно мягкой на ощупь. На кровати вдруг оказывается слишком много подушек, и, пока Вэйт одним резким движением открывает ящик, Кэссиди стаскивает их на пол. Минутная пауза — до жути неловкая, до чертиков смешная, — и Рэй улыбается уголками губ, протягивая руку. Чтобы оказаться в ее объятиях, Кэссиди требуется меньше секунды. Вэйт целуется жадно и горячо, по-собственнически вжимаясь в нее, превращает изумруды и медь в космическую пыль, вслепую тянется к заколке на высокой прическе, рассыпает рыжие кудри, пропускает их между пальцами. Нежность, медовая и тягучая, похожая на сладкую патоку, окутывает их обеих, разрывает замкнутый круг. Кэссиди не знает, как выглядит то, что находится выше неба, но сейчас она ощущает себя крошечной частичкой, порождающей большой взрыв. Гигантскую катастрофу. Рэй груба и резка, она совсем не умеет быть нежной, все эти долгие прелюдии явно не про нее, как и ворох одежды, про который она забывает; поэтому Кэссиди раздевается сама — два движения, и зеленая органза путается в коленях, мешает переставить ноги; Вэйт усмехается в ее губы, сбрасывает свою вторую кожу — черный хлопок пиджака с легким шорохом падает на пол, узкие джинсы остаются на ней. — Рэй. — Кэссиди пытается сказать то, что нужно, но у нее не получается — пальцы сержанта все настойчивее давят на ее позвоночник, острые ребра царапают кожу, задевают темно-зеленое белье. — Рэй, я… — Тш-ш. — Вэйт целует ее сильнее, пытаясь заставить замолчать, но Кэссиди вдруг вырывается, отстраняясь. — Ну, что? — У меня никогда не было, — на одном выдохе произносит Фокс, и ее щеки мгновенно покрываются румянцем. — В смысле… ну… Космос оседает на ее кожу острыми льдинками, покрывается песком и солью; Вэйт стоит перед ней — наполовину обнаженная, руки сложены на груди, сквозь тонкую смуглую кожу отчетлива видна венка, бьющаяся на шее, — и смотрит на нее своими черными глазами, над водой в которых собираются первые тайфуны. — Боишься? — спрашивает. Вопрос ставит Кэссиди в тупик. — Я не знаю. Да? Рэй улыбается. — Доверься мне. — Она убирает руки от груди. — Я покажу. Через секунду ее ноги обхватывают Кэссиди, сжимают острыми коленками, царапают мелкими ссадинами; Вэйт усаживается сверху, двигает бедрами — слишком жарко, слишком близко, слишком туго, и Фокс коротко выдыхает в ее смуглое тонкое плечо. Кэссиди хватает ее за бедра, прижимает к себе и чувствует, как Рэй усмехается скручивающейся в узел бесконечности. Она выгибается назад, бесстыдно выставляя грудь, потягивается, ухватившись за плечи Кэс; звезды включаются и выключаются, бесконечность образует ноль, металлические шарики ловят отражения и тут же гаснут, когда Рэй снова вжимается в нее всем телом. Медленнее, чем минуту назад. Ласковее, чем в такси. Ярче, чем когда-либо. Все, что слышит Кэссиди, — ее низкий шепот у себя над ухом и горячее дыхание. От легкой щекотки внизу живота начинает сладко ныть, а кожа покрывается мурашками, и Рэй командует, рассказывает, показывает — здесь надавить, здесь потрогать, здесь коснуться. Сильная, гибкая, стройная, знающая свое тело, позволяющая ошибаться и учиться, она улыбается сквозь полуприкрытые веки и подается вперед, когда Кэссиди наконец делает что-то правильное. Фокс дрожит, когда прикасается губами к ее плечам, неловко целует впадинки на ключицах, языком чертит дорожку по небольшой груди. Упирается в шарик, ощущает, как ее ведет, — огонь внутри пожирает все внутренности, не дает начало новым мыслям; Кэссиди чувствует, как Рэй снимает с нее белье, и пальцами нащупывает пуговку черных узких джинсов. Когда Вэйт укладывает ее на кровать, границы дозволенного стираются окончательно, и все, что остается, — это бесконечная галактика, состоящая из пламени, льда и ртути. Кожа не имеет вкуса, но имеет запах — пыли и теплого солнца, а Рэй низко стонет, когда Кэссиди нащупывает языком тонкую штангу и надавливает, чуть оттягивая кожу на себя. Вэйт чуть вскрикивает, впивается в ее плечо, позволяет перевернуть себя, призывно расставляет колени, и Кэс не знает, как это выходит, — или не помнит, — но через мгновение оказывается сверху. Рэй лежит перед ней — в ней — и обхватывает длинными гибкими ногами ее полные бедра, чуть щекоча кожу. Корица и молоко. И да. Чертов шарик с предсказаниями за двадцать долларов действительно ошибся — под пиджаком и джинсами у Рэй Вэйт нет никакого нижнего белья. Абсолютно. Вэйт зачерпывает ее волосы ладонью, собирает в пригоршни, чуть тянет, любуясь; Кэс приближается к губам, целует, оттягивает нижнюю и кусает, всхлипывая от недостатка воздуха. Рэй зажигается спичкой, сходит с ума от этой пошлости — бесстыдная Кэссиди со своими веснушками-точками по всему телу и дорожками оранжевой подводки на раскрасневшихся щеках, девочка-одуванчик, утренний подсолнух, рыжее солнце на расписных простынях. Она закрывает глаза, позволяет себе расслабиться — все, что сделает эта девчонка, все будет по-дурацки нелепо и ошибочно, но так хочется ощутить ее в себе, толкнуться в ребро ладони влажной кожей, до синяков сжать кожу, оставляя следы этой ночи. Это будет самый смешной секс, думает Рэй Вэйт и дергается от неожиданности, понимая, что ошиблась. Потому что все, что делает Кэссиди дальше, — чистое безумие, выброс адреналина, сумасшествие с большой буквы: она прижимает сержанта к кровати, устраивается между ее ног и целует-целует-целует ее тело, пока губы не начинают ныть от бесконечных прикосновений к смуглой коже, а слова — все эти нежные, робкие слова, которые осыпаются обломками звезд на кирпично-красные простыни — слова перестают быть нужными. Когда губы касаются бедер — спящий дракон на руке открывает глаза и больно царапает плечи, — Рэй пытается что-то сказать, но Кэссиди ее не слушает. Она не умеет — но это неважно, все, что происходит вокруг, все, что было «до», — все неважно, потому что больше нет необходимости продумывать каждое свое действие или анализировать; Кэссиди отпускает себя, спускает без тормозов, нервы — в тугой комок, на дыхание не остается времени. Рэй — горячая, влажная и распахнутая, простыни смяты в тугой комок под ладонью, бедра приподняты навстречу, и больше не остается трещин или углублений, которых бы не коснулась Фокс. И когда она — наконец-то — ощущает Вэйт вокруг своих пальцев, то понимает, что это — то, чего ей действительно хотелось все это время. Ощущать ее тело, наполнять ее собой, своими мыслями, своими терзаниями, рваным дыханием, пальцами-нервами; губы распахнуты, глаза горят вселенским огнем. Рэй громко дышит, сжимает колени, елозит по кровати, выгибается дугой, сдавленно всхлипывает, не находя в легких воздуха. Время становится тягучим и размеренным, у Кэссиди с непривычки ноет запястье, и она прикрывает глаза, чтобы не сбиться с темпа. Минута, две — и Вэйт стонет, влажно пульсируя вокруг сведенных судорогой пальцев. Фокс ждет несколько секунд, позволяя той выровнять дыхание, и плавно выскальзывает из нее. — Ты такая красивая, — шепчет Кэссиди, устраиваясь рядом с ней. — Такая красивая, — повторяет, наклоняясь к губам и слыша отрывистые вдохи. Я разделила бы с тобой вечность. Рэй смотрит в потолок невидящим взглядом, но улыбается — довольно и расслабленно, совершенно не так, как обычно. Кэссиди приподнимается на локтях, ожидая оценки или комментария, — и ойкает, когда Вэйт надавливает ей на плечи, заставляя откинуться на подушках. Краем сознания понимает: она обречена. Пропадать, рассыпаться и гореть, шептать имя Рэй, выдыхать его сквозь сжатые зубы, ощущать каждую букву, проживать каждый слог, и гласные сжигают сухие губы, кромсают щеки, разрезая ткани на куски. Все вокруг состоит из галактик и планет, Кэссиди жарко и хочется еще и еще — ненасытных губ, тонких пальцев, дрожащих ресниц; ее разрывает на части, осыпает пеплом, омывает ртутью. Рэй умела и нежна в своей острой грубости; ходит по изломанным лучам тусклых звезд, на подушечках пальцев приносит туманное утро, на острых ребрах — рваные облака. Тело больше ей не принадлежит — оно в умелых руках, вертится, изворачивается, сжимается пульсацией, хочет еще и еще. Вэйт щекочет ее тонкими косичками, прикусывает нежную кожу, разводит ее бедра и входит в ее тело плавно, позволяя привыкнуть к себе. Кэссиди кричит — звонко и громко, теряется в прежде никогда не испытанных ощущениях. Внутри нее раскрываются бутоны, щекочут краями лепестков, а потом опадают, когда Рэй терзает ее — снова и снова продлевая удовольствие. Кэссиди жалобно скулит, насаживаясь на пальцы, ощущая, как влага бежит по бедрам, растекается лужицей на простынях, и Вэйт двигается быстрее, сжимая сильной ладонью ее полную веснушчатую грудь. Небо взрывается зарей, Кэссиди тонет в собственной вселенной. Рэй ловит ее губы своими, гасит громкий протяжный стон, заставляет дрожать и цепляться за руки, прижиматься к ладони, тереться об нее. Поцелуй долгий и убаюкивающий, ставящий точку в этой ночи; Фокс едва дышит, Рэй довольно улыбается в ее рыжие волосы, накручивает их на палец, чуть оттягивает и любуется причудливым оттенком. — Рэй. — Язык едва слушается. — А? — Ты невероятная. — Кэссиди поворачивает голову и восхищенно смотрит на нее. — Ты тоже ничего. — Вэйт хитро прищуривается. — Ай!.. — Она потирает ладонью укушенное плечо. — Ладно, признаю, это было заслуженно. Кэссиди хочется спросить «что теперь», но все мысли утекают как вода, и все, на что ей хватает сил, — это принять сержанта в свои объятия, позволяя той поудобнее устроиться на груди. — Слушай, — Рэйна внезапно поднимает голову, — а если бы шарик показал «нет»? — Не показал бы. — Кэссиди довольно улыбается. — Я купила тот, на котором на всех гранях написано «да». — Ах ты!!! И, пока Рэй задыхается от возмущения, Фокс заходится хохотом. Над Балтимором поднимается солнце.