бесцельно, безжалостно, как в кино: ты мой Стокгольмский синдром. захлопни глаза и зашторь окно, спали этот чертов дом, держи меня в клетке, корми с руки и хлестко бей по щекам. мы разной породы, а значит — враги, кто жертва — не знаю сам.
Когда Кэссиди засыпает — выключается мгновенно — Рэй все еще лежит на ее груди, вслушиваясь в тихое дыхание и размеренное биение сердца. Так непривычно и странно — засыпать не рядом, ощущая щекой прохладу постельного белья, а на чьей-то коже, горячей и пахнущей сексом. Отпечаток, оставленный Кэссиди на Рэй — в Рэй, — приятно ноет, напоминая о проведенных вместе часах. Это странное чувство — ласковое и давно потерянное; о нем не расскажешь первому встречному и не доверишься лучшему другу секретом на ухо; и Вэйт закрывает глаза, думая о том, что теперь будет дальше. Потому что все произошедшее до этого теперь кажется каким-то совершенно пустым и неважным. Все эти расследования, игры и планы-списки, сохраненные в телефонные закладки. Луковая шелуха, лопнувшая скорлупа, треснувшее зеркало. Больше никому не нужно, больше не имеет значения. Есть только Кэссиди, которая спросит утром, что им делать с этим чувством — черной дырой, до краев заполненной ядовитыми красками. Как существовать, зная, что на самом деле их сблизило. Херня это все, думает Рэй, отключаясь. Переживем.* * *
Ей снится Кэрри. Кэрри, которая вовсе не Кэрри и даже не Харли; Кэрри, которая Кэролайн, у которой фамилия дурацкая, с вечными опечатками в согласных, и руки у нее в кровоподтеках и синяках, пестрят синим, желтым и красным, цветами настоящей любви Джесси, который Джокер, который тот-самый-мистер-Джей, на деле — садист и маньяк, психопат канатный, воздушный клоун. Вечно играющая, вечно хохочущая, вечно лгущая Кэрри, улыбающаяся широко и открыто своими пухлыми губами, поправляющая короткую кожаную юбку и собирающая волосы в длинный хвост до пояса. Вэйт знает, что вся она состоит из синтетики, покрыта глянцем, прижжена огнем — сумасшедшая безликая красота, от которой у сержанта колени подкашиваются. Кэрри появляется в ее жизни так же внезапно, как и Джокер: стоит, прижавшись к ночному фонарю, рассматривает длинные приклеенные ногти, подолом платья подметает грязь и сор с асфальта. Джесси терзает Вэйт острыми словами, загоняет спицы в спину: хочешь жить — плати, хочешь дышать — плати, хочешь встать и уйти — плати; и, пока Рэй платит, Кэрри собачкой вертится вокруг нее, кусая за пятки. Наблюдает, прощупывает: где сержант отдыхает, куда сержант ходит, с кем она водится; а потом звонит с одноразового телефона-автомата, влажно дышит в трубку и елейным голосом спрашивает: — Долго ждать, принцесса? И от этой «принцессы» у Рэй под лопаткой сворачиваются морские ежи и впиваются своими колючими иголками прямо в кости, отравляют каждое ее мгновение; Вэйт пропадает так быстро и так незаметно, что, даже когда Джесси отстает от нее, пожелав удачи, — она продолжает мечтать о безумии, каждый день звонящем в одно и то же время. Безумие становится ее лозунгом на три гребаных месяца прошедшей осени: именно тогда Вэйт случайно ловит Кэрри-Харли на одной из мостовых. Длинное вечернее платье, растрепанные волосы, потекший макияж и сломанные каблуки говорят сами за себя, и Рэй впускает Кэрри к себе домой. Она оказывается совершенно тупой и не элегантной; в ней нет ничего, что нельзя найти в любой другой уличной девице, но когда Кэрри открывает свой розовый рот и говорит: «Я останусь у тебя, принцесса?» — у Рэй перед глазами темнеет. Кэрри хохочет, когда расставляет ноги, и продолжает смеяться до тех пор, пока Рэй не делает ей больно — совершенно случайно, не намеренно, — и она вдруг срывается — как чеку срывает с гранаты — обхватывает своим тощими ногами сержанта, кусает за ухо, впивается зубами в шею; на грязном от слез лице отражается страдание, словно Кэрри делает что-то неправильное, заведомо обреченное на провал, и Рэй не знает, что ей делать, просто не понимает, как ей двигаться дальше — потому что Кэрри шепчет ей на ухо принцесса, но счастливой вовсе не выглядит. И это так неправильно — так чертовски отвратительно, — что Рэй ненавидит сама себя за эти встречи у нее дома, всегда по времени, четко по расписанию: пятница и четверг, с шести до девяти утра, три часа на жизнь, три часа на секс, три часа на то, чтобы разбивать свое сердце каждый раз, когда Кэрри говорит ну, мне пора, принцесса и уходит, оставляя дверь распахнутой. Вэйт учится жить согласно новому расписанию, перестраивает себя с самого начала, ищет точки, где заканчивается реальность и начинается безумие; не находит, чертыхается, бьет в стену кулаком, но не позволяет себя жалеть: отравленная любовь — тоже любовь. Она знает, что если смыть с Кэрри краску, то она перестанет быть Харли, будет простой битой шавкой: куцые волосы до плеч, карие глаза, тонкие рваные ресницы. Сломанные ногти. Синяки и отметины, круглые дырки от потушенных сигарет. Джесси бьет ее, порет как сидорову козу, не жалеет ни себя, ни ее. Кэрри отползает в самый дальний угол, лезет зализывать раны к Рэй, подолгу отмокает в ванной, всегда оставляя после себя кровавые дорожки слез. На Джея не жалуется — отвечает уклончиво, все разговоры сводит к одному: она счастлива, у нее все хорошо, а эти шрамы — ерунда, до свадьбы заживут. Она бросает курить трижды в день, постоянно опаздывает и никогда не берет трубку. У нее семь пятниц на неделе, в каждую из которых она бита, и только одна — в которой Рэй вжимает пальцы в ее лопатки, массируя уставшую от постоянных тренировок спину. А еще у Кэрри есть Лея — настоящее создание ада, молодая девчонка на кольце, неуклюжая, но бойкая и умелая; Рэй ее никогда не видела и желанием знакомиться не горит, но Кэрри сходит по ней с ума — от зависти или от ревности, уже не понять — и посыпает последними словами каждый раз, когда приходит к Вэйт. Даже носит ее фото в сумке, где розовой гелевой ручкой во весь глянец нарисован череп с закрытым глазом. Джей на нее смотрит, шипит Кэрри. Я вырву ему глаза, чтобы он больше ее не видел. Я убью ее и похороню под ареной. Сержант пожимает плечами — Лея и Лея, имя какое-то дурацкое, как из фильма, из какого — не вспомнить, что-то подобное смотрела в детстве. Забей, говорит. Ты лучше ее в тысячу раз. Кэрри становится для нее монстром из-под кровати, которого все так боятся в детстве; настоящим болезненным наваждением, героиней всех снов и фантазий. Сумасшедшая, без царя в голове, совершенно обезличенная тонной косметики и силикона, импровизированная Харли Квинн усаживается на ее стол, стягивает тонкую маечку и призывно приоткрывает губы, чтобы принцесса снова и снова горела в пламени своего дракона. На самом деле Вэйт несправедлива: Кэрри честно пытается быть нормальной — ровно до того момента, как у нее не начинает окончательно сносить крышу, — и пару вечеров они даже ведут себя как обычная пара — заказывают пиццу, смотрят комедийный ситком по старенькому телевизору. На один из праздников Джесси уезжает куда-то — Кэрри никогда ничего не уточняет, — и они выбираются в город: японская еда, центральный парк, ягодное мороженое; а потом Харли замечает тату-салон, повисает на руке у Вэйт — принцесса, по-жа-луй-ста, — и Рэй сдается. Маленькое и незаметное глазу, захочешь — не найдешь, сантиметр на сантиметр, ровно столько места отмерено Рэй в сердце Кэрри. Черное сердечко для червонной королевы, смеется Кэрри, обнажая плечо. И вдруг улыбается: давай со мной, принцесса. Я же в твоем с-е-р-д-е-ч-к-е. Такое крохотное и такое большое, думает Вэйт, разглядывая в зеркало покрасневшую ключицу. Дракону на руке совершенно не подходит, да и ей подобная забава не идет, но на это плевать совершенно — Кэрри целует ее сердце впервые в жизни, и на секунду Рэй кажется, что больше ничего не будет как прежде, но она ошибается. Снова и снова. Раз за разом. Все делает круг. И возвращается в начало. Никакие сердечки на ключицах уже не смогут их спасти. Рэй прекращает — пытается — только один раз, когда становится совсем нечем дышать от ядовитых испарений, когда краска покрывает все ее лицо, когда слова Кэрри особенно горячи, а губы — разбиты. Тогда Вэйт произносит что-то вроде мне надо кое-что тебе сказать, и Харли — словно чувствует — бросает в ответ горстку пепла: — Или люби, или бросай, принцесса. Третьего не дано. И когда Рэй понимает, что Кэрри вся изнутри перетравлена, перелопачена и перештопана, то становится слишком поздно, чтобы что-то менять — она уже заражена этой ядовитой безысходностью, этим вечным страданием, этой холодной грязью на своих руках. Кэрри смеется, бросая тарелки в стенку, обещает стереть ее с лица земли, если увидит хотя бы еще раз на одном из своих представлений. Я получу любую, кричит. Любую девку, любого копа, любого мужика, я получу всех, кого захочу. Я стану твоим ночным кошмаром, принцесса. Чтобы ты понимала, каково это — оставлять меня одну. Вэйт смотрит в ее бездонные голубые глаза, переводит взгляд на куцые хвостики с выщипанными прядками, на россыпь родинок у висков и качает головой, ставя окончательную точку. Пьет как не в себя, ненавидит каждую минуту, прожитую вместе, — три часа в пятницу и в четверг, может быть — лишних три минуты, если Кэрри нужно одеться в сложное платье или затянуть корсет; ненавидит каждый вздох — всегда одинаковый, тонкий и пустой, всегда только Харли, никогда — ее, словно Харли не умеет ничего давать, только брать — хотя в этой ситуации все почему-то складывается ровно наоборот. К концу весны Вэйт отрабатывает произошедшее с психотерапевтом, окончательно убеждается, что Кэрри — сумасшедшая дурочка, а она — самая нормальная из всех нормальных, закрывает все свои гештальты, вешает замок на чугунные двери и пытается жить нормальной жизнью. Ее хватает ровно на три недели, а потом Рэй приходит в цирк — на первое после их разрыва представление, — смотрит на Кэрри, на Джесси и чувствует, как сердце рвется без наркоза, вываливается окровавленным сгустком на манеж, впитывается в бархатную арену. Уходит посреди представления: идет по грязному навощенному полу, считает шаги до стеклянной двери. Кэрри вертится на шесте в ее памяти, Кэрри обхватывает ногами бархатное полотно в нескольких сотнях метров от нее. Кэрри такая разная, такая одинаковая, Кэрри такая Харли, такая Кэрри, и никакой мозгоправ ее уже из Рэй не вытащит. …Врезается со всей силы в кого-то, машинально подает руку. Поднимает взгляд, упирается в серость глаз, в сжатые губы, в худую длинную шею. Артистка перед ней осыпана блестками, лицо под слоем грима, волосы собраны в тугой пучок с бантом на затылке. Сахарная конфетка на палочке — бело-красное трико, блестящие стразы-фантики; красивая, если бы не была такой зажатой. Интересная в своей манере — распахнуть глаза, улыбнуться и отвесить реверанс, не убирая ладонь из ладони. Рэй извиняется первой, чуть сжимает ее руку в своей. Улыбается, услышав, что все в порядке. Предлагает помощь — она и сама не знает в чем, — из вежливости провожает девчонку до служебного выхода. Спрашивает, как дела. Ляпает что-то в ответ на встречный вопрос, долго-долго смотрит в закрытую дверь. Память наотрез отказывается вспоминать, где она могла слышать об этой девчонке — или ее типаже, или ее номере, и Рэй вдруг вздрагивает всем телом, словно ее ужалили под лопатки. Медленно-медленно поворачивается. Кэрри смотрит на ее отражение в зеркале и улыбается.* * *
Рэй просыпается долго, с трудом ощущая грань сна и реальности; в комнате душно и пахнет спертым воздухом, кровать кажется слишком маленькой и узкой, а дверь, которую она всегда закрывает, распахнута настежь. Кэссиди рядом нет — рыжий ураган возится на кухне, бесстыдно гремя посудой, и Рэй закрывает глаза: впустить кого-то в свою постель — окей, но позволить хозяйничать в собственном доме — да никогда в жизни. Тем более, чтобы найти что-то важнее чашки, нужно распечатать коробки. Коробки!.. Сержант вскакивает с кровати, кое-как обматывается простыней, просовывает ноги в резиновые тапки и, набирая полную грудь воздуха, вваливается на кухню. Фокс полулежит на шатающемся столе, повернувшись к двери спиной, и водит по листку бумаги карандашом. Когда Рэй входит — громко топая и шумно дыша, — она распрямляется, комкает бумагу в руке и потерянно улыбается. Вэйт вопросительно смотрит на нее. — Я хотела… Хотела сделать тебе кофе. — Кэс вздрагивает. — Но не нашла чистой посуды. Я хотела ее помыть, но моющее средство я тоже не нашла. Она напряжена до предела, Рэй подмечает это сразу: вытянута струной, кончики пальцев подрагивают, сминают белый бумажный шарик. Она совсем не умеет врать — или не хочет; и ее губы, сжатые в узкую полоску, до боли закушены изнутри. — Термостаканы в шкафу. — Вэйт прищуривается. — Что это? — показывает на мятую бумагу. — Я пыталась воссоздать все события, которые были до вчера. — Кэссиди вздыхает. — Но у меня ничего не вышло. Я не могу их связать между собой воедино. У меня не получается. — Она качает головой. — Я сейчас оденусь, и мы это обсудим. Рэй усмехается-ухмыляется, прячет оскал в спутанных волосах; пока натягивает джинсы и футболку, судорожно пытается вспомнить, что именно было не так: отсутствие грязных чашек в раковине, напряжение Фокс или бумажный шар, который так резко оказался скомкан? Кэссиди тяжело дышала, когда выписывала какие-то строчки, и… Стоп. Вэйт мотает головой. Она не будет подозревать Кэс в чем-то плохом — это глупо, потому что у Рэй дома нет совершенно ничего, что могло бы ее заинтересовать или навести на какие-то нелепые мысли. Кэссиди просто испугалась ее напора или громких шагов, а может, просто не понимает, что нужно делать. Рэй успокаивает себя, пока сердце не прекращает биться в рваном ритме, а голова не становится по-утреннему легкой. Это просто Кэссиди. В ней не может быть подвоха или двойного дна, а Вэйт — просто параноик. И никакие скомканные листы не доказывают ничего плохого. На кухне что-то жалобно скрипит, и Рэй высовывается из комнаты. — Ты что, открыла дверцу? Кэссиди закалывает волосы в небрежный пучок и на носочках тянется за кружкой, чудом не обрушивая на себя хрупкую конструкцию из незакрепленного навесного шкафчика. — У тебя радары в уши встроены? — Фокс закатывает глаза. — Как ты услышала? Вместо ответа в нее летит ее же рубашка — только не такая свежая и новая, какой была еще позавчера утром. — Ты что, полы ей мыла? — передразнивает. — Я в ней спала. — Рэй усаживается на высокий стул. — Было холодно. Кэссиди щелкает чайником. — Что, согреть было некому? — Прости? — Никак не ожидавшая такого вопроса Вэйт широко распахивает глаза. — Да что с тобой? Кэс стоит к ней спиной: плечи сведены до хруста, руки впиваются в ручку электрического чайника. Кажется, что еще немного — и она расплачется прямо здесь, но для Рэй лучше слезы, чем неизвестность. Вдруг становится ужасно тихо — даже греющийся чайник перестает быть ощутимым, — и позвоночник Рэй покрывается мурашками. Это не та тишина, которую можно трогать и накидывать на себя, стараясь укрыться; это — что-то другое, совсем страшное, неуловимое, словно в черные воды пруда кто-то кинул камень — прыг-скок, кровавые круги ползут по воде, каплями стекают в бесконечность. Рэй стучит по столу пальцами, свинцовой дробью отбивая ритм. Кэссиди продолжает стоять спиной, боясь поворачиваться. Абсурдность позднего утра переходит все границы, создавая новые. — Хочешь поговорить? Сержант чуть наклоняет голову набок, внимательно вглядываясь в Кэс. Может быть, так она обернется, и они встретятся взглядами — впервые с ночи. Может быть, ей просто нужно что-то сказать. — Не уверена. — Кэссиди трет глаза. — Прости, я сказала лишнего. Рэй почти чувствует, как зажженные ночью звезды гаснут. — Все окей. — Она пожимает плечами. — У меня, кстати, есть отвратительный тыквенный чай. Хочешь, угощу? — Это не так работает. Кэссиди все еще не поворачивается к ней, и Вэйт не выдерживает: — Ты с чайником, что ли, разговариваешь? Хватит там стоять, бери посуду, иди сюда, будем думать, что делать дальше. Вспыхивает, как спичка. Раз, два, три — она готова сжигать все вокруг, в том числе и Кэс, забившуюся в угол и не вызывающую ничего, кроме раздражения. Вэйт на дух такое не переносит, не нравится — убирайся, все эти нюни ей не нужны. Особенно от Кэссиди. Особенно сейчас. Эта слабина рыжей девчонки переворачивает мир обратно на голову, крошит стекло в кроваво-красный пруд. Минутная слабость стоит ей слишком многого, Рэй платить за такое нечем. Или люби, или бросай, принцесса. Третьего не дано. Кэссиди как чувствует — подбирается, собирает себя в кучу. Поворачивается к Вэйт, бросает на ее перекошенное раздражением лицо короткий взгляд; Рэй страшна, когда злится или бесится: глаза-щелки, скулы-сталь, зубы сжаты до скрежета. Гнать эту рыжую надо — из постели, из дома, из жизни. Все равно пользы никакой. — Извини, — тихо говорит Кэссиди. — Я просто не знаю, как мне вести себя. — Когда? — Рэй делает глубокий вдох. — Сейчас. С тобой. Камешек идет на дно, захватив с собой невидимую сеть с пойманными человеческими костями. Вэйт с минуту непонимающе смотрит на Кэссиди, а потом до нее медленно-медленно доходит. Это у нее все так просто — вот клуб, вот сладкий коктейль, вот девчонка на ночь, к тебе или ко мне, а давай навсегда — до утра, то есть, — а потом я даже не вспомню твоего имени, поэтому ты мне его не говори, а раздевайся и дыши поглубже. Рэй захватывает свои вещи, бежит к автобусным остановкам и каждый раз оставляет частичку себя с той, которая была ночью. Почти всегда разные, редко отпечатывающиеся в памяти так же сильно, как Вайолет. С Ви она могла бы даже жить, если бы не ее вечный идеализм. Или — хотя бы — оставаться дольше, чем на ночь. Вэйт не знает, что такое «после», потому что ее «после» никогда не наступает. В отличие от Кэссиди, у которой такое впервые. Которая понятия не имеет, каково это — жить с разодранной в щепки грудной клеткой. Ненавидеть свое утро. Ненавидеть свою жизнь. И все равно к этому бежать, потому что это затягивает, словно наркотик. У Фокс хотя бы есть выбор. Послать ее к черту или остаться — и Рэй примет любой вариант, потому что это же Кэссиди, а не какая-то девица из клуба. — Просто будь собой. — Вэйт ведет плечом, давая понять, что не хочет продолжать этот разговор. Кэссиди мнется, впивается пальцами в клочок бумаги, ведет внутри себя мысленный разговор, чуть дергая головой. Не знает, что сказать, хотя все давно решила, но открыть рот и произнести слова куда сложнее, чем прокрутить их в своем вымышленном мире. На спроектированной кухне в своей голове, где Рэй наверняка уже бросается к ее коленям и признается в любви, обещая быть вместе всю жизнь — и до конца вселенной. — И что? — вырывается у Фокс. — Это ничего не даст. Она хочет сказать совершенно другое, но хрустящий яд ее слов уже отравляет бесконечность вокруг обеих; Рэй только молча смотрит на нее, пытаясь найти самый безболезненный выход из ситуации. — А что это должно дать? — спрашивает. Кто-то большой и мертвый лежит на дне пруда, оранжевыми глазами смотря на водное небо. Он вытягивает руку, пытаясь выбраться, но она рассыхается, разваливается под толщиной отравленных молекул, и сквозь кожу его синеватых щек вдруг прорастает синий можжевельник. — Какие-то изменения? — А что должно измениться? — Я не знаю. Мы? — Кэссиди говорит это так тихо, что крик надежды получается слишком оглушительным. Песок мешается с тиной, деревья ломают собственные ветки и бросают их в пруд; кто-то маленький и тонкий падает вниз, поднимая ворох брызг. — Мы — это клево, — говорит Рэй и глупо улыбается. Скользкие кости цепляются за ветки, выталкивают их наверх; вода становится ржавой и тягучей, не дает подняться, но они не сдаются — синие ягоды взрываются бомбами, превращают кровь в пузырьки воздуха, выбрасывают на берег, склизкий и мокрый, в алых пятнах и пиявках, в болотных огнях и демонах, незримо сидящих друг с другом. — Что? — Кэссиди непонимающе смотрит на Вэйт. — Мы — это клево, — повторяет сержант. — Но не сейчас. Это ее собственная точка над «i». Ее решение, ее принятая пауза — сейчас не до любви, не до отношений, не до пауз в словах и сжатых до боли губ. Рэй не может — просто потому, что вся ее голова горит огнем от мысли, что кто-то узнает ее секрет. Что Кэссиди узнает. На остальных плевать. Она надеется — впервые за последние полгода, — что Кэс скажет, что она ошибается. Что ей плевать на все, и они действительно станут чем-то клевым. Ей нужно сказать всего одно предложение, чтобы Рэй осталась рядом. Вэйт готова стать кем угодно, чтобы услышать несколько слов. Готова работать над собой, закрывать все незакрытые двери, научиться спать в холодной постели и удалить две сотни номеров из телефона. Она научилась бы дарить цветы, пить отвратительный розовый кофе и даже есть мороженое со вкусом персика. Она сделала бы все, что от нее требуется, — и ровно втрое больше, чем того хотела бы Кэссиди. Все, что нужно, — просто позволить быть рядом. Получить один-единственный шанс в жизни, господи, она ведь почти никогда ничего не просила у этих треклятых небес, так пусть ей повезет хотя бы раз в жизни. Пусть она проснется завтра на расшитом цветными лоскутами одеяле и будет наблюдать за бумажными корабликами, мирно плывущими в свою тихую гавань. Пусть Кэссиди готовит на ее кухне, переставляет ее мебель, разбирает чертовы коробки и чихает от пыли. Пусть они улыбаются. Смеются. Держат друг друга за руки. Ну, давай же. Это так просто. «Давай попробуем?» — Я тебя поняла, — говорит Фокс, и сердце Рэй с громким хрустом ломается на осколки. — Сейчас я сделаю нам кофе, и подумаем, что можно сделать. В холодных пальцах сержанта трясется пустая чашка.