Стоит ли мирный дом вечно прикрытых век? Правда горит огнём в вялой сухой траве и пересохших ртах. Воду с лица не пить. «Правда твоя не та, вот и сиди терпи».
Кэрри делает это снова и снова. Крутится на металлическом шесте, забрасывает длинные ноги все выше и выше, задумчиво откидывает голову назад. Светлые волосы чиркают по грязному бархату арены, поднимают в воздух столп пылинок. Белая нитка с пола застревает в волосах, некрасиво топорщится. Кэрри карабкается вверх, почти на самой середине расставляет ноги под прямым углом, перебирает ими в воздухе. Скучная репетиция, ничего нового: холодный металл под горячей кожей спины, врезающийся в бедра гимнастический купальник. Дать ей цветную ленту и собрать волосы в тугой пучок — будет девочка с картинок спортивного журнала. Раз-два-три, мама плачет, папа гордится, младший брат хлопает в ладоши от восторга. Она крутится все быстрее и быстрее. Подкидывает свое тело, словно лист бумаги, замирает в воздухе — металл выгибается, пульсирует под разгоряченными ладонями, с хрустом принимает прежнюю форму; Кэрри делает оборот, посылает невидимой публике воздушный поцелуй. Искрящаяся, яркая: розовые губы-сердечко, неоновые стрелки, пушистые ресницы. Блестки по всему телу. Прилипшая нитка у кончиков волос. Красотка на всю голову. Раскручивается, скрещивает ноги, позволяет телу двигаться на инерции, на внутреннем импульсе, на магии. Представляет себя балериной, стеклянной куклой, шарнирной марионеткой — чистая, красивая, гибкая. Любо-дорого смотреть. В «Торренте» сегодня не ее смена, значит, вечер изначально уже испорчен: Джей будет недоволен, что она не принесла денег. Еще немного, и они снова окажутся без единого цента. На гонорары за выступления особо не прожить, а в клуб ее ставят все реже и реже: никому больше не интересны ее одинаковые движения и плоское деформированное тело. Сейчас в моде что-то большое, мягкое, фигурное. Кто-то, кто не кичится идеальным маникюром, силиконом в сиськах и бриллиантами на пальцах. Кто-то, кто не она. Кэрри чертыхается. Триста баксов за ночь в клубе против пятидесяти в цирке. Для нее выбор всегда очевиден. Есть возможность заработать — иди и зарабатывай. Так говорил отец. Так велит Джей. Джесси положил бы ее под любого, чтобы заработать себе на новый тренч и коробку грима; и она послушалась бы его. Она ведь для Джея просто резиновая, безжизненная кукла. Игрушка с заводным ключом в спине, тронь — заверещит, зайдется в сдавленном крике. Получит по шее, как вчера за то, что долго медлила с виски. Вообще-то им нельзя пить. Но Джесси это не волнует. Она прикрывает веки, когда слышит его невесомые шаги. Кэрри узнает их из тысячи, определит по движению воздуха и запаху мела. Не нужно открывать глаза, чтобы понять, что он опять это сделал — разрисовал свое лицо уродливыми шрамами. Сорвал маску с себя вместе с кожей, перекроил ее, кое-как сшил толстой иглой и вернул на место. Теперь стежки идут от виска ко лбу, украшенному татуировками — несмываемыми, подкожными, — заканчиваются у левого уха. Жирная помада блестит в желтом свете, красный клоунский нос съехал набок. Кэрри дрожит от ужаса, когда он обхватывает ее плечи. Она неловко взмахивает ногами, ойкает, грудой костей обрушивается вниз, больно ударяясь о настил. Как пятая нога у собаки, ей-богу. Джей смеется, пока она пытается встать, но руки скользят по теплому металлу, а ноги разъезжаются в стороны. Глупая, неуклюжая. Надо было красиво упасть ему на руки, выйти в точку, а она упала. Как он ее вообще терпит. — Прости, — пищит. — Ты меня напугал. Он оттягивает ее нижнюю губу, кладет омеленный палец в рот. Кэрри задыхается от неожиданности и интимности, покорно смыкает губы и опускает голову. Он может делать с ней все, что хочется, она никогда не скажет ему «нет». Лучше быть битой, чем одной. Джесси-Джокер смеется, треплет ее волосы. С влажным звуком вытаскивает палец, нарочно царапая ногтем розовую помаду. Чтобы она задрожала. Кэрри поднимает взгляд и смотрит в его темные глаза. Сокращает расстояние между ними, целует в красные губы, смешивает фуксию и бордо, рождает новый, чистый цвет. У него мягкие, изрытые шрамами губы. Скользкие, горькие. И целуется он под стать себе — яростно, жестко. Настоящая сила, истинная власть, она его, для него, в него — не дышит, но коротко выдыхает. Быстрое, хаотичное безумие. Он отрывает Кэрри от себя в тот момент, когда купальник становится влажным под его руками. Усмехается, целует в макушку. Подходит к шесту, вскарабкивается наверх по-обезьяньи. Застывает на самом кончике, балансирует на одной ноге, а потом делает сальто — и снова оказывается в воздухе. Кэрри восторженно хлопает в ладоши. Лучше быть битой, чем мертвой.* * *
Рэй громко хлопает дверью такси и оборачивается назад. — Мы не можем ворваться туда просто так. У тебя же есть план? Кэссиди — фиолетовое пальто, оранжевый шарф, туфли с ромашками на застежках — поджимает губы, и Вэйт понимает: конечно же, никакого плана у нее нет, откуда ему взяться в тупой рыжей голове? Только болтать и умеет, тупица. Вытащила ее вечером, сорвала рабочую смену, а сама даже не догадалась продумать следующий шаг. — Мы поспрашиваем, — уклончиво говорит Кэссиди, и Рэй хочется впечатать кулак ей в зубы. Она сидит на переднем сиденье — так близко к водителю, что касается его темно-зеленой ветровки локтем, — и смотрит в запотевшее окно. Три с половиной мили езды кажутся вечностью — через бетонный Восток Кейс, окруженный автомобильными развязками и навесными мостами, мимо вечно неспящего Даунтауна, утонувшего в промышленном дыме, сквозь террасу Лексингтон — россыпь трехэтажных домов с огромными прилегающими территориями. Балтимор здесь принадлежит студентам — по левую руку огромными белоснежными зданиями раскидывается университет Мэриленда с собственным, спрятанным от посторонних глаз, студенческим городком. Зелено-голубыми крестами возвышаются медицинские корпуса, бронзовыми орлами со свитками в лапах — башни факультетов юриспруденции. Рэй едва слышно вздыхает. Такси поворачивает на западную Пратт-стрит, медленно проезжает квартал и останавливается у высокого светлого здания с узкими прямоугольными окнами. — Как ты узнала, куда нужно ехать? — спрашивает Кэссиди, когда Вэйт короткими перебежками достигает крыльца. — Это ведь не цирк… — Погуглила, — бурчит сержант, толкая темно-синюю дверь. Ничего не изменилось: все тот же сломанный турникет на входе, все те же разбросанные коробки в мнимом гардеробе. Старое здание, наполовину арендованное труппой для тренировок, пережило три пожара и реконструкции, но все равно сохранило ощутимый запах сырости. У Рэй от воспоминаний в глазах взрываются алые точки — в памяти еще слишком свежи моменты, когда она тайком пробиралась на репетицию, чтобы хотя бы на несколько минут увидеть Кэрри. Выцепить ее из толпы взглядом, бояться моргнуть, чтобы не упустить даже мгновение небесно-голубого костюма и черных лент, обмотанных вокруг ног. Рэй поднимается по лестнице — голые стены, шаткие перила, ступени почти в половину ее роста. Тяжело, высоко, трудно. Этажей всего три, но их высота пугает. Пальцы касаются зазубринки на перилах, и Вэйт улыбается: Кэрри проклинает это здание каждый раз, когда приходит к ней, и всегда — всегда! — упоминает занозу, из-за которой однажды порвалось ее трико. Я бы разорвала гребаных строителей на куски, гневно верещит. Оно стоило куда больше, чем их жизни. Рэй помнит этот костюм — японские журавли, ткань цвета темной ночи и стразы. Если повести рукой, между локтем и боком образуется крыло, словно у летучей мыши. Сержант не слишком разбирается в подобном, поэтому просто пожала плечами, пока Кэрри яростно рвала трико на куски. Не доставайся же ты никому. Последний пролет — выщербина в стене, где как-то пряталась Вэйт, чтобы ее не застукали; узкий коридор — здесь Кэрри однажды опрокинула целый термос горячего чая, и Рэй помчалась ей за новым; третья дверь справа — без ручки, потому что Джесси оторвал ее, слишком сильно потянув; и, наконец, в мертвой тишине здания слышатся первые голоса. Сержант останавливается так резко, что Кэссиди ударяется носом о ее плечо. — Слушай меня внимательно. — Ее едва слышно. — Сейчас мы войдем в костюмерную, молча пройдем ее, а потом спустимся к арене. Осторожно обойдем сцену, стараясь не светиться и не мешать, и доберемся до кабинета Бойля. Он здесь главный, может, сможет что подсказать. Про значок молчи. Вообще лучше не говори ничего, а если спросят, что мы тут делаем, скажем, что Бойль нас сам и позвал. Главное, чтобы он был у себя, иначе мы попадем в передрягу. У тебя есть на телефоне диктофон? — Кэссиди молча кивает. — Включи его прямо сейчас и положи в карман поближе. А, и еще. — Рэй вскидывает руку, пытаясь поправить влажные волосы, и Фокс непроизвольно отшатывается. — Не говори никому имен. Ни своего, ни моего. Хочешь — придумай себе новое, но настоящего не говори. Понимаешь? Фокс так напугана происходящим, что только быстро-быстро машет головой, и Рэй выдыхает. Глупая девчонка, затащившая ее сюда по собственной прихоти. Надо было ехать на смену, а не придумывать вот это вот все. Ненастоящее, нереальное. Битой собакой прошлое кусает ее за ноги, когда Рэй заходит в костюмерную — небольшую комнату, пять на пять метров, заваленную костюмами и реквизитом. На полу валяются платья вперемешку с ботинками, разбросаны мячи и потухшие факелы, из какой-то коробки торчат эфесы рапир. Высокие стеллажи с цветным барахлом почти упираются в потолок, сливаются с узкой дверью, ведущей к арене. Вэйт шмыгает носом: чертова пыль повсюду. Они осторожно идут вперед, и Кэссиди даже слишком [непривычно] тиха и аккуратна, так что Рэй потихоньку отпускает свой гнев, позволяя ему рассыпаться вместе с поднятыми в воздух пылинками. На щербатом полу четко виднеется вытоптанная дорожка следов, и Рэй по привычке старается не наступать на чужие отпечатки. Уже поворачивая ручку двери, Рэй останавливается. В глаза бросается кусок шелка, торчащий из какой-то развороченной коробки. Алая ткань струится по картону, кровавым водопадом стекает на пол. В тусклом свете лампы оно кажется еще страшнее, чем когда Рэй впервые их увидела — разорванный подол, черные стилеты, неровная кромка кружева по краям. Кэрри цеплялась за Джокера, липла к нему как банный лист, собирала шлейфом весь мусор. И все равно была прекрасна. Рэй делает шаг, касается пальцами прохладной ткани. Зачерпывает кровь из озера, утыкается в него лицом. Сколько времени прошло, сколько воды утекло, сколько всего случилось — а она все равно помнит, помнит до последнего стежка, потому что Кэрри умела носить его, умела подавать себя в нем. Все эти «я останусь», я приду, я смогу, я хочу, принеси-подай-сделай-развлеки, все ее слова и колкости терялись, когда она втискивалась в это узкое красное платье с огромным шлейфом, чуть покачивалась на высоченных каблуках и жеманно пожимала оголенными плечами. — Рэй? — Кэссиди осторожно кладет ей руку на плечо. — Ты чего, потеряла что-то? Что-то в сердце трескается, как яичная скорлупа. — Нет. — Она выпускает платье из рук. — Показалось. Она молча открывает дверь, попадает в огромное пространство импровизированного цирка — обитые бархатом ряды сидений, пыльный стеклянный купол и мрачная, выцветшая от старости арена. Здесь они впервые встречают людей: несколько человек отрабатывают номера, помогая друг другу. Вэйт осторожно спускается по скрипучим деревянным ступенькам, старается не шуметь; Кэссиди следует за ней шаг в шаг. — Шон! — слышится громкий голос, и Рэй вздрагивает. — Подстрахуй меня. Я наверху! Рэй и Кэссиди синхронно задирают головы — там, на высоте тридцати пяти метров, под самым-самым куполом цирка замерла крошечная фигурка кричащего. Раздается одобрительный возглас Шона, затем едва слышный хлопок, и человек ласточкой падает вниз, разматывая канаты вокруг своего тела. Все длится мгновение, но этого хватает, чтобы ощутить дрожащий в атмосфере адреналин. Воздушный гимнаст приземляется на руки, переносит вес тела вперед и раскрывается в шпагате, вызывая одинокие хлопки. Шон — высокий худой мужчина в очках — помогает ему удержать равновесие. — Не очень, — вздыхает. — Давай еще раз, Майкл. — У меня почти получилось! — Нужно встать на ноги после точки обрыва, а ты переворачиваешься и теряешь контроль над полотном. Нужно больше тренироваться. — Шон качает головой. — Доверяй воздуху. Майкл кивает и молча лезет обратно, обматывая черную ткань вокруг голеностопов, и Шон придерживает норовящее перекрутиться полотно. Кто-то включает музыку на телефоне — режущий уши женский вокал из хриплых динамиков, — и Майкл театрально кланяется стайке девчонок, стоящей чуть поодаль. Шон гневно прикрикивает на него. Рэй осторожно добирается до манежа и обходит его кругом, стараясь не задерживать взгляд на акробатах — многие из них отдыхают, усевшись прямо посреди арены. Кэссиди тенью следует за ней, не сводя глаз с тренирующихся артистов: тут и там акробаты выгибаются в причудливых формах, жонглеры шутливо подбрасывают в воздух огромные пластиковые шляпы, буффонадные клоуны потешно отрабатывают зеркальные движения. На самой кромке арены двое униформистов, вооружившись отвертками, пытаются починить замысловатые качели, сделанные в форме спиралей; под самым куполом, удерживаясь только стопами, свисает с трапеции девчонка-эквилибристка. То ли все действительно слишком заняты, чтобы обращать на них внимание, то ли просто незнакомыми людьми в этом месте уже никого не удивишь, однако Рэй хоть и встречает на пути к кабинету Леже нескольких человек, но все они проходят мимо, скользнув по ней незаинтересованным взглядом. О том, где сейчас может быть Кэрри, она старается не думать. Три стука в дверь, громкое покашливание, лепет испуганной Кэссиди за спиной — Рэй все еще кажется, что она не до конца осознает происходящее, — и недовольное «кто?» бьет в лицо со всей силы. — Ты помнишь, что нужно делать? — тихо спрашивает Рэй. — Молчать. — Правильно. — Вэйт кивает, и ее дрожащие пальцы неуверенно смыкаются на дверной ручке. Липкий страх ползет по спине, заливает холодным потом ноги. Она и сама не знает, чего боится — то ли неизвестного хозяина цирка, восседающего на своем пластиковом троне, то ли того, что он может узнать ее. Кэссиди переплетает их пальцы. Сжимает ее худую руку, заставляя Рэй чувствовать их общий пульс. И этого хватает на то, чтобы глаза снова начали различать цвета, а дрожь сменилась уверенным поворотом дверной ручки. Рэй знает, что Кэссиди улыбается, и это тепло придает ей сил.* * *
Бойль Леже похож на огромную жабу: губы-слизняки, широкий рот, огромные выпученные глаза и брюхо, свисающее с колен. Перстни стискивают пальцы, рубашка с трудом сходится на груди. Он весь пропах сладким одеколоном, но Рэй отчетливо улавливает запах тины, висящий в кабинете. Болото и жженый сахар. Кэссиди маячит рядом — рыжая макушка то и дело появляется в поле зрения, — а потом кротко опускает подбородок, распахивает глаза и смиренно улыбается. Но прием, который всегда работал, предсказуемо дает сбой. — Что надо? Леже поправляет черные подтяжки, и жир на его рыхлых руках ходит ходуном. Рэй брезгливо морщится: темные пятна пота слишком заметно проступают сквозь светлую рубашку. Кажется, она даже ощущает эту вонь. — Добрый вечер. Нам бы поговорить. Вэйт не знает, как с ним разговаривать — поддерживать ли этот снисходительный тон, лебезить или приторно улыбаться, как это все еще пытается делать Кэссиди. Пока что она держит холодный, расчетливый нейтралитет: человек перед ней, в первую очередь, владеет информацией, за которую ей совершенно нечего дать. Поэтому Рэй хорохорится, картинно закусывает губы и пристально смотрит на Бойля. Интересно, если показать ему золотую монетку, он сожрет ее?.. — Приемные часы по вторникам. — Леже пялится на нее сальным взглядом, и Рэй жалеет, что не надела вырез побольше. Сейчас бы это пригодилось. — Мы понимаем, что вы очень заняты. — Рэй медленно сокращает расстояние между ними. — Но боюсь, что только вы сможете нам помочь. Леже громко вздыхает, елозит по своему огромному креслу. Складывает руки на груди, раздувается, словно жаба. — Вы кто? — Квак. Вэйт садится на трехногую табуретку перед его стулом, Кэссиди занимает место за ее спиной — обходит по стеночке, пытается слиться с красной обивкой кабинета. Боится, наверное, решает Рэй, пытаясь расслабиться хоть на мгновение. — Мы ищем подругу, — уверенно говорит Рэй. — Познакомились по интернету, хорошо общались, а потом она пропала. Жаба перед ней надувается еще больше, и теперь куски голого мяса вперемешку с тканью рубашки свисают между пластиковых ручек кресла. — Не знаю никаких подруг. — Она работала у вас. — Вэйт добавляет в голос сладости. — Может быть, вспомните ее? Молодая девчонка. Возможно, акробатка или ассистентка фокусника. Конфетка. — Конфетка? — Леже громко цокает. — Конфетка, возможно, и есть. — Он облизывает сухие губы склизким языком, и нить слюны противно повисает на его подбородке. — Подруги, значит. — Он цокает еще раз. — Да-да, — кивает Рэй. — Мы недавно познакомились, — повторяет. — Она перестала отвечать, и мы заволновались. Как, говорите, ее зовут?.. Леже смотрит ей в глаза упорным немигающим взглядом, а потом хохочет — громко, с приторной натяжкой, словно напоказ утирает несуществующие слезы из глаз, шмыгает огромным розовым носом. — Ты мне нравишься, но не настолько, чтобы я тебе все рассказал. Что ты дашь за информацию о своей подружке? — Леже хрюкает от собственной шутки. Вэйт прикидывает содержимое кошелька — наличкой долларов сто, не больше, остальное на карте. Не бежать же до ближайшего банка, чтобы снять крупную сумму? Она украдкой смотрит на Кэссиди, та отрицательно качает головой. Значит, у девчонки тоже ничего нет. Рука ныряет во внутренний карман куртки, нащупывает теплый металл — значок сержанта, белое на золотом, высокое здание и герб, именная гравировка. Мелочь, ради которой она угрохала много лет жизни. Мелочь, которую может потерять за минуту, если кто-то узнает. Она же всего лишится, черт возьми, если он позвонит в департамент и спросит, что у него делал сержант полиции. Рэй закрывает глаза — всего на секунду, — а потом чувствует, как пальцы Кэссиди вдруг смыкаются на ее плече. Вэйт поворачивается к ней вполоборота, раскрывает рот, чтобы сказать что-то вроде «полиция Балтимора, сержант Вэйт, рассказывайте все, что знаете», но осекается. Они встречаются взглядами, и круглая водная гладь пруда сминается, словно бумага, в изумрудно-морской овал, а потом становится ромбом, из углов которого цветет шиповник. Губы ноют сладкой забытой болью, кости покрываются трещинами, зарастают вновь; дыра в сердце затягивается, сшиваясь тупой иглой. Кэссиди смотрит на Рэй со всей нежностью и заботой, которая у нее есть, и кожа под ее пальцами горит даже сквозь прочную ткань куртки. Она медленно-медленно качает головой, и Вэйт вдруг понимает, что теперь может существовать без солнца. — Пожалуйста, помогите нам. — Кэссиди обращается к Леже, и тот снова квакает от удивления. — Нам нечего вам дать, у нас ничего нет. Мы можем уйти, если вы откажетесь, но просто подумайте — может быть, у этой девочки случилась беда, в которой ей некому помочь. Скорее всего, у нее остались родственники, которые тоже ломают голову над тем, где она теперь. Да и вы, как я вижу, человек с большим сердцем — посмотрите только, сколько людей вы смогли объединить под одной крышей! Мы были на вчерашнем представлении, оно было чудесным! — Кэссиди улыбается. — И сколько их еще будет, сколько еще вы организуете таких волшебных сказок?.. — Бойль самодовольно усмехается, и Кэс решает надавить: — Мы же не просим ничего запрещенного, не просим рассказать нам все ее тайны. Просто хотя бы имя и, может быть, адрес? Мы действительно очень волнуемся за нее. Она нам не чужой человек. Леже блестит сальными глазками, вперивается ими в стоящую за Рэй Кэссиди. Осматривает ее, изучает — белки глаз покраснели от напряжения, желваки ходят ходуном, — просчитывая упущенную выгоду. Кейси разводит руки в стороны, показывая, что ей нечего скрывать, и еще раз улыбается уголками губ, с мольбой глядя на Бойля. Рэй терпеливо ждет, слабо веря в хороший исход событий. — Ладно, — наконец произносит он. — Расскажу.