Я песок на дне, надо мной вода, над водой, конечно, горит звезда, над звездой не Вишну, не Тор, не Ра, над звездой дыра. Когда мы умрем, Бог не будет рад, и он нас в ладони своей спасёт. Это всё, что во мне есть святого, брат, это правда всё.
Рэй громко стучит кулаком по входной двери — старой и дряхлой, она давно таких не встречала: только тронь — рассыплется в труху, одни щепки останутся. Дверная ручка держится на двух болтах, петли съедает ржавчина. Район не бедный, Вэйт никогда бы не назвала Брэд-стрит гетто — дома здесь украшены зеленью и цветными мозаиками, асфальт чистый и ровный, а магазинов, так любящих обитать на первых этажах, почти нет. Она бы даже назвала это место благоприятным, если бы не эта дверь. — Слишком тихо, — полушепотом говорит Дэвид. — Либо там никого нет, либо… Вэйт морщится: одиннадцать-шесть — это незаконное использование оружия, а значит, риски достаточно высоки даже при полном отсутствии звуков. — Полиция, — рявкает она. — Открывайте! Она снова ударяет кулаком о деревяшки — кнопки звонка все еще нигде не видно, — и дверь, скрипнув, приоткрывается — ровно настолько, чтобы можно было увидеть пустой темный коридор. Рефлекторно Вэйт жмется спиной к стене, глядя на то, как Морено, совершенно наплевав на опасность, едва сдерживает смех. — Строго говоря, — он поджимает губы, — вышибать ничего не надо. — Рэй делает шаг к двери, но сержант останавливает ее вытянутой ладонью: — Стой. Мы не можем вламываться без разрешения. Это не по правилам. — Но… — Вэйт пытается возразить, но быстро сдается: правила есть правила, если бы все было так просто, она бы здесь сейчас не стояла. — Есть там кто? — кричит в пустоту. Ответом служит только тонкая, надрывная тишина. — Ложный вызов? — Рэй замечает, что, несмотря ни на что, Дэвид все равно старается стоять так, чтобы в случае чего его нельзя было достать из-за двери, и повторяет за ним. Лучше дать разыграться паранойе, чем получить пулю. — Неудивительно. — Морено качает головой. Он говорит пару слов в рацию, хмурит брови: диспетчер заверяет его, что соседи были обеспокоены шумом и звуком выстрела, поэтому вызвали полицию. — Мы сейчас спросим, — говорит Дэвид, отключаясь. — Надо бы с этим что-то сделать, — он показывает на коридор, — нельзя так оставлять. Вдруг что может случиться? Рэй пожимает плечами и, пока Морено звонит в соседнюю квартиру, кое-как прикрывает дверь — до едва слышного щелчка. По спине бежит противный холодок, словно она не кусок дерева захлопнула, а закрыла портал в другой мир. Дэвиду открывает пожилая женщина, подтверждает: да, звонила, меньше четверти часа назад. Слышала крики, звон посуды, женский высокий голос, а потом выстрел. Через минуту наступила тишина, и она вызвала полицию. — Кто-нибудь выходил из-за двери, мэм? — Дэвид быстро заполняет бланк вызова. — Вы слышали что-нибудь еще после выстрела? — Ничего. Совсем ничего, у меня телевизор играет, может, поэтому… — Женщина нервно стучит по стене пальцами. — Здесь живет молодая пара, парень и девушка, они часто ссорятся, но так громко — впервые. Может, это был не пистолет, а что-нибудь другое? — спрашивает с надеждой. — Может. — Дэвид вздыхает. — Выстрел легко спутать с громким хлопком, поэтому я не могу даже предположить. Подпишитесь здесь. — Он протягивает ей ручку. — Если вдруг они появятся, постарайтесь не вступать в контакт — лучше звоните сразу в дежурную службу. — Доверяй, но проверяй, да? — усмехается соседка. — Верно. — Дэвид убирает бумагу в карман. — Всего доброго, мэм. Будем надеяться на лучшее. Уже когда он поворачивается к ней спиной, женщина едва слышно говорит в пустоту: — Не знаю, как вы, офицер, а я в него давно уже не верю. Дверь захлопывается.* * *
Рэй цепляет деревянными палочками кусок маринованной говядины и придирчиво осматривает его со всех сторон. — Слушай, — говорит она задумчиво, — я только сейчас поняла: а как ты собрался в субботу на свидание, если у тебя смена со мной? — Я взял отгул на завтра. — Морено поднимает вверх вилку. — Не переживай, я тебя отпущу на воскресенье, сможешь отоспаться после штата. — Класс. — Рэй закатывает глаза. — Значит, пока я буду дежурить… где там… в Лексингтоне, ты будешь наслаждаться хорошей женщиной и вкусной едой. — Именно так. — Дэвид блаженно откидывается назад. — Все верно, — еще раз довольно произносит он. — Думаю, что после парка я поведу ее к себе смотреть на небо и слушать Армстронга. Это просто идеальный план для идеального вечера. Как думаешь, она любит его? — Кого? — Армстронга! — Мне кажется, да, — осторожно отвечает Рэй, силясь вспомнить, кто это. — Значит, к тебе? А я ведь помню время, когда ты ненавидел спать дома. — Она тихо усмехается. Дэвид вдруг подбирается, собирается вместе, превращается из небесного дракона в настоящее грозовое небо: она затронула не ту тему, о которой стоит упоминать вот так, между строк. Это его пространство, его секреты, и ей нельзя говорить об этом так просто. Черт, как же она не подумала? В горле встает желчный комок, но прежде, чем Рэй успевает сменить тему, Морено глухо отвечает: — Ничего не изменилось. Я все еще ненавижу большие кровати. Это из-за Киры, вспоминает Рэй. Из-за несуразной крохотной блондинки с розовыми лепестками губ и узкими серыми глазами — она бы никогда не подумала, что эти двое будут вместе, настолько разными и неуютными они смотрелись. Рэй даже думала, что они расстанутся через пару дней, но они продержались почти пять с половиной лет — выстроили дом, посадили сад, покрасили крышу в бледно-голубой; а на один из праздников Дэвид подарил Кире спальню — антрацитовый гарнитур с трехметровой кроватью и пологом из пыльно-угольных икеевских треугольников, о котором она так мечтала. С Рэй они тогда еще не были так близки — потому она видела это только на фотографиях, но отделка стен, серая глазурь на мебели и огромный шифоновый полог заставили растаять даже ее железное сердце; а о том, как Морено, не умеющий сочетать вещи, выбрал подобное, она даже думать не хотела. Время шло, катилось кубарем, в пропасть катились и отношения Дэвида; и однажды Кире надоело сминать простыни под тянущим с предложением руки и сердца Морено — и на одну ночь его заменил кто-то другой, тот, чьего имени Рэй никогда не узнает. Все закончилось так быстро, что словно бы и не начиналось: пять лет уложились в два чемодана и одну спортивную сумку, дом был продан за десять дней, и все, что осталось от сизого гарнитура, обратилось в пепел на грязном подоконнике. Это из-за огромного дома Дэвид выбрал такую квартиру — он скучал по саду и открытому пространству, но ненавидел спальни больше всего на свете, поэтому узкая кровать-тахта едва-едва была ему впору, кажется, его ноги все равно свисали с ее края. — Это не мое дело. — Рэй отводит глаза. — Прости. Я не подумала. Морено открывает окно нараспашку и впускает в машину свежий ночной воздух — часы на панели показывают половину четвертого утра, счет происшествий замирает на отметке «один». Спокойная ночь, теплая, думает Рэй. Размеренная. Давно таких не было. — Все окей. Она бы все равно это сделала. — Он вздыхает. — Рано или поздно. Она бы все равно это сделала. Выбрала бы ее Кэрри, если бы у нее был выбор? Нормальный, человеческий выбор между Рэй и Джесси. Смогла бы она жить как все, без истерик и драм, пафоса и наигранности? Был бы тогда у Вэйт хоть какой-нибудь шанс заполучить ее, вырвать из цепких когтей этого ходячего извращения, маниакального безумия? Нет, отвечает сама себе, потому что Кэрри без Джесси не была бы Кэрри. Потому что так бывает слишком часто; и черноты Джокера без угольно-красных губ Харли просто не существует. Она нужна ему для баланса, как белое нужно черному, как ночь нужна дневному свету; и как бы они себя ни назвали, что бы они ни творили — им просто необходимо быть вместе, чтобы дышать. — Да, — глухо отзывается Рэй. — Они все равно бы так сделали. — Они? — Дэвид хмурится. — О ком ты? — Да так. — Вэйт готовится повернуть ключ зажигания. — Ни о ком. Морено вдруг кладет ладонь на ее руку и сжимает — легонько, так, чтобы она почувствовала, что происходит на самом деле; Рэй переводит взгляд на его запястье и впервые за долгое время — за все годы их работы бок о бок — замечает шрам вокруг кисти, словно кипящая лента обвилась и сдавила с недюжинной силой. — Что бы ни случилось, помни: я рядом, — серьезно говорит Морено. — Я же вижу, что тебя что-то тревожит. Та девушка, — он силится вспомнить горчащее на языке имя, — Кэссиди, кажется. Что у вас? Рэй качает головой, потому что боится сказать это вслух; потому что знает: если скажет, то все убьется, разобьется, треснет по и так непрочным швам. Если не говорить, то не произойдет, если не видеть — значит, ничего нет, иначе никак не спастись от странного чувства, першащего в горле, и даже яркие блестящие стрелки ее не спасут. — Я не знаю, — беззвучно произносит она, но Дэвид ее слышит. Обнимает ее — по-отечески, заботливо и нежно, и Рэй прижимается к нему, позволяет себе закрыть глаза; и все ее короткие вдохи-выдохи превращаются в шипящий звук, фонтаном холодной боли клокочущий в груди. — Я не знаю, как рассказать, — вырывается у нее. — Приходи ко мне в воскресенье. — Морено гладит ее по голове теплой шершавой ладонью. — Возьмем вина, твоих любимых апельсинов. У меня соседи сделали на балконе парник, на ночь они его открывают, чтобы розы дышали. Поглядим на цветы, послушаем радио. Не отказывайся. — Он сжимает ее чуть сильнее. — Я приду, — обещает Рэй. — В воскресенье. Обещаю. — Вот и славно. Если бы Дэвид жил у озера, отстраненно думает Рэй, все еще не выбираясь из объятий, то даже рыбы его любили бы.* * *
В пятницу утром Рэй, едва-едва разлепляя глаза после двух суток без сна, просыпается от телефонного звонка — на черном безрамочном экране издевательски мигает рыжее имя. — Я тебя ненавижу. — Вэйт пытается справиться с сонным хрипом в голосе. — Больше всего на свете, — откашливается. Кэссиди на том конце смеется, и в груди у сержанта тихим звоном поют колокольчики. — Ты такая милая утром, — фыркает Кэс. — Я собираюсь сходить в кино, а затем навестить нашу Лею. Пойдешь со мной? — Куда? Рэй приподнимается на локте, вертит головой во все стороны: за незашторенным окном светит солнце, и соседская кошка на подоконнике щурит свои ярко-голубые глаза, потягиваясь. — Сначала в кино, — терпеливо повторяет Кэссиди. — Потом к Лее. На улице тепло — настолько, что Вэйт спит с открытым окном, даже не замечая потоков воздуха, но крошечные пылинки лезут ей в нос, щекочут длинные ресницы, находят место на коже. Хочется петь, и даже ледяной пол не пугает ее; только грудь болит на вдохе и глаза щиплет от несмытой косметики, но ей плевать. Это чудесное утро, думает Рэй, вполуха слушая радостный щебет Кэссиди из трубки: говорит, что скучает, что писала, но не получала ответа, заверяет Рэй, что больше не будет писать такие большие сообщения — и сразу же нарушает свое слово, почти кричит, захлебываясь смехом: не верь мне, я все равно буду использовать эти смайлы, которые ты так ненавидишь! И спрашивает, вставляя между строк, словно интересуется о сводках новостей: ты ведь поцелуешь меня при встрече так, чтобы весь мир нам завидовал? Рэй смеется, отвечает «да», и все так слезливо, радужно и романтично, прямо как в подростковом фильме, на который Фокс хочет ее затащить. — Кто вообще ходит в кино в такую рань? — громко ноет Вэйт. — Давай сходим вечером, а сейчас я посплю. А на Лею наплюем, мне не до нее сейчас. — Ну уж нет! — Рэй уверена, что Кэссиди топает ногой. — Вставай, соня, мы идем на самый лучший фильм в этом мире, а после займемся нашим маленьким расследованием! — Пожалуйста, скажи, что у них ретроспектива ужасов, — с надеждой спрашивает сержант. — На «Титаник»! — громко хохочет Фокс. — Жду тебя через два часа у «Хоризона». И прихвати салфетки, я всегда плачу в конце! Кэссиди вешает трубку — почти бросает ее, — и Рэй обреченно откидывается на подушках. Да, да, да. Она может позволить себе этот день. Один день, в котором на несколько часов сможет быть той, кем так хочет, — простой и влюбленной, без скелетов, выпадающих из шкафов на ее голову, и черных мутных вод, накрывающих ее лицо каждую ночь. Это ведь так просто — выбросить из головы все мысли, раствориться в озорных глазах Фокс, перестать думать о Джокере, клоуном-убийцей поджидающем ее на каждом углу. Правда, есть еще Лея. Рэй смывает с себя остатки ночи. Лея, которую они сегодня навестят, которая — может быть, все-таки — еще жива. Тогда Рэй придет к ней чуть позже, поговорит, сознается во всем, упадет на колени и попросит не ломать ее жизнь снова. Может быть, она даже пойдет ей навстречу — ведь и Кэрри, и Джокер их обеих обманывали, может быть, они сойдутся настолько, что Рэй угостит ее чаем или малиновой колой, которая так популярна у подростков. Что-то же в этом дне должно быть хорошо — например, завтрашнее вечернее свидание у Дэвида с Донной, к которому Морено готовится, заваливая телефон Рэй фотографиями разноцветных рубашек и блестящих ярких галстуков. О том, что будет, если Леи не окажется в той квартире, Рэй старается не думать — возможно, потому, что вероятность этого слишком низкая: не убил же ее Джесси, ну, честное слово, он, конечно, маньяк и садист, но голыми руками тощую шею какой-то девчонке скручивать не будет. Только если через Кэрри, но тогда бы она не болтала мирно с Кэссиди в цирке. Рэй захлебывается водой, внезапно попавшей в рот, и отплевывается так громко, что в ушах начинает звенеть. Кэссиди говорила с Кэрри. О чем они могли говорить? О чем им вообще разговаривать, если Кэрри с трудом связывает слова при чужих людях? Или маленькая любопытная Фокс уже успела втереться к ней в доверие? Черт, Рэй трет виски пальцами. Это может добавить проблем. Много, много проблем, если Кэссиди узнала что-то лишнее. Значит, первым пунктом в списке очень важных дел на сегодня стоит выяснение этого вопроса. Вэйт заплетает волосы, защелкивает браслеты на запястьях, позволяет огромной футболке оголить ее плечо — спящему дракону тоже хочется на воздух — и меняет узкие джинсы на огромные хлопковые шаровары. Май, скоро лето, жара, а от вчерашнего дождя не осталось даже луж; и мир вокруг Рэй вдруг начинает казаться слишком цветным и живым для мрачных мыслей в ее голове. …У Кэссиди — льняное платье, розовые сандалии и желтый подсолнух в волосах; она смотрит на Рэй привычно восторженным взглядом, вертит и крутит ее звенящие браслеты, восхищается драконом. Чудеса, да и только, он как живой, боже мой, того и гляди взлетит, верещит, тарабанит. Они покупают попкорн — огромное ведро сладкого черничного для Кэссиди и маленький без соли — для Рэй, и в какой-то момент жажда сладкого побеждает, и липкие пальцы встречаются над картонным стаканом. Кэссиди светится так сильно, что отражает финальные кадры, а потом вдруг кладет голову Вэйт на плечо и шепчет: — Хочешь секрет? — Давай. — Сержант меланхолично смотрит на тонущий в воде бриллиант. — На самом деле я почти не смотрела фильм. — Да? — Рэй с трудом разлепляет слипшиеся от сиропа пальцы. — Я думала, тебе такое нравится. «Такое» — это что-то, что вызывает слезу даже у Рэй, прежде никогда не смотревшей ничего подобного. В воскресенье она обязательно расскажет об этом Морено — может быть, ему тоже стоит сводить Донну на показ старых фильмов? Наверное, всем женщинам в душе хочется такой же любви, как у этих людей с экрана, думает Рэй, прижимая к себе Кэссиди. Только не до гроба, усмехается. — Я смотрела на тебя. — Кэссиди прижимается губами к шее сержанта, вызывая мурашки. — Ты такая красивая. Хорошо, что в темноте — пока еще — не видно, как щеки Вэйт становятся пунцовыми. — Ой, ну начинается. — Рэй показывает язык. — Все-все, ладно, я сдаюсь. — Она целует курносый нос. — Ты выиграла. — Я и не начинала играть, — как-то странно отвечает Кэссиди, и Рэй хочется уточнить, что она имеет в виду, но по экрану бегут титры, и в кинотеатре вспыхивает свет. Кэс тащит ее гулять — витиеватые улочки Балтимора, заполненные людьми, ей не помеха; они проходят мимо монумента Мэдиссона, рассматривают статуи мотыльков на Бруклин-стрит и делают совместное фото — первое за все время их общения — на фоне стены из бумажных фонариков. Кэссиди щурится, ее лицо чуть размазано из-за слишком подвижной улыбки, а у Рэй нахмурены брови и уголки губ опущены, но Фокс все равно скидывает эту фотографию сержанту — и участок, на котором пленка наклеена криво, яркой молнией сверкает на солнце. — Вернула телефон? — Вэйт придирчиво рассматривает снимок: в сеть такой не выложить, слишком интимно, лучше запостить вечером очередную фотографию оголенных плеч или тела, перерезанного тонкой портупеей. — Что? — Кэссиди непонимающе смотрит на нее. — Ты вернула себе старый телефон? — переспрашивает. — Ты сказала пару дней назад, что не стала его брать из-за страха потерять. Сейчас не боишься? — А! — Кэс взмахивает руками. — Нет, сейчас нет. Я решила, что буду смелой. Так сказать, — она неловко смеется, — посмотрю страху в лицо. Ой, смотри, сладкие блинчики! — Она тянет Рэй к цветному ларьку, украшенному воздушными шарами. — Ты любишь такое? — Из-за тебя у меня будет сахарная кома. — Рэй упирает руки в бока. — Сколько можно есть сладкого? Вон, смотри — отличный стейк-хаус. Может, туда? — В голосе слышится надежда. — Там дорого! — Фокс все еще пытается сдвинуть ее с места, но Вэйт готова стоять до победного. — Я заплачу! — Хочу блинчик! — Он сладкий, и им не наешься, — резонно замечает Рэй. — Зато он вкусный! — Стейк тоже вкусный! — Он соленый! — Можно заказать без соли. — Но я хочу… Рэй вдруг целует ее, и все аргументы Фокс обрываются тонким вздохом, оставаясь на дрожащих ресницах и раскрасневшихся щеках; и Кэссиди кажется ей пожаром в здании — тем самым опасным огнем, который убивает все живое, а все эти пустые, глупые, однотипные офисные клерки падают вниз с горящих этажей, не понимая, где приземляются: на небе, на земле или в море. В груди медленно-медленно распрямляется кипящая спираль — вибрирует, покалывает на кончиках пальцев, и Вэйт улыбается сквозь поцелуй. Это ли не лето? Колокольчиковое, звенящее, искрящееся солнечным изумрудом лето, в которое она падает, как тот клерк из горящего здания. В отличие от него, Рэй точно знает, что стоит на земле. Этой мысли хватает, чтобы потерять контроль — перестать владеть ситуацией, отпустить себя и вчерашний день; Рэй расслабляется, читает по губам Кэссиди: а давай ко мне, позволяет себя обнять, повиснуть на своем плече, пьяной походкой направиться на автобусную остановку. Целоваться, прислонившись к теплому стеклу. Говорить какие-то глупые двусмысленные фразы, понятные только им обеим. И руки сержанта медленно-медленно проводят вдоль тела Кэссиди, сминая ткань летнего ситцевого платья. Дорога занимает час, но Рэй настолько взвинчена словами-касаниями-поцелуями-обещаниями, что голова оказывается в сладком густом тумане, и последнее, что она помнит перед тем, как раздеться, — странные взгляды людей в ярко-красном Ситилинке. — Хочешь в душ? — пытается сказать Кэссиди, но у нее ничего не получается, не выходит связать даже два слова, поэтому Рэй просто снимает [сдирает] с себя футболку, белье и хлопковые шаровары, звенит сталью браслетов с гравировками и валит Фокс на кровать. Кэссиди дышит так громко, что у Вэйт в голове все плывет от одной мысли о ней, и колени подкашиваются, переставая держать ее; кровать скрипит, но выдерживает. Она такая мокрая, такая бесстыдно-влажная, ей так неловко, господи, Рэй и не помнит, когда последний раз ей было так странно-хорошо, как сейчас. Кэссиди даже не нужно ничего делать, только коснуться ее — и все, и каждое слово — вымученное, вышептанное — разобьется о светлый пол на тысячу осколков. Когда Фокс кладет ладонь между ее ног — просто движение, случайное, незапланированное, — Рэй жалеет, что у нее не длинные ногти: она бы в отместку вспорола ей спину, исполосовала бы эту белую кожу с россыпью оранжевых веснушек, но приходится раскрывать рот, разлеплять слипшиеся от сухости губы и чужим, самой себе не свойственным голосом говорить: — Ну же. Кэссиди напряженная, заведенная до предела, но улыбается победно — она все еще пытается сохранить холодную голову до самого конца, но сдается под видом совершенно бесстыдной Рэй; и летнее солнце под ее языком гаснет на металлических шариках в проколотой груди. Рэй извивается так, что в какой-то момент ее позвоночник громко хрустит, и они обе заливаются громким смехом — ровно до того момента, как пальцы Вэйт касаются Кэссиди, превращая два тела в одно сердце, бьющееся в рваном ритме. Рыжие волосы мешаются с черными, в медь вплетается шоколад, вокруг горячо и жарко, и вода в мутном от топленого золота пруду вспенивается солнечными пузырями. Кэссиди целует Рэй, то и дело сбивая ритм, Рэй с трудом понимает, где она находится — и почему так хорошо, настолько по-настоящему хорошо, как никогда еще не было. Жар превращается во взрывную волну, лижет ключицы, мягкой волной обволакивает кости, и наступает темнота — приятная, тягучая, почти сахарная. Они заканчивают одновременно — капельки пота стекают по лицу Кэссиди, у Рэй до предела расширены зрачки и грудь сладко ноет от боли, и руки бессильно опускаются, с трудом отрываясь от горячей кожи. Лежат молча, смотрят друг на друга — у Фокс все еще дрожат ресницы, у Вэйт искусаны губы, — а потом улыбаются, прикрывают глаза и сцепляют пальцы в замок. Это ли не лето?