Answer the call

                    

      Когда мир состарился, мы состарились вместе с ним.       Тополиный пух выгорал во смог. В тополиный дым.       А когда с рассветом погасли тихо костры в полях,       нас осталось двое на пепелище: лишь я       и я

                    Дэвид никогда бы не подумал, что у него будет трое детей. Не маленьких и требовательных, вечно кричащих и капризничающих, а идеально громких, бойких и совершенно не умеющих грустить. Он бы даже не назвал их детьми — во взгляде каждого мальчишки есть что-то такое, что заставляет задуматься об их истинном возрасте.       Наверное, это голод, думает сержант. Так выглядят люди, пережившие острую нужду — холодный дом, пустая тарелка, вечная ночь за окном; но лучше в нищете, чем порознь — греть кости над горящим хламом посреди трущоб веселее, когда ты не один.       Дэвид слушает бесконечные истории за ужином, смотрит на веселые, перепачканные кетчупом рожицы и все боится, что не сможет найти точки соприкосновения с детским миром, состоящим из картошки фри, домашних заданий и одного компьютера на троих.       Но они принимают его так быстро, что Морено даже не замечает, как становится частью их компании — как и не помнит прошлого, в котором они не обращали на него внимания. Со временем — короткими промежутками, по медленным, но верным шагам — он узнает, что самого младшего, Уози, на самом деле зовут Уорис, но он ненавидит это имя; средний, Калеб, мечтает стать моряком, а еще — пригласить на школьный вечер девочку из класса; а старший, Бику, дважды пробовал начинать курить, но ему не нравилось.       И тогда он приносит им фрукты и шоколадные батончики, покупает свежее молоко и медовые хлопья, и, когда они однажды вечером снова садятся за стол — все вместе, словно одна большая семья, — он чувствует себя по-настоящему счастливым.       И это все делает Донна.       Донна, которая смотрит на мир через призму доброты и света; Донна, у которой все всегда получается; Донна, которую обожают дети. Большая и теплая, умеющая превращать золу в песочные замки и рушить стены касанием ладони, она врастает в сердце сержанта так прочно, что становится его частью.       Он приходит к ней каждый день, обнимает с порога, целует горячие щеки и вручает белоснежные георгины — сотканные из нежности шары на тонких стеблях. Донна смущенно улыбается, краснеет и бежит за вазой; и все вокруг тонет в горячей карамели заходящего солнца.       Обычно в его руке еще пакет со сладостями, но сегодня пятница, и мальчики остаются у своих друзей ночевать — Бику так и вовсе убегает к соседской девчонке смотреть рыбок в пруду, — и у Морено с собой только большой походный термос и корзинка для пикника.       Они идут в парк — Донна захватывает клетчатый плед с проеденным молью уголком, надевает лучшую блузку и новую пышную юбку, вертится перед зеркалом, подводя губы кофейным карандашом. На шее нити серого крупного жемчуга, в ушах поблескивают новые серьги-кольца — обновки с зарплаты все ждали подходящего случая, — и даже маникюр отливает красным глянцем: Трейси с работы по дружбе сделала, сама предложила — пора бы Донне стать настоящей красавицей, раз начала сиять от счастья, как начищенный чайник.       Выбирают лучшее место — не сговариваясь, показывают на одну и ту же площадку в самой глубине парка: вид на пруд, тенистые деревья, уединенная полянка. Донна расстилает плед, Дэвид помогает разложить ужин.       — Подумать только, — Донна аккуратно подгибает дырчатый край, чтобы не было видно следов моли, — месяц назад я еще и представить не могла, что у меня будет пикник.       Морено расстегивает липучки на своих ярко-желтых сандалиях и садится рядом с ней — так, чтобы их плечи соприкасались, а вытянутые ноги лежали на теплой от солнца траве.       — Тебя точно не продует? — спрашивает он с какой-то неловкой нежностью. — У меня есть толстовка в машине, принести?       — Смотря какого она цвета. — Донна игриво ведет плечом, и белые бусины ловят золотистый луч, превращают его в снежный блик на лаковом покрытии. Тонко звенит застежка.       — Оранжевая, — серьезно отвечает Дэвид. — И с котом на спине. Тебе пойдет.       Она смеется, говорит что-то еще более смешное, запрокидывает голову, и ее черные кудряшки щекочут его щеку. Чувство, что на Донну можно смотреть вечно, захлестывает его: эта женщина — словно маленькое Рождество, его лучший и самый желанный подарок.       Словно влюбленный мальчишка.       — Я приготовил для тебя кое-что. — Он тянется к термосу. — Строго говоря, я особо и не готовил, так только…       — Что там у тебя? — Донна прищуривается. — О боже! — Она вскрикивает. — Святая дева Мария, это что, шоколад?! Чего же ты ждешь, давай сюда скорее!       Донна вырывает из его рук термос так быстро, что Дэвид не успевает даже предложить налить ей его в чашку — о баллончике взбитых сливок и корице можно даже и не упоминать, — и с наслаждением вдыхает запах топленого шоколада, перемешанного с молоком и какао.       — О господи. — Донна все еще не выпускает из рук цветной термос. — Да ты что, святой какой-то, что ли, — бормочет она себе под нос, — как ты догадался…       Морено репетировал этот момент, словно предложение: как он попросит ее закрыть глаза, нальет чашку шоколада, сделает снежную шапку из взбитых сливок и украсит корицей через трафарет-сердечко.       Это должен был быть лучший момент в его жизни.       Но судьба — и любовь Донны к шоколаду — все испортили!       — Я хотел сделать тебе сюрприз, — грустно произносит Дэвид. — Но, кажется…       Донна поднимает на него глаза, и, когда Морено видит в них невысказанную соль благодарности, его сердце сжимается.       — Это лучший сюрприз из всех сделанных мне сюрпризов, — честно говорит она, а потом ставит термос на землю и обнимает Дэвида так крепко, что мир сужается до одной-единственной точки, радостно пульсирующей в груди. — Как ты запомнил? — спрашивает, все еще не выпуская его из кольца рук.       — Само как-то…       Они сидят так с четверть часа — кольцо в кольце, сердце к сердцу, — и Дэвид думает, что впереди у них еще много-много таких минут, когда она будет смотреть на него вот такими глазами, а он — гладить ее непослушные, пахнущие травяным шампунем кудряшки и превращать самобытное в волшебство.       — У меня еще сливки есть, — смущенно шепчет он. — И трафарет.       Донна отрывается от него — Дэвид чувствует, как связи-нити между ними натягиваются, не позволяя разъединиться, — и непонимающе переспрашивает:       — Трафарет?       Он шарит рукой в рюкзаке, достает баночку корицы и тонкую пластинку с фигурной вырезанной серединой; тянется к кружке, наливает дымящийся шоколад, украшает сливками — Донна восторженно смотрит на белоснежную сладкую шапку — и, аккуратно поставив чашку на землю, на весу сыпет сладко пахнущий порошок.       Коричневые крапинки рассыпаются в хаотичном порядке, но Морено не сдается — и через минуту на витиеватых сливках сверху красуется неаккуратное, но очень милое сердце.       — Это слишком прекрасно. — Донна восторженно смотрит на пластиковую кружку. — Подожди, я должна это сфотографировать. Подержи, только аккуратно! — Она открывает чехол-книжку телефона. — Вдруг оно исчезнет…       — Я сделаю тебе еще сто таких чашек. — Горячая керамика жжет пальцы, но Дэвид терпеливо ждет, пока Донна сделает снимок.       Раздается щелчок камеры, и счастливая Донна убирает телефон обратно в сумку.       — Но ведь эта всегда будет особенной. Я…       Ветки трещат так громко, что у нее дергается рука, и чашка с тихим всхлипом переворачивается на землю.       Дэвид поворачивается к источнику звука, хотя кажется, что он доносится отовсюду; проходят секунды-вечности, когда воздух разрежается резким:       — Привет, сладкие!       И из тени появляется невысокая девчонка в красном кружевном платье.       Дэвид всматривается в ее силуэт: он определенно ее где-то уже видел, но где — вспомнить не может: выбеленное лицо с губами-сердечками, черные размалеванные круги вокруг глаз, стянутая корсетом грудь, рваный край кружев на бедренном разрезе ткани.       У нее полные колени и тощие ноги; один каблук сломан, второй впивается в землю острым стилетом; и в жуткой улыбке между растянутых губ он видит кусочки смазанной алой помады.       Ела она ее, что ли?       — Мы знакомы? — вырывается у него.       Рука привычно скользит к бедру, но пистолета сегодня с собой нет — glock остался в бардачке под замком, не тащить же его с собой в парк; да зачем он вообще мог понадобиться — семь вечера, солнце над головой, общественный парк, откуда взяться опасности?       — Нет, котик. — Девчонка почти мурлычет. — Но я с радостью познакомлюсь с вами и вашими денежками. Вы же отдадите мне их по-хорошему? — Она вдруг ломается пополам, выставляет вперед сложенные замком руки и подмигивает.       — Нет, — рявкает Морено. — Иди куда шла.       Он нарочито-деланно пересаживается. Заслоняет собой Донну — настолько, насколько возможно сделать это сидя, — и прикидывает, как убрать эту девицу с дороги, если та станет угрозой: может быть, он сможет перекатиться и встать на ноги, чтобы сшибить ее с высоких каблуков — высокого каблука, если быть точным, — а потом тихонько отвести куда-нибудь в уголок и сдать в руки патрульных.       Вот Рэй обрадуется, кисло думает он, наблюдая за замершей девчонкой — та все еще стоит, расплывшись в улыбке.       — Тебе стоит уйти, — повторяет Морено, упираясь ладонями в шершавый плед. — У нас все равно ничего нет.       Ему удается привстать — сместить тело так, что понадобится только один рывок, чтобы подняться на ноги, а потом он просто сделает шаг к ней навстречу и скрутит этого размалеванного клоуна пополам.       — У твоей жены жемчуг и золото. — Высокий голос режет слух. — А у тебя наличные. Так что давай, сладкий. Порадуй меня, и я уйду. — Она облизывает губы, размазывая по ним кусочки непрожеванной помады. — И никто не пострадает. Иначе…       Дэвид оказывается на ногах быстрее, чем она успевает закончить фразу — но это все еще слишком медленно.       На солнце тускло блестит металл, и в женской ладошке — словно в телевизионном фокусе — оказывается пистолет.       Сержант замирает.       Дуло смотрит на Донну.       — Только пикни, — предупреждающе говорит девица. — И я сделаю пуф!       В голове у сержанта щелкает: в академии такого не было, на учениях — тоже; что он может, когда черная дыра может в любой момент проглотить весь свет вокруг него? Шансы невысоки; лезть в драку — плохой повод, отвлекать странного клоуна у него тоже долго не выйдет.       Поэтому Дэвид вытягивает вперед ладонь и медленно проговаривает:       — Ладно-ладно. Пусть будет по-твоему. Сейчас моя жена снимет с себя украшения, а я отдам тебе свой кошелек. Хорошо?       Девчонка жует губы, чуть раздумывает и кивает:       — И твоей жены тоже. Быстрее… Ну!       Она нервно отрывает нитку жемчуга от протянутой ладони Донны, сминает в кулаке позолоченные серьги. Дэвид, стараясь не поворачиваться — и вообще лишний раз не шевелиться, — пятится, нащупывает в рюкзаке кожаный портмоне. Не разбираясь, протягивает его весь — черт с ними, с документами и деньгами, если все закончится хорошо, то он подарит Донне самые лучшие украшения, которые сможет найти.       Он сделает что угодно, лишь бы эта девчонка ушла.       Она неловко забирает у него кошелек, отступает, пытаясь удержать прицел. Руки трясутся, пистолет ходит ходуном, скачет с Дэвида на Донну, все грозится разорвать тишину крошечной бомбой.       И внезапно Морено понимает, где видел ее: расписанная девица смотрела на него с цирковых афиш, и даже сыплющиеся на платье белила не смогли скрыть ее кукольно-детского лица.       Кэрри, кажется. Так ее зовут — или Харли, как кричат рваные буквы.       Выдыхает едва слышно. Он найдет ее так быстро, что она не успеет даже отнести украшения в ювелирку. Дэвид обещает это себе и — мысленно — Донне. Он отомстит за испорченный вечер и разлитый горячий шоколад и сделает это так красиво и медленно, что сам от себя будет в восторге.       Сейчас ему нужно просто дать акробатке уйти, а потом позвонить Рэй.       Пять минут. Не более.       И они смогут продолжить свой пикник.       Дэвид даже придумывает шутку: будет теперь называть это свидание — «с огоньком», найдет еще тысячу поводов для подарков Донне, а она будет рассказывать мальчишкам, как он смело отстоял ее — на самом деле нет, но это все равно станет легендой.       Еще немного, и все кончится.       Морено смотрит на Харли.       Кэрри бьет крупная дрожь, но она продолжает стоять, словно ожидая чего-то еще. Испуганная, побледневшая Донна боится даже вдохнуть; Морено все еще заслоняет ее собой — и на три четверти его тела она защищена.       Нет.       Нельзя об этом думать.       — Мы же все тебе отдали, — осторожно произносит Дэвид. — Теперь уходи.       — Я хочу твои часы, — срывающимся голосом велит она.       — Мои часы?       Морено смотрит на циферблат совсем старенького электронного браслета: на черном дисплее под временем весело пляшут красно-белые буквы и зеленая рожица. Это Бику отдал их ему несколько дней назад, и Дэвид с мученическим выражением лица носил их, не снимая — только бы не пошатнуть хрупкое доверие.       Кажется, на ремешке какой-то комикс — Морено в них не разбирается, но картинки сильно стерты, и толком не различить ничего; разве что логотип Бэтмена и череду повторяющихся букв наискось.       НА НА НА НА       — Будет подарок, — ухмыляется Кэрри.       Дэвид расстегивает ремешок, разматывает цветной силикон — два полных оборота, — одной рукой пытается отлепить друг от друга две части застежки.       Мешкает, когда слышит проезжающего мимо велосипедиста.       Шанс?..       — Быстрее!!! — Харли срывается на визг.       Она делает шаг к нему, протягивает руку, но оступается и летит вниз; Морено стрелой подлетает к ней, подхватывает под руки, скручивает. Харли вцепляется в пистолет, не хочет отпускать, вырывается, но не кричит — внимание ей ни к чему.       Подсечка, удар — и она падает на траву, обрушивается всем телом, запутавшись в рваном подоле алого платья. Дэвид обхватывает ее запястье, выгибает на себя и с силой бьет о землю.       Канонадой гремит выстрел.       Донна громко вздыхает и хватается за живот.       Дэвид ударяет Кэрри лицом об землю — так, что та захлебывается кровью, — и кидается к Донне, наплевав на булькающую злым смехом Харли.       Пальцы скользят от алого по дисплею, набирают вечное 911; Морено кричит код, требует патруль и бригаду медиков, трубку не кладет — швыряет в траву, а Донна страшно медленно, как в выдержанной съемке, кренится назад, и на ее губах крошечными пустыми шариками пузырится пена.       — Нет-нет-нет…       Он снимает с себя рубашку, перетягивает рукавами ее живот — крошечное отверстие кажется таким маленьким и безобидным, что Дэвид не может понять, откуда столько крови; а потом смотрит на свои ладони и понимает, что пуля прошила ее насквозь — близкое расстояние, случайный выстрел, боевой патрон.       — Они будут через пять минут. — Он приподнимает ее голову, чтобы ей было легче дышать. — Пять минут, слышишь? Надо потерпеть…       — Я терплю, — шепчет Донна. — Только чешется жутко. — Она улыбается.       Он смеется — нервно, надрывно, качает головой, целует ее холодный мокрый нос.       — Только не вздумай. — Не может закончить фразу.       Не может сказать это страшное слово.       На курсах первой помощи они проходили ранения в живот; Дэвид даже помнит, что всегда есть шанс выжить, его так много — почти семьдесят пять процентов, но всегда остается одна четвертая, которая может изменить абсолютно все.       Его личная.       Собственная.       Одна четвертая.       — Глупый. — Донна кусает губы от боли. — Я же еще не попробовала твой шоколад. Вот бы глоточек… — с трудом произносит она.       Каждое слово похоже на шипение — вырывается из горла, бурлит, пузырится в уголках губ, с трудом слышно Дэвиду. У нее по лицу катятся слезы — кристальные кружочки оставляют соленые следы, и Морено хочет убрать их, но не может — руки заняты; потому снимает их губами, а Донна все улыбается и смотрит на него, тяжело дыша, и каждый вдох становится короче предыдущего.       — Все будет хорошо, — говорит она и давится кровью, заходится кашлем — громким, надрывным; тело ходит ходуном, руки болтаются, как у сломанной шарнирной куклы. Она стонет от боли, но до последнего не закрывает глаза.       Минуты рассыпаются мраморной крошкой; пальцы перестают слушаться, прижимают рукава к ране на инерции, на честном слове, на каком-то внутреннем магните; в глазах начинает отчаянно жечь, словно в них сыпанули колкого, острого перца, и Дэвид чувствует, как на его коже эхом Донны отзываются теплые капли его слез.       — Они сейчас приедут, — говорит он, стараясь придать голосу уверенности. — Еще немного, милая. Еще совсем чуть-чуть. Уже завтра вечером ты будешь лежать в больничной кровати, а я принесу тебе клубнику, которую ты так любишь. И мальчики будут рядом с тобой, Уози покажет тебе раскраску с машинками, а Бику наконец признается, что пробовал курить, но ему не понравилось. А ты знаешь, — продолжает Дэвид, — что у Калеба есть дама сердца? Только представь себе, ее зовут Амелия, они из одного класса, и он так хочет позвать ее на праздник… Представляешь? Он уже совсем взрослый у тебя. Они все у тебя такие взрослые уже…       Она хочет кивнуть, но только странно дергается, и взгляд перестает быть осмысленным, теряя фокус.       Зрачки последний раз расширяются от боли, чтобы через мгновение снова стать нормальными.       Донна коротко выдыхает, но вдоха уже не следует.       Морено страшно кричит, не зная, что делать; и больше всего на свете хочется забрать эту боль себе, подставиться первому, потому что лучше бы это его прошило, лучше бы его разорвало, он сильный и выносливый, справился бы со всем, почему же она?       Ему ведь везло, всегда везло, за все эти годы полиции, армии, академии — ему всегда везло, весь металл проходил через него, словно мука через сито, и он вставал на ноги через пару дней; так почему его чертово везение закончилось именно сейчас?       Сирены подъезжающих машин похожи на протяжный, затянувшийся визг.       — Эй. — Он все еще качает ее на руках. — Они приехали. Они приехали.       Вокруг начинают собираться люди; Дэвид слышит вырабатываемый ими белый шум, слышит просьбы отпустить и не трогать, слышит дружеские ободрения и комариные щелчки камер; но не может прекратить смотреть на все еще слишком живое лицо Донны.       Просто не может взять и прекратить.       Потому что для них еще ничего не кончено.       Все же только началось — горячий шоколад, сердце из корицы, теплое лето и такое яркое, чистое солнце; оно просто не может взять и закончиться, прекратиться, перестать. Оборваться с последним ударом сердца, с гулким выдохом, с криком, полным отчаяния.       Он должен был закрыть ее от пули. Поступить как герой, кинуться наперерез стреляному металлу, принять ребрами или в сантиметре от сердца — своим везением; должен был защитить ее.       Но не смог.       Мир движется в замедленной съемке — лупоглазая камера наезжает на его дрожащие руки крупным планом, отдаляется, позволяя прибыть новым героям в синих и белых формах; время превращается в вязкий кисель, и Дэвид застревает в этой кислоте, отчаянно надеясь, что сможет сделать вдох и проснуться.       Вакуум становится конечен.       Кто-то кладет ему руку на плечо, он слышит знакомый голос, затем — собственный вой, и пальцы врастают в мокрую ткань окровавленной рубашки, отказываясь сдаваться. Бахрома растрепанных краев липнет к пальцам, и, когда Дэвид пытается отнять руки от скомканной ткани, между ним и Донной тянутся бордовые нити.       Донна смотрит на небо цвета моря, улыбается и разрывает связь.       Дэвид кричит, срывая голос.       Так больно.       Так ужасно пусто.       Шоколад застывает в земле.