мы проклинаем веру. мы презираем Бога. мы умираем рано, чтоб не успеть остыть. …сердце — всего лишь орган. просто обычный орган. просто обычный орган, порванный в лоскуты.
Рэй смотрит на экран телефона и не может поверить в свою глупость. Как она могла не догадаться, что для Кэрри детективом будет назначен именно Лука — тот самый пронырливый Ханзи, который мечтает посадить всех, кого видит; Вэйт его на дух не переносит с первой встречи, прекрасно понимая: дай ему только повод — и он уничтожит ее. Сотрет в порошок, подует на ладонь и улыбнется, пожелав счастливого пути. Ей срочно нужен кофе. Она садится в машину, заводит мотор; на часах почти девять вечера, солнце давно село, в парке никого из полиции не осталось. Кэрри в железной клетке до утра — ее начнут допрашивать только после экспертизы, и Рэй должна быть среди них — потому что Кэролайн отказалась говорить что-то без нее, и Лука — конечно же, только дай ему повод — теперь думает, что они, кажется, вместе. Рэй нервно хихикает, думая о том, какое лицо будет у детектива, если он когда-нибудь узнает правду. Да он свихнется на ровном месте от мысли, что был так близок к разгадке — и все равно упустил их обеих из своих тонких паучьих пальцев. Потому что Рэй не позволит себе дать ему даже самый маленький, самый незаметный повод. Все, что от нее сейчас требуется, — закрыть дежурство в участке (она и сама не понимает, как Болфолд позволил ей уйти) и поехать к Дэвиду. Не допустить беды, как сказал Томас. Ха. Словно беда уже не случилась. Вэйт набирает Кэссиди — до участка еще двадцать минут, хватит, чтобы спросить что-то общее, примитивное, — и Фокс берет трубку с третьего гудка. — Как ты? Рэй хочется придумать что-то фатальное, что-то заботливое, но все ее эмоции умещаются в пять гребаных букв. — Я не знаю. Голос у Кэссиди совершенно ровный, и это по-настоящему пугает — лучше бы Фокс билась в истерике, чем абсолютно спокойно говорила «я не знаю». Или это все еще шок? — Я приеду к тебе через час, — твердо говорит Рэй. Кэссиди долго молчит — Вэйт уже думает, что проблема со связью, — а потом тихо произносит: — Не надо. Я не хочу. И кладет трубку. Мимо проносятся огни ночной Орлеан-стрит; бесконечные пробки исчезают с наступлением сумерек, и все, что остается миллионному городу, — существовать в мире бездонных черных ночей с прорезями цветного света в картонных домах-коробках. Что-то вертится внутри Рэй, не дает покоя: полузабытое чувство, так и не вытравленное до конца; Вэйт знает его название, но боится произнести вслух. В последнее время она так много всего боится, что перестает замечать очевидное. Кэссиди не берет трубку, а потом и вовсе выключает телефон, и Рэй думает, что она, наверное, разбила его об стену от такого количества вызовов. Не брать трубку — еще одна общая черта для них обеих. Город дремлет, и Орлеан-стрит плавно переходит в Фэрмаунт-авеню, а оттуда — двухполосными дорогами — к полицейскому участку, нарушая все правила. Рэй сегодня можно больше, чем всё. Вокруг люди-призраки, и, когда бумажные двери сминаются под их ладонями, бумага рассыпается трухой; Рэй заполняет отчеты неправильно, путая буквы и даты, с трудом соображает, что нужно писать. Дэвид как-то сказал, что его пугает это скрупулезное обращение с ворохом листов, на что Вэйт высунула длинный язык и демонстративно начала писать еще медленнее. Но сейчас такого нет — она торопится, постоянно ошибаясь, и документы белыми птицами падают к ее ногам. На служебной парковке она устало садится в машину — все еще открытую — и вытягивает длинные смуглые ноги. Вокруг крутится так много людей — здороваются, интересуются новостями, устало пожимают руки. Смешные они, отстраненно думает Рэй, все эти люди. Ей надо ехать к Дэвиду. Собраться, прийти в себя, смыть шершавым ватным диском слой косметики, лежащий на лице тяжелой глиняной маской. Купить много бутылок выпивки. Научиться курить. Сидеть до утра, смотря на небо. Ничего не чувствовать. Если бы она сказала ему правду, то спасла бы их обоих. Дэвид бы все понял — он же не дурак, в конце концов, он бы придумал, как ей выкрутиться. Нашел бы эту Лею, поговорил бы с Донной; переложил на себя этот тяжкий груз. Возможно, у них не было бы свидания, и они бы не увиделись все-таки в воскресенье, но это уже было бы не так важно, как Джей, вцепившийся сломанными пальцами в решетку камеры. Рэй так больно, что вся внутренняя скорбь, все ее бесконечное внутреннее отчаяние и глубокая талая вина мешаются в острый ком и колют сердце изнутри противными ледяными иголками. Она закрывает глаза, чтобы не видеть бумажный мир, и так хочется — впервые за много лет — все закончить. Лишь бы больше не делать вдох грудью, в которой сломаны ребра. Она отдала бы свое зрение, лишь бы не видеть россыпь кровавых веснушек на лице у Донны или не чувствовать ее еще теплой кожи, под которой уже никогда не ударится о стенки сосудов пульс; и холод этих мыслей вгрызается в ее мозг ледяной волчьей пастью. Рэй так плохо, что она становится радиопомехами в несуществующих этюдах Бетховена. Щебенка парковочного покрытия хрустит под тяжелыми ботинками, и ей приходится открыть глаза — мелкие камни есть только на их участке, словно показывают особое, выделенное место, а значит, кто-то направляется именно к ней. Она смотрит на мужчину перед собой — он высок и светел, у него поникший вид и темно-синий парадный костюм, и матовая деревянная оправа очков грозится выпасть из нагрудного кармана вместе с перевернутым бейджиком «Посетитель». Рэй поднимает на него глаза: два шрама на лице, кристально-голубые зрачки, сухие губы. Она никогда не видела его прежде, но ощущение, что они знакомы, не покидает. — Привет, — говорит он, и его голос оказывается мягким и приятным. — Рэйна? Она молча кивает, не здороваясь; и мужчина неловко переминается с ноги на ногу, словно не зная, как начать разговор. — Капитан Болфолд подсказал мне, где я могу вас найти. — Зачем? Она спрашивает из вежливости, а не из любопытства: ей совершенно плевать, кто этот человек перед ней, да и ехать к Дэвиду уже пора, но взять и уйти не позволяет совесть — воспаленные глаза стоящего перед ней мужчины вызывают в Вэйт чувство жалости. — Я Роберт Уэлл из центра девять-один-один. Я приехал для… У Рэй тошнота подкатывает к горлу. Конечно, как она могла его забыть. Роберт. Начальник Кэссиди. У нее даже есть его фотография в телефоне и пара десятков интересных историй с его прямым участием. Тот самый Роберт, который почти что муж. Бывший, разумеется. Она, кстати, так и не знает, почему пара разошлась. — Вы работали с Донной, — заканчивает Рэй за него. — И приехали сюда, думая, что ее будут опознавать в нашем центре. Вы ошиблись, мистер Уэлл. Документы нашли почти сразу, и ее увезли в отделение при центральном госпитале. Вы сможете ее забрать, когда… Когда они разрешат. Странно говорить это так, словно Донна до сих пор жива. — Когда? — Роберт сжимает зубы. — Я не знаю. — Рэй качает головой. — Оружие было найдено рядом, им нужно только сопоставить факты, и отчет будет готов. Я надеюсь, что завтра к вечеру. Если у них есть ваш номер, они позвонят. — Она выходит из машины. — Я не знаю, сэр, зачем вы меня искали, но я ничем больше не смогу вам помочь. Роберт заводит руки за спину и нервно обхватывает запястья, сильно нервничая; и Вэйт вдруг становится его жалко — он же шел сюда через все огромное здание ради встречи с ней, а потом еще и как-то пробрался на служебную парковку. Видимо, она все-таки может что-то для него сделать. — Я просто думал… Вы были ее другом, — тихо выговаривает он, стараясь не смотреть в глаза. — Может, вы что-то скажете… — Я была другом ее любимого человека, — мягко поправляет Рэй. — С ней я не была знакома. Мы даже ни разу не виделись. Он выглядит так, словно его оглушил взлетающий рядом самолет, — растерянный, сгорбленный, под глазами темные тени. Вэйт даже страшно представить, что он чувствует, — наверное, Донна была ему очень дорога. Как и Кэссиди. Рэй больше не спрашивает, зачем она понадобилась: здесь нет правильного ответа, здесь вообще ответа нет; потому что Роберту, кажется, совершенно неважно, к кому идти — он просто пытается почувствовать всех тех, кто был хоть как-то связан с Донной; собирает осколки, прижимает к себе — и только больнее ранится, осознавая, что настолько разбитое стекло уже никогда не собрать снова. — Донна была моим лучшим сотрудником. — Роберт откашливается. — И моим другом. Нашим другом… Я просто не знаю, есть ли у нее кто-то, кто может позаботиться о мальчиках. Едва появившаяся засохшая корочка с хрустом отрывается. — Не могу сказать. — Рэй опускает взгляд. — Но я хочу надеяться, что они не останутся одни. — Я тоже. — Уэлл вдруг делает шаг вперед и накрывает ее руку своей. Прикосновение теплой ладони Роберта вызывает у Рэй странное чувство в груди: возможно, сегодня она все-таки помогла хоть кому-то, пусть даже таким странным способом. Уэлл улыбается — Рэй не понимает почему, но чувствует, что ее губы растягиваются в ответ. — Не буду спрашивать, как вы пробрались на служебную парковку. — Рэй устало усмехается и высвобождает свою руку из его. — Пойдемте, я вас отсюда выведу. И вот еще что… — Она мешкает, но уверенно произносит: — Я сделаю все, чтобы человек, совершивший это, был наказан. Роберт кивает, и на секунду его лицо озаряется светом.* * *
Балкон Дэвида пахнет отсыревшими спичками, горьким дымом и сладкими травами; он сидит на крошечном продавленном диване и слушает на повторе одну и ту же песню — Рэй не знает ее языка и слов, но каждая нота приносит тонкую хрустящую боль. Пыльное тепло электричества — желтый свет навесных фонарей и тлеющие огарки свечек — лижет ее замерзшие пальцы; от утренней тридцатиградусной жары не осталось и следа. Донна, исчезнув, забрала с собой солнце. У Морено сухие и бескровные руки, потухшие глаза и обгрызанные, превратившиеся в багровую корку губы. Ему так больно, что он ничего не чувствует; и когда Рэй обнимает его — прижимает к себе и баюкает, повторяя бессмысленные слова, — он не расслабляется. Она отпаивает его крепкой водкой — высокой тонкой бутылки с тремя танцующими медведями явно будет недостаточно, поэтому у нее еще с собой виски, ром и какое-то бесцветное пойло, от которого Морено выключится за пару минут. Дэвида несет — слова превращаются в одну сплошную линию, подсвеченную тусклой балконной лампочкой, и он кашляет, заливая себе в горло мутную от холода жидкость, давится гласными, ставшими сплошным болезненным криком о помощи. Он говорит так долго, что у Рэй заканчиваются четыре бутылки из шести; но алкоголя у Морено в крови по нулям, так же как и сна; и все, что ей остается, — быть рядом, кивать и наливать еще. Будто бы эта спиртовая вода сможет помочь. Вэйт водит дрожащей рукой по оголившимся костям друга, слушает рассказы об уставших поездах и забытых лицах и делает свой первой глоток за сегодня. У нее тоже все еще не все в порядке. Не плачется, не воется, не молчится — все закончилось, превратилось в белый шум, перестало существовать, оставив после себя одну лишь точку во всей вселенной — балкон, на котором двое людей пытаются рассказать друг другу то, чему не подобрать слов; и у Рэй у первой сдают нервы: это так просто, оказывается, обнять и плакать, не замечая слез, думать, что глаза сухие — или все-таки влажные от странного запаха, — а потом с удивлением обнаружить, что вода может жечь кожу, проникая через ее толщину. Мелкий звездный песок сыпется на Дэвида крупной крошкой, и, когда Рэй заваривает гвоздичный чай, ей кажется, что Морено покрылся пылью. Ветер ревет замогильным голосом, сдувает салфетки со стола, гремит чашками; пахнет жженым сахаром, кислым коньяком и цветочным чаем; у Вэйт путаются волосы, превращаясь в настоящий вихрь. Но никто из них не уходит с балкона. Потому что зайти в дом — значит принять смерть. Они выпивают так много, что в венах начинает дрожать синее небо, а мир кружится и кренится, и вот тогда Рэй произносит что-то отдаленно похожее на «мне надо тебе кое-что сказать», но все еще не находит в себе сил на то, чтобы окончить эту фразу. Соль разъедает губы. Когда вдалеке гремят чьи-то праздничные салюты, Дэвид съеживается до размеров яблочного зернышка и засыпает, думая о начале войны. Рэй ложится на него, смотрит в бездонное небо и, уже проваливаясь в спиральную темноту, видит над собой тень белоснежного крыла. Разбитое сердце безмолвно воет от боли, захлебываясь от сладкого запаха алых яблок.* * *
Лука назначает встречу на одиннадцать утра — у Рэй, кое-как поднявшейся в девять, страшно болит голова, и руки чешутся кого-нибудь убить. Дэвид перебирается в квартиру, все еще не соображая, что происходит; Вэйт заваривает тройной эспрессо и кое-как втискивается в крошечный душ. Хорошо, что она носит с собой косметичку и запасную футболку, иначе бы пришлось заезжать домой — и вставать еще на полтора часа раньше. — Закрой дверь. — Она кое-как расталкивает сонного, на четвереньках прислонившегося к кровати Дэвида. — Я заеду завтра утром и отвезу тебя на смену. Дэвид? — Рэй трясет его за плечи. — Просто закрой эту чертову дверь. О большем я не прошу. Э, ты куда? Морено встает с узкой тахты, одной рукой держится за стенку, второй — за голову, бубнит что-то вроде «мне тоже надо» и хлопает дверью ванной так сильно, что ложка падает с тумбы. — Куда надо? — Рэй подпирает плечом дверь. — В участок. — Шум воды перебивает его голос. — Мне вчера звонил детектив. Мне нужно подтвердить, кого я видел. О черт. Если Дэвид сейчас поедет с ней в участок, то узнает о Кэрри, которая хочет поговорить с ней, и на нее обрушится шквал вопросов; и если от допроса Луки она еще сможет спастись, то снова лгать Морено будет выше ее сил. Нужно сделать все, чтобы эти двое не пересеклись в одной комнате с ней. Мысль приходит неожиданно. — Ты не можешь поехать со мной сейчас, — негромко произносит Вэйт. — Нужно время, чтобы ты протрезвел окончательно. Или адвокат этой девчонки сможет усомниться в твоем здравомыслии. Мы ведь не хотим давать ему ни малейшей зацепки, — уверенно продолжает она. — Я сейчас все равно поеду домой, могу по пути заехать в участок и сказать, что ты будешь позже. Морено высовывает мокрую голову из-за двери, и холодные капли воды ручьем заливают ковровый пол. Рэй морщит нос: ледяные брызги на чистых носках — ощущение не из приятных. — Да, — осмысленно говорит он. — Ты права. Мы не должны давать им зацепок. Ни одной. Ты… позаботишься об этом? Дэвид смотрит ей в глаза в ожидании ответа — вода застилает зрачки, и он быстро-быстро смаргивает ее. Сержант кивает так уверенно, как только может: — Да. Я все сделаю.