Answer the call

                    

твоя власть надо мной всеобъемлюща и густа: враз контроль получил над умом моим и над телом — воспротивиться гибели, глупая, не сумела. если хочешь меня изничтожить, да будет так. брось мне едкую речь, говори, не сбавляя тон, повтори мне над ухом жестокое слово трижды, голос бархатный твой изнутри моё сердце выжжет: слушать правду твою — добровольно полезть в огонь.

                           Двадцать пять часов до звонка в 911       Говорят, что если прикоснуться к воздушному акробату после тренировки в небе, то можно погладить звезду. Ощутить, как сыпется лунная пыль, как сверкает осколками туман или легким пухом ложатся на кожу серые облака.       Джесси считает, что это все чушь собачья. Если прикоснуться к воздушнику, то из него посыпется не небо, а крупная пыль. И ни о каких звездах не будет идти и речи — после тренировки на теле, скрытом только тонкой тканью трико, не остается живого места, а запах пота и мокрой синтетики сбивает с ног любого, кто подойдет ближе чем на пару метров.       Но гребаная Кэрри все равно романтизирует все, что видит, поэтому он покорно позволяет себя лапать после трехчасового полета на трапеции.       Кэр вообще терпимая, но только тогда, когда не лезет к нему с вечными тупыми прозвищами, детскими обидами и тупыми бабскими капризами, которые выводят Джесси-Джокера из себя.       То есть почти никогда.       Если бы не ее мастерство и умелое тело, он бы давно попрощался с этой безмозглой девицей; но ему слишком хорошо платят за то, что он выносит ее рядом с собой. Поэтому он скрипит зубами, затягивает страховочный ремень потуже и снова и снова взлетает вместе с ней под купол.       Она прилипла к нему как банный лист. Прицепилась — и не отвести от себя, не отвадить. Стала частью него, вросла надежно, пустила гнилые корни. Была светлая девочка, когда только пришла: кудряшки до плеч, алые губы, вечно праздничное настроение — настоящая маленькая леди; а потом связалась с ним, таким злым и противным, превратилась в черт-те что. И ради чего, все время спрашивает он ее. Ради образа, который нарисовала в своей больной голове? И придумала же ведь вселенную, вжилась в роль, получила приз зрительских симпатий. Харли и Джокер, хмыкает Джесси. Ага, как же.       От клоуна в нем только зеленые волосы и татуировки, может быть — высокий рост, но больше никаких схожестей он не находит, поэтому рявкает Кэрри что-то вроде «хочешь — соответствуй» и с особым цинизмом выдерживает все ее перемены. Он даже оплачивает ей операции — губы, глаза, сиськи; покорно терпит ее трехчасовое пребывание на маникюре и вечные срывы диеты. Она, разумеется, добивается всего, что хочет. Он, разумеется, тоже.       Но раньше она была лучше, думает Джесси, глядя на то, как Кэр мастерски обвивает длинными сильными ногами раскачивающийся канат. Сейчас от нее не остается ничего, что может его увлечь, и зря она думает, что огромные ресницы или затянутые в откровенное трико кости ей помогут. Она вся искусственная, а он такое не любит. Ненавидит фальшивки, презирает копии. Таких, как Кэр, тысяча; и безумие у них ненатуральное, клишированное, а при хорошем трахе можно даже услышать, как в пустой черепной коробке ходят ходуном крошечные синтетические мозги.       Джесси забирается на трапецию, отпускает руки и повисает вниз головой. Тело приятно тянется, кости встают на место; мир слегка кружится, словно он пьян. Харли посылает ему воздушный поцелуй и делает игривое сальто.       Эта глупая девка думает, что он смотрит на нее.       Если она вообще умеет думать.       Сразу над ней — высота почти три с половиной метра — Лея медленно раскручивается в огромном кольце, тщательно проверяет скобы и продевает сквозь них новые широкие ленты; завтра шоу — ее роль, как всегда, малозначима, но ей так нравится представлять себя в центре внимания. Она даже прикрывает глаза от удовольствия от своих фантазий, когда думает об аплодисментах. Джей это знает, потому что Лея рассказала ему об этом вчера вечером.       Потому что он живет в ее голове. Поселился там, свил гнездо, создал кроличью нору, обустроил ее по высшему классу — безумие, акробатика и капелька девчачьей розовой глупости. И Лея ведется на это каждый день, снова и снова, падая в яму, которую сама же себе и вырыла; ну что же ты, глупенькая Алиса, давно пора бы уже достигнуть дна, но ты все еще продолжаешь лететь вниз.       Джесси облизывает губы и закатывает глаза от восторга: эта девка — как там ее, боже, дурацкая фамилия — Вэйт вроде — все-таки хороша в своих планах продумывать месть. Говорил же он Харли: этот коп еще сыграет свою роль, погоди немного, милая, не в последний раз ее видим. И Кэрри смеялась, хлопала в ладоши, ждала свою кособокую девицу, от которой у Джея лицо сводило приступом резкой лимонной боли.       Он может собой гордиться.       Руки цепляются за перекладину, раскачиваются, переворачивают его подвижное гибкое тело. Поток воздуха бьет в лицо, невесомость сводит с ума, заставляя трепетать от восторга. Джесси любит летать. А еще латать и резать.       Это ведь он ее выпотрошил, эту Лею, эту куколку Тутти, эту Барби без картонной коробки, девчонку без имени, закатное солнце волос, колотый лед глаз; ладная, тонкая, тощая — все как он любит, настоящая девочка из-под стеклянной витрины игрушечного магазина. Он еще поможет куколке стать бабочкой, нужно только выбрать правильный момент.       Не проебаться, как в прошлый раз, когда сержант решила вдруг сдать назад. Мол, она наигралась, хватит, ей неинтересно; даже номер его заблокировала, внесла везде в черный список, будто бы это ей поможет, ха-ха-ха. Да кто она вообще такая, даже не чертова ищейка, так только, мушка на его стеклянном глазном окуляре. Назойливый шум в ушах.       Он же ей так и сказал: забирай себе Кэр, эта баба окончательно поехала, скатилась в пропасть; а я возьму себе Лею, ты посмотри на нее, она же словно для меня создана. Я научу ее чувствовать небо.       Ему просто осточертело, что Кэрри постоянно смеется. Везде — на трапеции, в кольце, на столе; когда он трахает ее, когда она трахает его; когда ей плохо, когда ему хорошо, когда им больно; улыбается бешено, заходится рваным низким смехом, совсем не как Харли из фильма или комикса, а как проститутка за пять баксов, что подвернулась как-то Джею в «Торренте».       Он ее лупит что есть силы, бьет как сидорову козу, дубасит всем, что попадется под руку: ремнем, книгой, деревянной палкой для гимнастических упражнений. Таскает ее за волосы, выдирает розово-голубые пакли, ломает ее пластмассовые пальцы. Ему так нравится, когда она молчит. Его так бесит, когда она плачет.       После десятой такой битвы Кэр уходит, а он остается наедине с тишиной в квартире, и тогда — после почти трехнедельного перерыва — пишет Лее: «Привет».       Он думает, что вся беда в его пластиковой кукле, но беда совсем не в этом: просто Кэрри не любит Рэйну, Кэрри любит Джесси, а Джесси любит Лею, которая о нем даже и не знает; и у этого бесконечного математического круговорота только один множитель.       Он сам.       Поэтому Джес терпит всех трех вокруг себя. Настойчивую сучку Кэр, занудного копа Вэйт и пугливую, прячущуюся от него по углам Лею. Терпит, курит траву и мечтает исчезнуть. Вместе с Леей. Той Леей, что покупает ради него бежевые туфли и фоткается в зеркале с оголенным плечиком. Той Леей, что ради него готова перевернуть весь мир. Той Леей, что собрала почти три тысячи долларов для побега к нему. Любой Леей, кроме той, которая сбегает, едва заслышав его шаги.       Поэтому, когда Леже говорит, что с зимы у него поменяется напарница, Джей сразу понимает, кто займет место Кэрри. Она тоже это прекрасно осознает — или женская чуйка не подводит — и караулит Лею каждый вечер, мечтая избавиться от нее раз и навсегда.       Тогда V предлагает Лее найти кого-то, кто будет ее встречать. Он имеет в виду себя — другого себя, из реального мира, — но девчонка вдруг оказывается баснословно тупой и просит об этом свою бабку. Джею остается только забираться еще на пять метров выше и злобно отрабатывать перевороты.       Вэйт отходит на второй план, ужом забирается в свое дупло — или где там она живет — и не вылезает ровно до тех пор, пока Кэрри не начинает выносить ему мозг каждый день.       Каждый.       Божий.       День.       И он бежит. Испуганно, поджав хвост, как крыса спасается с тонущего корабля, пытается найти время в череде тренировок и заработков; отправляет Кэрри танцевать в клуб — порет ее как бешеный перед этим, чтобы она там не раздвигала ноги перед каждым встречным, — а сам сбегает в тонкий экран своего суперкрутого навороченного смартфона.       Лея вся его — покорна и преданна, шлет ему фотографии, пишет сообщения, грезит о детях и доме, а Джокер вдруг понимает, что игра таки затянулась, сколько они уже так, год, полтора, два? Все сливается в одно сплошное целое, даты становятся абстрактным понятием, заканчиваются, перестают быть важными. Джей живет в режиме тренировка — работа — телефон, где-то в промежутках успевает наскоро всунуть Кэрри, покурить косяк с Майклом и выпить банку пива в единственный выходной.       Не выпускает из рук телефон.       Лея тихая и спокойная, девочка-вода, девочка-море, заснеженные верхушки гор, пахнет апельсинами и вишневой колой, обожает мороженое и катание на каруселях; Лея всегда его слушает, никогда не перебивает, жадно ловит все его слова и ценит каждый совет. Лея умеет то, чего не умеет Кэр, — молчать.       А еще Лея умеет ждать.       А Джей способен на что-то кроме жестокости.       Когда он это понимает, становится слишком поздно, а еще — страшно; когда это понимает она — ему делается дурно, потому что куда ему сейчас это все, ну куда?       Тогда у него рождается план, простой план, состоящий всего из двух пунктов: избавиться от Кэрри и заняться Леей, и все, казалось бы, так просто, но, когда он говорит Кэр: «Убирайся, ты больше мне не нужна», она вдруг становится в позу.       Потому что без нее его нет.       Не существует.       Он не Джокер с афиш.       Он обыкновенный Джесси.       Когда Кэрри кричит, то смешно дергается, будто у нее нервы перекрутились и ей очень больно. Или потому что его слова — вот такие слова — хуже любого удара. Страшнее любого вранья. Больнее предательства. Он снова и снова пытается разорвать с ней связь — и однажды все-таки рвет до конца. Доводит до точки, выставляя виноватой не ее, как она привыкла, а себя — и когда Кэрри узнает, у нее сносит башню.       Это должно было стать их катарсисом, но внезапно стало концом.       Вой Кэр накрывает весь квартал, весь район, весь город; она орет так, что переклеенные бумажным скотчем стекла дрожат, а у Джокера разрывается голова; она кричит столько угроз, что ему становится тошно, а потому он достает пистолет из-за пазухи — он уже и сам не помнит, где его взял, — и стреляет в воздух.       Она замолкает так резко, что слышно дребезжание посуды.       Он выбрасывает ее из окна, но она же как кошка — девять жизней, вечная преданность, хвост трубой, второй этаж. Приползает, скулит, просит вернуться. Обивает порог пустой квартиры. Никому, кроме него, не нужна.       И вена бьется на горле пойманным зверьком.       Все было так просто, пока не появилась Лея.       И, когда Харли-Кэрри забирается на него ночью, Джею приходит на ум решение.       Восемь часов до звонка в 911       У Леи от одного вида Джесси в голове начинает лопаться взрывная карамель. Сначала она видит в нем воздушную тень, потом — летающего монстра; но ближе к началу весны шарики за ролики заезжают, и Джокер со своими зелеными волосами, постоянно пахнущими свежей краской, становится ее ночным кошмаром.       Потому что он зачем-то преследует ее, ходит по пятам, не сводит глаз во время репетиций. У Леи уже руки не слушаются от ужаса, а Джей все пялится черными зрачками, пожирает монструозным взглядом, хитро прищуривается, когда она рискует посмотреть на него в ответ. Он становится каньоном на ее пути к главной роли в представлении — не пройти, не проехать, — и стоит только Лее подумать о том, что они могут столкнуться в коридоре, как тело словно парализует.       V в ее телефоне шутливо советует подойти и прямо спросить, что ему от нее нужно, но Лея так боится, что не может даже просто сделать глубокий вдох.       Утром Харли опять это делала — угрожала вспороть ей живот, пустить красную ленту по голубому ковролину в гримерке. Шипела про коллекцию куколок и бабочек, а Лея только мотала головой, не понимая, что от нее хотят. Кэрри никогда не была добра к ней, но тогда, прижимая ее к стене и улыбаясь черно-алыми губами, искрила ненавистью. Что она ей сделала такого, что та ненавидит ее?       Наверное, ее такой сделал Джокер, решает Лея, закидывая ногу за голову и потягиваясь. Как в комиксах: маньяк нашел свою идеальную жертву, выпотрошил и решил пригреть у себя на груди. Идеальная парочка, ничего не скажешь.       В пятницу Леи впервые нет на дневном прогоне: из-за нестерпимой боли в висках она приходит намного позже, под конец всех репетиций; времени — почти восемь, зал пуст и закрыт, никого нет, и она вращает кольцо изо всех сил, отрабатывает растяжки. Одна нога сверху, вторая снизу, выкручивается, играет лентами, красивая, смелая, яркая. Весь мир у ее ног.       Она знает: Джокер коршуном висит над ней, караулит, пока она сорвется, чтобы накинуться на нее, сожрать с потрохами, растерзать острым клювом. Он — маньяк, а она — его новая жертва, но Лея так просто не сдастся. Что он вообще здесь забыл, всегда же уходил в шесть, захватив с собой Кэрри?       Он такой странный — смазанный, расплывчатый. Лея не может сказать о нем ничего плохого, потому что ничего плохого он ей, по сути, не сделал. Пялиться не запрещено, правильно ведь? А за свою девушку он не может быть в ответе, возможно, он вообще не знает о том, что Кэрри терроризирует ее. Нельзя думать о человеке плохо только потому, что не знаешь его.       В конце концов, рано или поздно он с ней заговорит. Сам подойдет и первым скажет, что ему от нее нужно, а если нет — значит, он просто вот такой, сам по себе чудной. Чумной.       Ей не страшно — наверное, высота снимает весь страх, потому что невозможно думать о чем-то другом, когда под тобой четыре метра чистого воздуха, и Лея чувствует прилив смелости.       Теперь она сама смотрит на Джея исподтишка, наблюдает, когда он не пялится на нее. Главная звезда цирка сидит на тонкой рейке под самым потолком, и пальцы его переплетают длинную бахрому фиолетового трико. Тишина на арене заплетается вместе с нитями, образует косы и кольца, а потом распадается под резким свистом — Джей, не предупреждая, вместе с рейкой падает вниз.       Механизм срабатывает почти идеально: он останавливается у самой кромки металлического неба — на уровне Леи — и скручивается в замысловатую спираль; захочешь — не разберешь, где руки, а где ноги. Провисев в молчании с минуту, он убеждается, что Лея на него все еще смотрит, и начинает раскачиваться.       Это выглядело бы жутко, но Лея и так не переставала бояться, да и потом — гибкостью тела ее давно уже не удивишь, она сама и не такое может, поэтому она просто терпеливо ждет, когда ему наскучит это представление или он выкинет что-нибудь еще, но, когда Джей раскачивает рейку настолько, что смог бы перелететь к ней на кольцо, у Леи от ужаса трясутся поджилки.       Ее храбрости хватило только на минуту.       И никакие четыре метра ее уже не спасут.       Тишина между ними занимает ровно полтора метра, и Джокер разрывает ее с особым изяществом — режет своим худым телом, вспарывает длинными сильными ногами, приземляется на верхнюю половину кольца, балансирует — прыжок сложный, требует внимания и сноровки, но выполнен почти идеально.       И Лея разжимает онемевшие от ледяного страха пальцы и аплодирует.       Она знает, что они остались одни, — почти девять, Майкл разогнал всех полтора часа назад, остались только он и она, а Кэрри наверняка сегодня и вовсе не было (как и всегда по пятницам), — но это почему-то не пугает ее.       Она не сумасшедшая: Джей вряд ли сломает ей руки или ноги или сделает что похуже, он совсем не похож на человека, способного осознанно причинить боль; может быть, они наконец-таки поговорят, и все прояснится? Ей надо будет рассказать об этом V — вероятно, он был в такой ситуации, возможно, подскажет, что делать, если такое повторится еще раз.       Джей наконец расслабляет руки и оказывается рядом с Леей. Кольцо не самого большого диаметра, поэтому он буквально теснит ее из обруча, и, чтобы им обоим удержаться на тонкой рее, приходится прижиматься к его горячему телу.       От его кожи исходит странный успокаивающий аромат пименты и сладкой ваты — так пахнет цирк за несколько часов до начала представления, и Лея неосознанно расслабляется, почувствовав знакомый запах.       А еще он чертовски красив, отстраненно понимает она, и сердце сладко трепещет в груди от его близости; а Джокер смотрит на нее своими впалыми глазами-бусинками и молчит, словно ему и сказать нечего. И Лея вдруг думает, что если сфотографировать его сейчас, то зрачки на пленке будут ярко-красными, как ленты, которые совьет из нее Кэрри, если узнает об этом.       Не узнает.       — Привет, — говорит Джокер, и голос у него низкий и тихий, совсем не как у монстра.       — Привет, — осторожно отвечает Лея.       Свет приглушен настолько, что она не может толком разглядеть детали, но подмечает метким взглядом большую родинку у виска, шрам на горбинке носа, чуть неровные брови; и былая страшная тень в ее голове внезапно обретает человеческую форму.       — Как дела? — чуть нараспев тянет он, и Лее это показалось бы смешным, если бы не его серьезное выражение лица.       — Хорошо. — Она елозит на тонкой рее. — А у тебя?       Лея боится даже пошевелиться — вдруг этот человеческий морок исчезнет, обнажив огромную пасть с острыми зубами, и она и вскрикнуть не успеет, как он проглотит ее, сожрет со всеми косточками, даже не подавившись.       — Хочу тебе показать, — говорит Джокер и запускает руку в нагрудный вырез ее трико.       Лея опешивает так, что может только тонко пропищать что-то нечленораздельное и широко открыть рот от удивления. О крошечном плоском квадратике под объемной вышивкой на трико знает только один-единственный человек, и — Лея точно в этом уверена — он не имеет никакого отношения к Джокеру.       Так что это, скорее всего, какая-то дурацкая местная шутка. Может, что-то вроде глупого розыгрыша. И ей надо сейчас откинуться назад, сделать сальто и резко спрыгнуть на землю, но тело снова перестает ей подчиняться, в ужасе покрываясь ледяным потом.       Что он с ней сделает?       Паника длится меньше минуты. Джей достает ее телефон, и, пока Лея пытается удержать равновесие, вытаскивает из-за пазухи свой — элегантная черная сталь ложится в ее небольшую ладошку прежде, чем она успевает сказать хотя бы слово.       — Пароль, — коротко бросает он. — Ты знаешь.       — Что? — переспрашивает, ослышавшись.       Лея не знает, что делать с этим куском стекла и металла; она ведь даже включить его не может. У нее-то все просто, нажми на боковую кнопку, введи четыре цифры, и все, вся жизнь на ладони, а что делать со всесторонне одинаковой фигурой у себя в руках, она не имеет понятия. И откуда она должна взять его пароль?       — Сбоку. — Джей нажимает ее сам. — Я знаю твой. — Говорит, пропуская вдох. — Двенадцать двадцать.       Время, когда они встретились. Когда он ей написал. Двенадцать двадцать ночи.       — Откуда ты?..       Она задыхается.       Он смотрит на нее так долго, что внутри Леи завязываются узлы. Она нажимает восемь цифр его пароля — восемь цифр своего номера телефона — и, когда экран показывает меню, все понимает. Не дура же.       Это ее собственная ловушка. Временная петля. Плохая концовка плохой истории любви. Непройденное испытание, заваленный экзамен. Человек перед ней никак не может быть V — они же совсем разные, они же такие непохожие друг на друга, они же…       Она же совсем не знает Джесси.       Но это все еще не дает ему права ее обманывать.       Лее кажется, что соленая морская вода сейчас пойдет у нее из горла — это такое тупое смятение, такая глупая, дурацкая ошибка с огромными последствиями, что ей хочется заплакать, но слез почему-то нет.       Легкие требуют воздуха, требуют глотка кислорода, требуют у мозга продолжать функционировать, а у сердца — качать кровь, и Лея ловит ртом воздух. Она — соленый кристалл, выросший посреди пещерного озера, и слишком громкая тишина звенит в стылом воздухе.       Она смотрит в его глаза. Они больше не черные, а странного тускло-марсалового цвета, и огоньки приглушенных прожекторов отражаются в них огромным зрительным залом.       Ее мечтой.       Местом, в которое она так мечтала попасть.       Лее должно быть страшно больно, обидно и грязно, но вместо этого ей почему-то становится так спокойно, как никогда в жизни не было. Его лицо — совсем молодое без привычных нарисованных шрамов — так близко, что она чувствует его прохладное дыхание у себя на щеке.       Джей на ощупь — они все еще смотрят друг другу в глаза — выводит на своем телефоне их переписку.       — Смотри.       Лея знает, что там написано. Лея знает, какие последние слова отправила ему сегодня утром. Знает, потому что была готова ко всему, к любому исходу событий, к карлику, к девчонке, к гребаному извращенцу, но не к нему.       Потому что к Джокеру невозможно быть готовым.       — Правда? — Его голос спокоен и мягок.       Ее кожа горит, а глаза и горло все еще щиплет, но боли — серебряной боли предательства или обмана — она не чувствует. Может быть, потому что все это — правильно. Правильно, что V оказался именно он. Потому что все его слова все равно оказываются правдой, потому что он ей — все-таки — ни в чем не солгал, и ей больше не страшно падать.       Поэтому она больше не удивляется.       — Правда. — Лея накрывает его пальцы своими. — Я приму тебя любым.       Шесть часов до звонка в 911       У нее есть два с половиной часа, чтобы собрать почти двадцать лет жизни в чемодан, спортивную сумку и рюкзак. Сто пятьдесят минут на то, чтобы попрощаться с квартирой на самом верхнем этаже и сбежать в новую жизнь.       Теперь она знает — знает, потому что верит, — что Джей не мог поступить с ней иначе. Кэрри была так близко к его шее, к его позвоночнику, что могла сломать их обоих в любой момент; и он бы себе этого никогда не простил, потому что — он сказал ей сам — влюбился в Лею — так просто, так глупо, так страшно влюбился и пропал в мягких волосах и тонком голосе; а еще зимой они должны будут ставить вместе номер — Джей сам слышал, как Леже говорил об этом с Майком, — и внизу живота Леи порхают синекрылые бабочки.       Они разговаривали обо всем почти два часа, и Лея помнит, как прижималась к его шее своей щекой, вдыхая запах цирка и трав, а он гладил ее по волосам и обещал, что теперь все будет иначе.       И она ему верит.       Носится по квартире, напевает песенку — долой, долой, долой, прочь из ненавистного дома, из-под ограничений злой бабушки, из-под вечного контроля. Впереди — свобода, цирк и любовь, все самое светлое, самое лучшее.       Он приедет за ней через сто пятьдесят — уже сто двадцать семь — минут, чтобы увести с собой в их собственную квартиру. Кажется, он даже назвал адрес, но Лея его не запомнила — еще успеет выучить, когда будет наводить там уют. Он обещал, что ей можно будет даже переставить мебель и купить цветы на окна. Маленькие красные розы, цветущие раз в год.       Когда все чемоданы и сумки собраны, Лея открывает дверь бабушкиной комнаты, подходит к шкафу и достает оттуда картонную коробку.       Ей очень стыдно.       Но другого пути нет.