Answer the call

                    

играет кладбищенский томный блюз, я крепче сожму косу — и лезвие мягко лизнёт петлю, как будто свершился суд. и, взглядом впиваясь в моё лицо, ты молча шагнёшь ко мне, и каждый из тысячи мертвецов застынет нелеп и нем. я, слушая шорох твоих шагов, на нежность меняю медь… «скажи мне, а правда ли, что любовь всегда побеждает смерть?»

                     Донна лежит в пластиковом гробу. Он должен был быть деревянным или металлическим, но ее мать выбрала темно-зеленый цвет, который выглядит совершенно нелепо на фоне желтого савана и дурацкого пластмассового банта сбоку.       Словно не гроб, а праздничная коробка от рождественской игрушки.       Кэссиди обхватывает плечи руками и впивается пальцами в тонкую кожу. Ее трясет от ледяного воющего ветра — разве бывает в июне в Балтиморе такой ветер? — и она сильнее вдавливает в себя ногти, пытается сохранить остатки холодного разума. Донна ведь никогда бы не пожелала ей такого чувства.       Но Донны больше нет.       Ноготь ломается.       Кэссиди даже не шевелится.       Внутреннее кольцо кладбища Грин Маунт напоминает девятый круг ада — здесь холодно и стыло, и для свежих могил почти нет места. Черные прямоугольники сырой земли хаотично разбросаны по обе стороны от узкой дорожки из треснувших плит, и Кэссиди дважды оступается, пока добирается до нужного места; но молчит, знает: земля дорогая, кремация была бы куда проще, а металлическая ваза — ближе к сердцу, но миссис Оллрера — крошечная темнокожая женщина на инвалидной коляске — собирала средства по всем друзьям и знакомым, чтобы похоронить дочь по-людски. Ее губы постоянно шевелятся, но ничего не произносят, словно она онемела от осознания беды, от понимания близости смерти — вот она, худая и длинная, стоит и смотрит на свою косу, сделала свое дело, взмахнула тяжелым металлом в воздухе; а им только и остается поливать каменные сорняки под ногами.       Кэссиди смотрит на зеленый пластиковый гроб, на изогнувшуюся в своем кресле Скарлетт, на лучи едкого тусклого солнца — почти невидимые на таком сером небе — и чувствует, как ресницы покрывает прозрачная изморозь.       Толпа людей, стоящая вокруг огромного куска пластмассы, сгущается, с трудом сохраняя дистанцию, и Кейси невольно выходит вперед, оказываясь рядом с Оливером.       — Привет, — мягко говорит он, и деревянные бусины на его шее глухо звенят в такт неожиданно громким словам. — Как ты?       Кэссиди рассматривает его необычный наряд — длинную рубашку и черные шаровары, вглядывается в вытатуированные римские цифры на голых лодыжках, видит тяжелые кисточки веревочного пояса и вздыхает.       В другой раз она бы сказала, что он смешной, но сегодня она не может даже пошевелиться от боли.       — Я думала, будет легче, — честно отвечает. — После всех этих дней. Но я ошиблась.       Оливер сочувственно качает головой.       — Если тебе нужна будет помощь…       — Спасибо. — Кэссиди пытается улыбнуться, но у нее не выходит. — Я в порядке.       С их стороны слишком предсказуемо было предоставить Кэс организовывать похороны. Слишком жестоко класть на ее плечи еще и это, и Оливер пытался взять это на себя, но Кейси внезапно вызвалась сама. Может быть, она снова хотела спасти всех. Или попытаться забыться в похоронной суете и черном трауре; в любом случае сейчас это уже совсем неважно. Все эти слова в ее спину, все эти острые слова вроде тяжелой работы и бедной девочки, все их она пропускает сквозь себя, не впитав ни капли человеческого яда. Было так глупо надеяться, что ей помогут коллеги с работы. Почти всем оказалось плевать, словно они забыли, что в мире есть [была] такая Донна, которая сидела на линии похищенных детей и спасала жизни раз за разом.       Это было бессмысленной, но контролируемой жестокостью по отношению к Кэссиди. Очередной гвоздь в крышку ее гроба, еще одна трещина в хрупкой системе ее организма — три бессонные ночи, шесть десятков телефонных звонков, полное игнорирование других людей. Все это ради Донны.       Ради того, чтобы приготовить свою лучшую подругу к последнему дню на земле.       Кэссиди не хочет об этом вспоминать. Не хочет возвращаться в прошедшие дни мыслями; ей все время хочется вернуться в комнату с горьким черным чаем, бормочущим радио и бесконечными звонками Рэй.       Рэй, которая не умеет связывать слова в полные предложения, когда это так нужно, но находит десяток других способов показать свою заботу. Заказать продукты. Приготовить еду. Протереть пыль. Отвести Кэссиди, привести Скарлетт, позвонить Дэвиду, соединить Кэссиди и Дэвида в одной квартире. Купить сакэ по акции, свежую выпечку и еще одну упаковку «Эрл-Грея». Сидеть до рассвета, когда может. Возить Дэвида на смену, возвращаться к Кэссиди, лежать рядом, сидеть на кресле, громко петь в ванной, смотреть тупые фильмы по телевизору или слушать забытое богом лондонское радио.       Возвращать Дэвида обратно. Следить за ними обоими. Не пить, но щедро подливать им, когда они садятся за один стол. Разговаривать, вытягивать слова и боль клещами. Делать все, чтобы они не забылись от отчаяния, не утонули в черном пруду собственных слез. Отвозить Дэвида домой, возвращаться к Кэссиди.       Просто быть рядом.       У Рэй нестерпимо горячие руки, которые обнимают ее во сне, и Кэссиди почти перестает быть больно.       Когда Рэй рядом с ней, она почти готова поверить в то, что все еще может быть хорошо.       Людей вокруг нее становится все больше.       Кэссиди стоит у самого края гроба, слышит всхлипы и плач, потом — занудную речь приглашенного священника, подходит прощаться первая. Лоб у Донны холодный, а волосы залачены так сильно, что кажутся ненастоящими. Она лежит на зеленых атласных подушках в самом дешевом гробу и пахнет сладкими духами и терпкими розами. Кэссиди, когда целует ее, начинает плакать от родного запаха.       Все это потому, что Донна никогда не хотела умирать. Она даже не задумывалась о смерти, представляла ее чем-то добрым и большим, никак не старухой за спиной миссис Оллреры; всегда мечтала, что уйдет на покой в окружении внуков и друзей; покинет этот мир с улыбкой и ощущением законченности.       Не получилось.       Слезы Кэссиди падают на шелковые траурные ленты, и те становятся еще темнее.       Донна лежит перед ней — такая прекрасная в своем вечном спокойствии, — и Кэссиди не знает, как оторвать свои онемевшие пальцы от куска зеленого пластика. Все, что произошло за последние три дня, вся эта бесконечная занятость похоронами вдруг оказывается слишком реальной. Слишком страшной. Слишком невыносимой для нее одной.       Она ведь не сильная, чтобы пережить это в одиночку. Она вообще себя сильной никогда не считала — так, обыкновенный человек с обыкновенными проблемами; так за что на ее голову, в ее цветной дом, в ее простую жизнь такая яркая неоновая боль? Если бы у нее был кардиомонитор, то он бы показал сплошную линию вместо пульса. Боль так на нее похожа — красная и яркая, пересекающая зеленые жизненные квадраты, делящая их на «до» и «после», бежит тонкой линией, не имеет ни начала, ни конца.       Кэссиди знает, что ей нужно отойти. Перестать цепляться за этот пластмассовый ящик. Там, за спиной, еще много людей, которые наверняка смогут что-то сказать или попрощаться нормально, а не как она. Стоит и плачет, сил нет ни на что. Жалкая. Донна бы не хотела, чтобы она была такой, но что она может против черных крыльев, забравших у нее клок жизни?       Сухая ладонь касается ее плеча.       — Кейси…       Скарлетт Оллрера кашляет — у нее вторая стадия, но она отлично держится, даже находит в себе силы понимающе улыбнуться. За ее спиной Калеб, остальные мальчишки где-то в толпе; Калеб из них самый высокий, хотя и не самый старший, ему удобнее всех везти тяжелую коляску.       — Она слышит твои мысли, — говорит Скарлетт. — Тебе не обязательно говорить. Просто подумай.       У Кэссиди в голове зеленые квадраты, разделенные болью. Ей нечего сказать. Они обе мертвы, только она еще может двигаться.       Кейси набирается смелости и делает шаг назад. Спотыкается о выщербину, теряет равновесие, падает, но сильные руки ее подхватывают, не позволяя окончательно свалиться на землю.       — Тш-ш. — Рэй придерживает ее. — Я рядом. Все хорошо.       Кэссиди пытается взять себя в руки, но выходит плохо. Вэйт все еще держит ее за локоть, и Кейси хочется, чтобы она не убирала руки. Почему ее ладони всегда такие теплые? Когда она приедет домой, то ляжет под одеяло и попросит Рэй побыть с ней рядом; возможно, так ей станет лучше.       Ей хочется отойти в сторону и уткнуться сержанту в грудь — Вэйт в том самом пиджаке, в котором была в их первую ночь, но сегодня он распахнут, а под ним — тонкое платье до колен. Она чертовски красива, хотя и небрежна — Кейси знает, что тонкая кисть подводки не желала слушаться сержанта утром, поэтому та смыла макияж задолго до выхода, и теперь ее лицо кажется на несколько лет моложе.       Сколько ей лет, отстраненно думает Кэссиди. Тридцать? Тридцать пять? Рэй как-то обмолвилась, что ей не нравится христовый возраст. Значит ли это, что ей тридцать три?       — Мисс Фокс, хотите что-нибудь сказать?       Она не сразу понимает, что священник обращается к ней. Не помнит, что никакого банкета не будет — только холодная встреча на промозглом кладбище. Они не заказывали традиционное прощание в церкви или на дому — это слишком дорого, поэтому она выступит или здесь и сейчас, или никогда.       Кэссиди открывает рот, чтобы сказать что-то, но ее трахею словно перерубают тупым топором. Кэссиди хватается за горло, пытаясь выдавить хоть слово, пытаясь рассказать о Донне, рассказать какую-нибудь историю, смешную и нелепую, чтобы смех хотя бы на мгновение перекрыл слезы, но не может.       — Я… Я…       Из горла вырывается странный булькающий звук, и она окончательно замолкает.       — Кэссиди была лучшим другом Донны, — вдруг приходит на помощь Оливер. — Я не представляю их друг без друга. Однажды…       Олли выбирает какую-то дурацкую историю, над которой все смеются, и Кэссиди, впиваясь в лацканы пиджака Рэй ногтями, тоже пытается поддержать всеобщее искусственное веселье, но вместо этого только плачет еще громче. Еще совсем недавно все было хорошо и правильно, а сейчас ее жизнь треснула пополам, и Кэссиди уже не уверена, на какой половине ей стоит оставаться.       Сержант прижимает ее к себе так сильно, что слезы пропадают в нехватке воздуха, и Кейси улыбается от нелепости ситуации.       Рэй не подходит к гробу — между Донной и все еще плачущей Кэссиди она выбирает вторую, отводит в сторону от толпы, все еще не выпуская из кольца сильных рук.       — Посмотри, — говорит, убирая с лица мокрую рыжую прядь. — Всех этих людей собрала ты.       — Мы, — глухо поправляет ее Кэссиди. — Мы собрали. Я бы без тебя не справилась.       Рэй улыбается, не споря.       Десятки незнакомых им лиц перестают быть незнакомыми, когда они с Фокс проводят несколько часов, переслушивая рабочие разговоры Донны. Все они — спасенные Донной люди с линии девять-один-один: найденные дети, подростки с телефона доверия, снятые, сбитые с крыш и из веревочных петель взрослые.       Те, кого вытаскивала Донна. Отыскивала среди километров земли и бескрайних лесов. Говорила ночами, вместе плакала или смеялась, рассказывала свои истории или слушала чужие. Люди, которые знают ее по имени. Люди, которым она важна.       Кэссиди боится снова заплакать, поэтому поджимает губы до боли и смотрит вокруг себя пустым взглядом. Когда она замечает движение вокруг миссис Оллреры, по ее спине проходит волна, заставляя распрямиться: если Скарлетт еще держится, значит, ей тоже стоит взять себя в руки.       Кто-то протягивает Скарлетт конверт с деньгами, и следом за ним люди повторяют тот же жест. Пожимают ее сухенькую морщинистую руку, говорят что-то вроде: «Вот, возьмите, тут немного, но…», и Скарлетт вдруг начинает плакать, и слезы у нее круглые, тяжелые, катятся по старческим щекам, высыхают на ситцевом платье.       Кэссиди задыхается.       Рэй все еще крепко держит ее.       — Дэвид не пришел, — говорит она, стараясь отвлечь их обеих от плохих мыслей.       Кейси делает глоток воздуха, чтобы ей ответить:       — Может, его не отпустили?       — Болфолд тоже здесь. — Рэй качает головой.       — Хочешь, я позвоню ему? — Кэссиди осторожно высвобождается из ее объятий и разминает затекшую шею. — Мне не сложно. Я в порядке, правда.       — Не стоит.       Они стоят так еще долго — слушают толпу, смотрят на утопающую в цветах Донну, позволяют ветру кусать нежную кожу. Рэй держится сухо — если ей больно, то она не подает виду, а у Кэссиди сердце кульбитами где-то в глотке кувыркается, и она даже думает, что Вэйт повезло в какой-то степени — трагедия зацепила сержанта меньше всех, но Кэс гонит прочь такие подлые мысли. Здесь не может повезти или не повезти, смерть все равно всех сровняет с землей, поэтому все, что остается Кэссиди, — радоваться, что Рэй находит силы быть рядом.       Гроб стоит открытым еще несколько минут после того, как последнее слово матери разбивает воздух, и некоторые люди подходят проститься во второй раз. Кэссиди не идет, только сильнее прижимается к Рэй, качая головой в ответ на беззвучный вопрос.       — Неужели он не придет? — Вэйт почти утверждает.       — Почему ты так волнуешься из-за этого?       Возможно, Дэвид просто не из тех людей, которым необходима собственная, личная тишина. Делить горе с кем-то пополам действительно легче, но наивысшая точка темноты всегда достигается только в одиночестве; и Кэссиди почему-то кажется, что сержант знает это далеко не со слов других.       — Потому что…       Морено появляется из воздуха. Материализуется, как фокусник в цирке, сгущает пространство перед собой, чеканит шаг по дорожке из треснувших плиток. Уголки губ опущены, глаза смотрят вниз. Держит что-то в руках, все перекладывает вес с одной стороны на другую. Кэссиди думает, что это плед, но, присмотревшись, понимает.       Морено принес с собой термос. Ярко-красный и старый, весь в серых полосках, разбивающих крупные белые горошины на несколько частей, он сталью блестит на солнце.       Люди расступаются.       Кэссиди смотрит последние кадры замедленной съемки, и ее разум не может принять эту картину, собрать осколки монохромной мозаики. Подвести черту.       Дэвид молча подходит к Донне и стоит не двигаясь, будто вся его скорбь, все его горе придавило его к земле, и он сутулится, опускает плечи, тянется головой к земле, складываясь пополам. Свет падает на его лицо, и Кейси кажется, что вместо глаз у него растут черные цветы.       Рэй за ее спиной непроизвольно делает шаг вперед, и Кэс выставляет руку, придерживая ее — если позволить Вэйт вмешаться, то Дэвид никогда себе этого не простит. Рэй, понимая это, останавливается.       В переносимой ветром тишине можно услышать отчаянный рев забытой зимы.       — Скажете что-нибудь, Дэвид?       У священника не так много времени на всеобщую скорбь, поэтому он нарушает оцепенение первым: это для них зеленый пластик — последнее, что можно увидеть, для него, простого человека, время — деньги, и Кэссиди внезапно чувствует нарастающую злость: неужели так сложно было подождать еще несколько минут? Слепой он, что ли?       Морено поднимает голову, и святой отец замолкает. Кейси знает: Дэвид чувствует то же самое, что и она, только еще сильнее — в боли, умноженной на бесконечность, рождается слепая ярость.       — Нет, — вдруг совершенно спокойно произносит Морено. — Закапывайте.       Вэйт за ее спиной грустно усмехается.       Она никогда не поймет этого, думается Кэссиди. Молчаливого и спокойного прощания с тем, кого уже нет. Простого «нет» в ответ на равнодушный вопрос чужого человека. Значит, сержант сейчас спросит ее об этом — почему Дэвид так спокойно отпустил ее, так хладнокровно велел закрыть гроб и опустить в землю; но Кэссиди ошибается — Рэй только сцепляет руки в замок и до хруста сдавливает пальцы.       Может быть, у нее не такое ледяное сердце, как она думает.       Гости читают молитвы — несколько слов, которые знают, а кто-то и вовсе нараспев цитирует библию, и хор голосов кажется Кэссиди сумасшедшим шумом, неприемлемым для кладбища. Она стыдливо молчит, коря себя за то, что не потрудилась что-то выучить к сегодняшнему дню, но Рэй вдруг кладет ей руку на плечо и ободряюще сжимает, и Кейси заставляет себя разжать зубы.       Священник бросает цветок в могилу, и гроб закрывают крышкой.       Донна больше никогда не увидит солнца.       Кэссиди чувствует растущий комок в горле, но изо всех сил старается подавить его. Она должна быть сильной ради подруги. Донна бы не хотела, чтобы она стояла и ревела, пачкая одежду солью из глаз; Донна вообще слез не любит [не любила], она всегда предпочитала занять себя делом, чем грустить.       Она зажимает рот ладонью и впивается зубами в руку. Все что угодно, лишь бы не завыть. Она не позволит себе. У нее не остается на это сил. Продержалась три с половиной дня — продержится еще немного.       Не сейчас.       Не при людях.       Дэвид поворачивается к толпе.       — Донна очень любила горячий шоколад. — Он улыбается, и в его голосе отчетливо слышатся осколки разбитых витражей. — Я думаю, она была бы не против, если бы мы выпили по чашке. Там в машине… — Морено машет рукой в сторону, — есть еще. И стаканы. Это… — Его голос страшно ровный, не срывающийся, и Кэссиди все никак не может понять, почему он не плачет, ведь ему почти что больнее их всех. — Это было бы здорово, — Дэвид поджимает губы. — Ей бы понравилось. Я уверен.       И это выстрел в ее израненное сердце.       Осознание отсутствия Донны наконец бьет ее наотмашь. Забирается под ребра, кусает измученную плоть, выковыривает черные дыры внутри. Будто бы во всем мире вдруг выключили свет и подожгли линии электропроводов, и Кэссиди плавится и сгорает кипящей медью.       Сердце словно останавливается.       Она хочет сказать: ну, давай же, бейся, тик-так, вдох-выдох, малый круг, большой круг, давай.       Но не может.       Сквозь сжатые зубы Кэссиди срывается на писк. Прокушенная кожа лопается, тонкие капельки крови выступают на руке, и во рту становится едко и солоно.       Боль от потери похожа на тысячу костей, которые разом сломались и теперь рвутся наружу, раздирая внутренности.       Кэссиди всхлипывает. Лучше бы это ее нашпиговали пулями. Набили холодным свинцом под завязку. Все лучше, чем чувствовать то, что она ощущает сейчас. Она не может больше.       Ее не хватает.       Рэй сжимает ее плечи и уводит в сторону, стараясь уберечь от потока шагающих к выходу людей. Через десять минут здесь станет стыло и пусто, как у нее в груди, и она сможет сказать пропускающему всех Дэвиду глухие слова никому не нужного сожаления.       Или нет?..       Сквозь пелену кипящих медных слез она видит, как Дэвид поворачивается к ним спиной и открывает старенький термос. Кэссиди не знает ничего толком о том дне, когда погибла Донна, — ей сообщили только общие подробности, деталей бы она не вынесла, — но она уверена, что именно этот термос был тогда в парке.       Морено наливает в кружку горячий шоколад, садится рядом со свежей землей и ставит алюминиевую чашку перед собой.       — Ты не допила, — говорит. — Давай вместе?       Внутри Кэссиди остаются трещины, которым никогда уже не зарасти — ни розами, ни камелиями, ни огромными белыми ромашками, которые так любила Донна.       Рэй позади нее сдавленно всхлипывает.       В тускло-рыжих волосах Морено гаснет солнце, лизнув лепестки дрожащих век в последний раз.