«Дальше» не будет. Простая фраза. Пальцы еще дрожат. Просто закончилась эта фаза, небо покрыла ржа. Спрячусь за юмором, за бравадой. Простенький маскарад. Да, я люблю тебя. Эта правда — худшая из неправд.
4/4
Чтобы заставить себя встать с кровати, Кэссиди нужно три дня. Три дня, заполненных смиренным отчаянием, горячим чаем и вишневым запахом ароматических палочек, расставленных по всей квартире. Иногда в груди становилось так нестерпимо больно, что Кэс всерьез думала расковырять ее ножом, чтобы выкорчевать то, от чего там так сильно зудело, — то ли металлическая скоба, воткнутая в мягкие ткани, то ли полый шар из железной проволоки нервов. Режет и стонет, отчаянно рвется наружу вместе с нечеловеческим воем, и не достать, даже если вывернуть себя наизнанку. Но Кэссиди переживает это — все в мире имеет конец, и семьдесят два часа слез, пустоты и сна заканчиваются, оставив после себя тупую боль, воспаленные красные глаза и простую мысль: Донна не вернется. Ливень лупит в стекло, впечатывается барабанящей дробью в тело. Прямо как пуля в ее подругу, только много-много раз подряд, и не сосчитать невидимых следов-дырок на теле. Утром четвертого дня у Кэссиди нещадно болят голова и сердце — сердце, конечно, больше, — но она заставляет себя встать с кровати. Опустить ноги на пол, выпрямиться, постараться не разбудить спящую в кресле Рэй — волосы растрепаны, сержантская форма в пыли, даже значок не снят; в последнее время она работает так много — живет за троих, — что с трудом находит время на себя, и Кэс чувствует острый упрек — она совсем забыла о том, что Рэй тоже нужно есть и спать, а еще, желательно, отвлечься от того, что она делает: возится с ней и Дэвидом, живет на две квартиры, про свою опять забыла, а ведь договаривались когда-то вместе разобрать бесконечные коробки. Впустить свет в ее холодный дом. Все это было словно в другой жизни. В той, где внутри все кипело от мысли о Рэй, где не было боли и страха, только маленькое детективное расследование и еще одно «но», о котором Кэссиди так старательно умалчивает, делает вид, что ничего в ее голове не покрыто тайной, что она — простой деревянный ящик с ответами на любые вопросы. Маленькая жизнерадостная девочка без забот и жизненных проблем. Больше не получится скрывать. Сейчас от нее прежней уже ничего не осталось, и все, что видит Кэс в зеркале, — бесформенное, бесцветное существо. Серая масса. Майка грязная, штаны перекручены, вместо волос масляная смесь. Веснушки распухли на лице, превратились в горчичные точки, руки дрожат от непривычной нагрузки. Разленилась, размякла совсем. Неудивительно, что Рэй не спит с ней на одной кровати. Она бы тоже не стала. Отвращение разъедает ее и заставляет сделать следующий шаг: закрыться в ванной, раздеться догола и стоять, смотря на свое отражение в зеркале. Оно кажется таким огромным, нелепым и чужим, будто бы никогда ей не принадлежало. Кэссиди думала, что после смерти Донны в ней что-то изменится — если не внутри, то хотя бы снаружи, — но она все еще осталась с рыжими волосами и некрасивым полным телом с этими дурацкими веснушками, которые так и хочется закрасить светлым маркером. Чуда, которое в книжках наступает после самого сильного горя, не произошло. Она все такая же Кэссиди. Поэтому она забивает боль так глубоко, как только может, — хотя все еще чувствует себя так, словно у нее из-под ног выбили табуретку, — и забирается в душевую кабину, плотно закрывая полукруглые двери. Ей нужно принять нормальный вид и приготовить завтрак, потому что Рэй Вэйт неделю возилась с ней, как с ребенком, разве что не пеленала перед сном, и теперь настала очередь отдавать долги. Платить по счетам. Кэссиди едва заметно усмехается: она бы никогда не подумала, что та самая Рэй Вэйт, оказывается, умеет заботиться. Делать простые человеческие вещи. Убирать дом. Приносить еду. Слушать. Молчать. Обнимать ночью. Спать на кресле, потому что Кэссиди ненавидит, когда на кровать ложатся в грязной одежде. Добавлять в чай больше молока, чем сахара. Мыть чайник каждый раз после того, как в нем закончится вода. Снимать обувь в прихожей. Рэй делает это все для нее — из-за нее, — и Кэссиди не понимает, что между ними происходит, потому что Рэй Вэйт входит в ее жизнь словно в собственный дом, но сохраняет чужие устои, не лезет со своим уставом, как сказала бы мать. И Кэссиди становится без ума от Рэй: не может отвести глаз от ее ужимок, от ее фирменных жестов, от ее шелковых волос с тонкими косичками на висках и фиолетовых синяков на поясе от тяжелого оружия. Она почти не помнит Вэйт за последние три дня, но знает, что до них — до Донны — им было хорошо вдвоем. Так хорошо, что в голове ничего не осталось. Кэссиди думает, что Рэй Вэйт похожа на воздушного змея; Рэй считает Кэссиди ручным солнечным зайчиком, и у них обеих, определенно, есть что-то большее, чем просто влюбленность друг в друга. Но ни одна из них не знает, что делать с другой — потому что Кэссиди отлично понимает, что такие, как Рэй, не остаются в жизни надолго, а она ещё и слишком привыкла к постоянной близости Вэйт, прикипела уже, свыклась с мыслью о том, что сержант будет рядом так долго, как только понадобится, хотя за все эти дни Кэс даже спасибо ей не сказала. Но ничего, наверстает еще. Если Рэй Вэйт, конечно же, не исчезнет внезапно. Как вообще люди влюбляются, Кэссиди вешает мочалку со следами кремового мыла обратно. Как это происходит — щелкает ли что-то в голове при виде другого человека или же нужно преодолеть огромный путь для того, чтобы разобраться в собственных чувствах? Нужны ли испытания, как в любимых ею романах, или достаточно того, что им просто так хорошо вместе? У Кэссиди при виде Вэйт точно рубильник внутри повернулся, она в этом уверена. Даже на картах гадать не надо — она вся как на ладони, не екнуло даже, сразу рухнуло вниз. Можно ли считать то, что Рэй так возится с ней, влюбленностью? Кейси наливает на руку шампунь и закрывает глаза, взбивая пену на рыжих волосах. Запах кажется непривычно горьким, и Кэссиди не может вспомнить, чтобы у нее было что-то подобное, но — что уж говорить — она вообще ничего не помнит толком. Крапивный запах щекочет нос. Что будет дальше в ее жизни? Она вернется к работе послезавтра, вернется к прежней жизни, к прежнему ритму, и что будет после? Она никогда не задумывалась о том, что ее ждет с Вэйт. Сначала все развивалось слишком быстро, чтобы подключить разум, — у нее от Рэй легкие в спираль закручивались, — а потом вдруг стало совсем не до этого. И все же — когда Кэс думает о Вэйт, сердце болит не так сильно, словно Рэй невидимым ножом отсекает от нее куски мертвой ткани, забирает ту часть, которая поражена больше всего, и вынашивает ее, лелеет, нянчится с этим куском тьмы, сгустком смерти — чтобы каждую ночь класть его на ладонь и сжимать в кулак, перемалывая оставшийся пепел. Она не знает, как Рэй это делает. Но все равно продолжает слепо тыкаться носом в ее плечо. Смеется, отплевываясь попавшей в рот водой: вот к чему приводит случайная встреча в центре приема звонков. Не попроси ее Роберт тогда узнать, зачем они пригласили сержанта забирать бумаги, она бы никогда и не увидела, как выглядит Рэй Вэйт. Ей нужно набраться смелости и рассказать Вэйт о своей маленькой тайне. Не маленькой, на самом деле, а очень большой и тяжелой; и Кэссиди боится до одурения, до холодеющих пальцев, что Рэй не поймет ее. Уйдет, не попрощавшись, даже не дослушав. Ведь Кэссиди так перед ней виновата. Створки душевой с тихим скрипом закрываются за ее спиной. Рэй все еще спит, поэтому Кейси приходится передвигаться на цыпочках, старательно огибая все разбросанные провода и другие мелочи, которые она когда-то сочла нужным расставить повсюду, а сейчас они только раздражают ее еще сильнее. Поэтому Кэссиди садится на широкий пуф напротив огромного кресла, собирает мокрые волосы в высокий пучок, закалывает его двумя цветными коктейльными трубочками и смотрит на сержанта. Рэй такая нежная и спокойная — спит, закинув голову назад, чуть взлохмаченная, пуговицы на полицейской рубашке расстегнуты, жетон на груди блестит треснутым светом. Такая же, как и всегда, только уязвимая. Совсем-совсем беззащитная. Одежда в пыли, спящий дракон на руке. Не похожая на себя обычную: тонкие косички у висков растрепались, высокий хвост съехал набок, спит и видит сны — глаза под закрытыми веками двигаются и подрагивают; и у Кэссиди от ее вида отчаянно щемит в груди. Холодные капли стекают с кончиков волос, щекочут шею и спину, но Кейси боится даже пошелохнуться: видеть такую Рэй — спящую в ее кресле после работы — слишко многого стоит. Наверное, это выглядит дико со стороны, но Кэс все равно; она сидит и смотрит, разглядывает сержанта, подмечает детали: синяки на руках, пара царапин на шее, смешная родинка на груди, круглый шрам от ожога — от ожога ли? — возле левой ключицы. Рэй опирается на подлокотник, ноги широко расставлены, волосы свисают до пола, задевают лежащую стопку книг; интересно, думает Кэссиди, какой бы книгой была Рэй?.. Она осматривает комнату в поисках перемен: сержант определенно оставила в ней свой след, убрав лишние банки в шкаф и занавесив окна. Кэссиди привыкла к распахнутым шторам, а теперь грязную серость балтиморского лета Вэйт скрывает за охапками цветной органзы. За окном кричат чайки. — Ты что, взяла мой шампунь? Кэссиди резко поворачивает голову к проснувшейся Рэй: та приоткрывает один глаз и теперь бесстыдно пялится на нее. — Твой шампунь? — повторяет. — Но я не… — От тебя несет крапивой. — Рэй зевает, и Кейси не может понять, злится она или шутит. — Что, банка с радужными единорогами нам больше не по душе? — Она хихикает. — Черт. — Кейси краснеет до кончиков волос. — Э-э-э… Прости? — А, не парься. — Вэйт машет рукой и резко поднимается. — Я отжала его у Дэвида. Мне понравился запах. Как в детстве, ну. Сержант заводит руки за голову и потягивается. Плотная ткань форменной рубашки приподнимается, обнажая смуглую кожу на животе, и Кэссиди смущенно отводит взгляд. Словно и не было ничего между ними. Но ведь было же, Кэссиди помнит все эти поцелуи в сухие губы на ночь, весь этот отчаянный секс в первые дни после смерти — ей казалось, что в нем можно забыться, найти себя, и у нее даже выходило, но потом она устала принимать, ничего не отдавая взамен, и Рэй поняла ее, больше не тревожа; помнит все слова в сером тумане тоски. СМС на весь экран. Просьбы возвращаться скорее. Захочет — не забудет. Вэйт обходит комнату, разминает затекшие плечи и спину; роется в темно-синем джинсовом рюкзаке, достает оттуда сверток с вещами, цветной несессер в пластиковых значках и зубную щетку. — Рада, что ты снова с нами, — бросает она через плечо, борясь с заевшей молнией на форме. — Я не хотела тебя будить, когда вернулась. — Рэй встает, зажимая охапку под мышкой. — Ты так плохо спала… Я беспокоилась. В ее голосе слышится забота, и Кэссиди невольно улыбается. — Ты сделала для меня так много, — говорит, переминаясь с ноги на ногу. — Я не знаю, как тебя отблагодарить. Рэй смотрит на нее в упор — стрелки на ее глазах, прорисованные до внутренних уголков, блестят серебряной пылью — и молчит. Словно ей нечего ответить на неумелую благодарность Кэс, словно все слова вдруг закончились, достигли своих пределов. Перешли какие-то невидимые границы и никогда больше не вернутся. И Кэссиди понимает: Рэй просто ждет, что она скажет. О себе. О ней. О них обеих. Даст ей подсказку, как действовать, как вести себя дальше. В простом «спасибо» для сержанта слишком мало информации, ей нужно больше. Но у Кэс все еще слишком тяжелая голова, а тело словно набито ватой, поэтому все, что она может сделать, это выдавить из себя пустое «все хорошо» и молча наблюдать, как Рэй, кивнув, скрывается в ванной, запирая дверь на замок. Хочется рвать на себе волосы от собственной глупости. Конечно, Рэй хочет ее послушать — она же человек, а не машина, — но внутри у Кейси пустота, которую можно черпать ложками. Ей так сложно начать говорить. Вдруг она скажет что-то не то? Или Рэй и вовсе больше к ней ничего не чувствует; что, если за эту неделю все изменилось? Горе сближает людей, когда оно делится пополам, но Рэй не делила его — она взвалила себе на плечи груз ответственности и молча несла его, не жалуясь. Что, если она остыла? Перегорела или — что еще хуже — делала все из жалости к ней? Кэссиди вдруг понимает, что за всю эту неделю даже толком не думала о том, что чувствует сержант. Ставила в центр себя, зацикливала свой мир на внутреннем «я»; а Рэй все стояла в стороне, ожидая хоть чего-то — знака, жеста, слова. Теперь весь этот хлипкий горящий карточный домик, которые они строили до смерти Донны, может рухнуть за одну минуту тишины. И это страшно. Фокс вертится на кухне, ставит чайник, ставит турку, ставит крестик на календаре, вычеркивая еще один бесполезный день. С похорон прошло три дня, с момента, как она осталась одна, — шесть; хорошо, что есть эта бумажка с цифрами на стене, иначе Кэссиди даже не смогла бы посчитать, сколько она жила. Разгребает почту на столе — счета, реклама и открытки от семьи, — перестилает постельное белье, сгребает грязное в кучу, топчет его ногой под звуки льющейся воды из ванной. Утопилась там Рэй, что ли? Кэссиди уже не знает, что думать. Она находит карамель, запускает туда пальцы и жадно ест, словно голодала всю жизнь; обнаруживает подсохший хлеб и масло, глотает щедро разбавленный холодной водой чай. Желудок наполняется едой, и в этом ее второе счастье за утро. Первое, конечно, в Вэйт. Забирается в кресло вместе со стеклянной банкой соленой карамели, поджимает под себя голые ноги и сидит, уставившись на дверь ванной. Ложка то и дело поднимается и опускается, банка доходит до середины, а Рэй все моется — и ментоловый запах ее геля для душа проникает в каждый угол комнаты Кэссиди. Отчего-то жутко хочется выбежать под дождь за алыми маками для Вэйт. За окном плачут ржавые птицы. Кэссиди терпеливо ждет. Рэй выходит только через полчаса — распаренная и посвежевшая, высушенные волосы собраны в тугой узел на макушке, огромная футболка с Металликой едва прикрывает острые коленки; заваривает крепкий кофе, щедро льет молоко и вдруг замирает, прищурившись. — Где моя карамель? — спрашивает без тени улыбки. Кэссиди роняет ложку. — Ты что, — у Рэй от возмущения смешно подергивается кончик носа, — и ее взяла? Но ты же оставила мне что-нибудь? Хотя бы ложку? Хотя бы капельку? ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ? Фокс молча показывает ей полупустую банку, и Рэй с победными криками вываливает треть ее содержимого к себе в чашку. — Я не могу жить без сахара после ночных смен, — сообщает сержант. — Мы всю ночь гонялись за идиотами, толкающими наркоту подросткам. И если ты думаешь, что это просто, — Рэй наставляет кончик ложки на Кейси, — то ты ошибаешься. Дэвид повязал троих из восьми, еще двоих нашла семьсот пятая, но одному уроду удалось скрыться. Ничего, — мстительно добавляет она, — я его найду. Значит, даже Дэвид уже вышел на работу, понимает Кэссиди. А она все еще жалеет себя, что Донны больше нет; плачет и требует внимания, словно маленький ребенок; и терпит же это все Рэй, возится с ней, хотя своих забот наверняка полно. Снова становится стыдно. Хочется забиться в угол между пыльным книжным шкафом и письменным столом с выключенным ноутбуком — туда, где на теплом полу разбросаны отцовские комиксы в потертых обложках, — и просидеть до утра. Спрятаться ото всех, пока в голове не улягутся события прошедшей недели и не выработается план, что нужно сделать, пока она полностью не восстановится. Сколько вообще люди восстанавливаются после потерь? Неделю? Год? Сколько понадобится времени, чтобы она перестала проверять свой телефон в надежде получить сообщение от Донны? Пересматривать редкие совместные фото — Донна всегда улыбается, Кэс вечно напряжена — и листать старые диалоги в социальных сетях? Донна так любила писать про жизнь, что вся лента Кэссиди в какой-то момент просто стала состоять из ее маленьких высказываний и советов. Яблочный уксус в кофе, соль в хлебе, шнурки от кроссовок вместо держателя штор; Кейси слишком сильно любила эти мелочи, чтобы читать новости от других. А теперь в ее ленте Рэйна — десятки фотографий стройных ног, обнаженных ключиц или бедер в узких юбках, тысячи сердечек под каждым. Рэй — звезда соцсетей, волосы в пышные локоны, платье в пол, губы выпачканы алым. На заглавном фото стоит, выставив босую ногу вперед, черный шлейф стелется по музейной лестнице. Столько раз Кэссиди рассматривала эту фотографию, столько раз выглядывала детали — все никак не найти ошибки или погрешности, словно не на фото смотрит, а на картину, экспонат какой-то. И-д-е-а-л-ь-н-а-я. — Дэвид давно вышел на работу? — спрашивает Кэссиди, пока Рэй пьет кофе. Ложка ударяется о стенки чашки, и ее передергивает от этого звука. — Вчера и вышел. Хотя его никто не ждал раньше следующей недели. — Сержант поджимает губы. — Он в порядке. Думаю, ему не позволили хандрить дети, — задумчиво произносит она. Дети. Зачем она вообще поднялась с кровати, ругает себя Кэссиди. Лежала бы под одеялом, плескалась бы в синем море вместе с бумажными кораблями и пялилась в потолок, лелея свою грусть и чувство вины. Это ведь так просто — лежать и ничего не делать, создавая свой мир, в котором нет места повседневной жизни. Донна бы дала ей хороший подзатыльник, если бы узнала о хандре. Или посоветовала бы обратиться к Оливеру. Кэссиди кажется, что раздражение на местного психолога не покинет ее даже перед смертью. Черт. Это была крайне неудачная шутка. — Что с детьми? Она смотрит на Рэй — бежевая футболка съехала с плеча, обнажив широкую бретельку белья с пошлой надписью, и теперь Вэйт кажется еще более беззащитной, чем во сне, — и видит у нее на пальцах крошки корицы, смешанные с сахарной пудрой. Если она сейчас прикоснется к чему-то, то оставит на поверхности рассыпчатый сладкий след. — Они остались с бабушкой, но Дэвид все свое время проводит у них. — Рэй улыбается так широко, что ей приходится зажмуриться. — Мы даже не виделись толком из-за этого. Но я рада, что он нашел себе место. В любом случае, — она делает большой глоток и морщится, — мы с ним все время на связи. — Это хорошо. — Кэссиди устраивается поудобнее. — Со мной тоже. — А? — Со мной ты тоже теперь все время на связи, — повторяет. — Я вроде как в строю. Снова. Благодаря… э-э-э… кровати. Если бы ее волосы были распущены, она бы спрятала в них свое покрасневшее лицо. Это, наверное, худшая реплика, которую можно было сказать сержанту после всего, что они прошли. Рэй приподнимает бровь, и Кэссиди на мгновение чувствует дежавю: именно так сержант смотрела на нее в их первую встречу в центре приема звонков, когда Кейси от неловкости и волнения уронила стул, а потом начала дергать себя за волосы. — Это замечательно, — вкрадчиво говорит Рэй. — Завтрак?¾
— Это замечательно. — Рэй не находит других слов, кроме дурацкого «замечательно», которое заменяет ей весь основной спектр эмоций. — Завтрак? Она всегда хочет есть после ночных смен и короткого сна; много еды, много сахара, много кофе — взбодрить себя, поднять с кровати, вытащить из дома на улицу — ради танцев до утра, ради красивых кукол в обтягивающих платьях и соленой текилы, от которой щиплет губы. Рэй помнит это все до последней детали, до последней пайетки на Вайолет: танцующая и жаркая, волосы дыбом, под глазами слезы-блестки, крошечные алмазные веснушки. Красивая до невозможности, до кровавых соплей и узла внизу живота. Адвокат, который защищает Кэрри; строгая, яркая, притягивающая, Рэй и не знает даже, какая Вай ей нравится больше — с барной стойки или из коридора комнат почти что тюремных свиданий. Не нравится. Рэй морщит нос. Однодневная штучка, у которой таких, как Рэй, еще с десятка два. Флиртует с каждым встречным, протягивает тонкие руки, обвивается вокруг шеи, затягивает в тугую петлю и душит, душит, душит своей красотой и умением очаровывать. Превращает выпитую чашку кофе в фарс, жеманничает, надувает губы, когда Рэй ей отказывает, стряхивая крохотные пальчики со своего плеча. Рэй такое не нужно. Больше не нужно. Возможно, Дэвид прав и ей просто нужно осесть. Свить гнездо, организовать собственную ячейку общества. Сейчас, когда все [почти] остается за спиной, она может задуматься об этом всерьез. Рэй все еще не может поверить, что через несколько дней сможет дышать полной грудью, а не спать, просыпаясь каждые полчаса от нарастающей тревоги. — Значит, они будут у Кассандры до суда? — чуть растягивая гласные, говорит Кэссиди, и по ее телефону с бешеной скоростью бегут фотографии еды. — Что ты хочешь на завтрак? — Я хотела предложить сходить в магазин. Вэйт хватается за свой мобильный, хаотично листает входящие. Привычка, чтоб ее. Вайолет уже написала ей четыре сообщения, три из которых с извинениями и одно — с еще одним приглашением встретиться по поводу Кэрри, и, пока Кэс выбирает еду, старательно комментируя каждое блюдо, Рэй коротко пишет: Завтра в два. — А когда суд? — Кейси все еще сидит, поджав под себя ноги, но мысль о предстоящей еде ей к лицу: она, по крайней мере, не выглядит так бледно, как несколько дней назад. Рэй укладывала ее в кровать, кормила с ложки и все думала, когда же она, черт возьми, оклемается, потому что пора бы уже начать жить дальше, а не лежать в кровати сутками, оставляя сержанта один на один с неоплаченными счетами, бесконечными звонками и дурными мыслями. Пора перестать заниматься странным серым сексом, как в первые три дня после известия о смерти Донны — Рэй от такого воротит, ей не нравится то, что чувствует Кэс, не нравится это странное, застывшее выражение ее лица — оно пугает. Вся эта неделя превращает их совместную жизнь в репетицию краха отношений; но Рэй видит, как Кэссиди смотрит на нее — в лесных глазах горными родниками тает пьяный блеск, — и Вэйт продолжает лелеять надежду, что у них все сложится. Потому что во всей этой суете — совсем не романтичной, ну, что может быть романтичного в том, чтобы пытаться протереть несвежее тело влажными салфетками и заплести грязные волосы в косу? — Рэй понимает, что привязалась к Кэссиди. Зацепилась немного, приклеилась жидким клеем к синему постельному белью, веснушчатым плечам и по-детски пухлым губам в розовых трещинках. Ей нравится быть у Кэссиди дома, нравится ощущать ее присутствие. Ей так спокойно, что она спит без снов — или видит в них ненавязчивые отголоски прошлого, как сегодня. Отец, мать. Большой дом на окраине города. И Кэссиди, сидящая рядом, приходит к ней во снах — а потом оказывается наяву, рассматривающая ее сонную и уставшую после ночной смены. И выглядит Кэссиди намного лучше, чем еще несколько часов назад. И пахнет гораздо приятнее. Рэй ей восхищается, но по-своему: быть сильной в этой ситуации похвально, но о себе тоже нужно заботиться. Весь этот ее героизм — организация похорон, прощальные слова на работе, контакты с социальными центрами, чтобы не забрали детей, — был совершенно излишним; Кэссиди без проблем могла бы переложить работу на кого-нибудь другого. Но ей же нужен героизм. Рэй усмехается. — Через неделю, — отвечает, едва вспомнив заданный вопрос. Кэссиди удивленно вскидывает широкие брови. — Так долго? Сколько уже дней прошло с задержания? Десять? — Она приподнимается с кресла, накидывает себе на плечи плед и идет к Рэй. — Почему они так тянут? В ее зеленых глазах отчетливо виден встревоженный лес; поляны с зарытыми мелкими костями, сырая земля и дикие травы; Рэй кажется, что в них — болото, мутная бездна из мха и воды, и если она захочет, то сможет коснуться донышка глаз руками. — Там есть некоторые аспекты, — уклончиво отвечает сержант, стараясь не смотреть на Кэссиди в упор. Вдруг провалится. — Откуда ты знаешь? Кэссиди зла — ярость ей совсем не идет, кривит, перекашивает ее и без того несимметричное лицо, — стоит совсем рядом, руки сложены на груди, плед небрежно наброшен на плечи. Злится, что Кэрри еще на свободе — иллюзорной, по-металлически клеточной, но свободе, — а не гниет в пустой камере. Ей бесполезно объяснять, почему так выходит. Вряд ли она поймет. — Я общаюсь с ее адвокатом. Если общение Рэй с Вайолет вообще можно назвать этим словом; тонкие пальцы сжимают ее плечо, губы скользят по шее; хочешь, поедем отсюда? — С той самой, с которой ты говорила по телефону три с половиной часа? — Кэссиди поджимает губы, ее ресницы превращаются в молнии, а брови хмурятся еще сильнее. Она знает, что говорит. Задета за живое. Рэй знает, что та промахнулась. Попытка не удалась, нужно будет попробовать еще — и пробовать долго, чтобы обвинить ее в чем-то. Вэйт осторожна донельзя: если и есть какие-то диалоги с Джесси или Вайолет, она все удаляет сразу же после прочтения. Джесси в ее телефоне — DJ, Вай принимает облик коллеги с работы. И никаких ночных болтаний, разумеется, — только голые, сухие встречи. Вчерашний обед был ошибкой, но Кэссиди о нем знать необязательно. — Если ты не спала и слышала разговор, — мягко парирует она, — то ты знаешь, что мы говорили только о Кэрри. И не три с половиной часа. — Сержант закатывает глаза. — Минут сорок. Максимум. Кэс, ты что, ревнуешь меня к Вайолет? Рэй улыбается, когда Кэссиди опускает взгляд. Быть злой и ревнивой ей ни к чему — наверное, чувствует, что Вэйт не позволит кому-то победить или проиграть; время таких игр для сержанта уже давно прошло. Кануло в Лету вместе с Кэрри. Сержанта не зацепить подобным, она из стекла и бетона. — У тебя с ней что-то было? Рэй видит, как Кейси набирает полную грудь воздуха, прежде чем это спросить. Важный вопрос, наверное; если бы она спросила так про Кэрри, то Рэй бы ответила «да», но Вайолет — это же Вайолет, боже мой, как с ней вообще могло бы что-то быть, Вайолет — это чистое «нет». — Нет. Мы ходили в клуб пару раз вместе. И все. — Вот прям все? — недоверчиво переспрашивает Кэссиди. Если бы не все то, что между ними было, Рэй бы подумала, что они с Кэс просто хорошие друзья и та просто пытается узнать подробности на правах лучшей подружки. — Что ты хочешь услышать? — Она непонимающе качает головой. — Спали ли мы с ней? Да, спали. Строили ли планы на жизнь? Нет. Сплю ли я с ней сейчас? Тоже нет. Если это все, то я буду рада закончить этот разговор. Кэссиди забирается на стул, кладет локти на столешницу и опускает на них голову, закрывая глаза. Эти расспросы даются ей нелегко, понимает Рэй. Наверное, любая другая бы спросила это тактичнее, нашла бы с десяток метафор и синонимов, но у Кейси ничего не получается. Это не раздражает. Просто Рэй не знает, какой ответ будет правильным. — А с другими? — Кэссиди едва слышно. — Что — с другими? — С другими спишь? — Она выдыхает. — Сейчас. Краешки губ у Рэй ползут вверх. Это смешно: Кэссиди, которая задает так много лишних вопросов для того, чтобы услышать всего одну-единственную фразу. — Зачем мне это? — уверенно говорит Вэйт. — У меня есть ты. Фокс кидается ей на шею — детский, неуклюжий жест, — но Рэй ловит ее — чудом каким-то — и гладит по рыжей голове. Кэссиди снова плачет, но Рэй знает: это просто остатки боли выходят наружу, чтобы навсегда запечатать потерю друга глубоко в сердце. Завтра утром она снова сделает шаг в жизнь, и — Вэйт надеется — они будут в ней рядом. И это правильный ответ.2/4
Ночи до суда проводят за разговорами, и, когда до слушания дела остается меньше двух дней, под странную музыку уличных музыкантов за окном Рэй рассказывает о своей семье. Всегда вскользь упоминающая свое прошлое, а сегодня непривычно много говорящая об отце и матери, она заставляет Кэссиди жадно ловить каждое слово в надежде узнать сержанта поближе. Несмело признается: скучает по ним, жаль, отца не вернуть — он герой, конечно, пожертвовал собой ради других. Здорово, почетно, но честь не вернет Рэй близкого человека. Иногда героизм того не стоит, добавляет. — Мама осталась в Орлеане. — Рэй находит фотографию в телефоне. — Работает в пекарне на Фликер-авеню, делает самый вкусный хлеб на свете. Мы виделись так давно. — Она вздыхает. — А я до сих пор помню вкус подсоленной муки во рту и запах свежего хлеба из печи. Все никак не найти времени выбраться к ней… Знаешь, я чертовски похожа на нее. Вот, взгляни. С экрана на Кэссиди смотрит немолодая смуглая женщина, и Кэс бы никогда не сказала, что она красивая. Самая обычная, с добрым лицом и растерянной улыбкой, словно ее застали врасплох; и сходство с Рэй, на самом-то деле, минимальное — разве что разрез глаз да копна черных волос, — но Кэс все равно кивает: — Вы действительно похожи. А покажи еще что-нибудь?.. Рэй смахивает фото влево. Показывает снимок: Дэвид обнимает Рэйну, лица раскрашены аквагримом, смешные костюмы на обоих — летний фестиваль в Спрингс-парк, карнавальное шествие позади, воздушные шары по обеим сторонам. Следующая карточка: огромный фейерверк в небе, Рэй держится за руку с какой-то девчонкой, на следующем фото они уже целуются, и Вэйт с непроницаемым лицом удаляет фотографию; продолжает листать: баскетбольная форма, оранжевое солнце в руках. Рэй — самая низкая в команде, но самая яркая. Приковывает взгляд, не позволяет заметить других: футболка до колен, широкие шорты, волосы стянуты в высокий хвост. Широко улыбается, в руках кубок, под мышкой мяч. Кэссиди нажимает на PLAY — кнопка появляется через секунду посередине изображения, — и люди на экране начинают двигаться, продолжая свою игру. Кэссиди ощущает трепет: Рэй на экране двигается так красиво, что дух захватывает. Разбегается, бежит к кольцу, держит апельсиновый шар в руках. Секунда — и она отталкивается от земли, взмывает в воздух на каких-то невидимых потоках ветра. Мяч опускается в корзину так легко и просто, что Кэссиди издает восхищенное «ох» вместе с сидящими на асфальте зрителями. Рэй цепляется руками за ободок кольца, подтягивает к себе ноги и складывается пополам — дразнится, смеется, висит сумасшедшей обезьянкой. Кто-то кричит: «Посмотри на меня!», и Рэй посылает в его сторону воздушный поцелуй. — А кто снимает? — Кейси возвращает телефон. — Морено, конечно. — Рэйна фыркает. — Кто ж еще? Конечно. Как она могла не догадаться. Глупый вопрос был. — Ох, я же так и не спросила тебя. Как вы познакомились с Дэвидом? Устраивается поудобнее: близость Рэй, тучи за окном и стеклянная синяя ночь располагают к долгим разговорам; на полу разбросанные телефоны, домашние тапочки и две чашки с кофе, в одной из которых молока и сахара в три раза больше, чем в другой. Вместо корабликов по свежему белью разрастаются еловые ветки, и темная густая зелень превращает кровать в молчаливый лес. — Мы вместе учились. — Рэй лежит на животе и лениво болтает ногами в воздухе. — Потом наши пути разошлись, но однажды мы встретились в участке и, собственно, больше не терялись. Рэй не дает никакой конкретики, и Кэссиди решает, что она не хочет об этом говорить, но все равно неосторожно бросает первую фразу, которая приходит ей на ум, — больше для поддержания разговора, чем с желанием продолжить тему: — Я почему-то думала, что вы вместе с детства. Знаешь там — друзья со школы, не разлей вода. Мотоциклы, сигареты… — Она смеется. — Парные татухи! Рэй вздрагивает так ощутимо, что Кэссиди перестает быть смешно; а потом переводит на нее взгляд — черный-черный, пропасть вместо зрачков — и медленно моргает, стряхивая невидимую паутину с век. У Кэссиди начинают зудеть вены. Она сказала что-то не то. Наверное, да, потому что Рэй больше не машет ногами в воздухе, не лежит расслабленно на подушках; Рэй смотрит на нее, и в ее карих глазах сгорает осенний лес. Кэссиди чувствует, как с губ осыпается мраморная крошка сказанных слов. — Извини, — тихо говорит, хотя и сама не понимает, за что просит прощения. Рэй качает головой. Разворачивает кокон одеяла, выбирается оттуда, сбрасывает покрывало на пол, словно костры не в ее зрачках, а здесь — посередине комнаты; и Кэссиди видит, как ее рука невольно тянется к груди. — Ничего. Я просто не думала, что ты так подумаешь. Про нас с Дэвидом. Между нами ничего не было. Кэссиди хочет сказать, что Рэй ее неправильно поняла, но потом до нее доходит. Небрежный шрам на ключице, словно кожу жгли сигаретами, нещадно тушили, мечтая избавиться от следов, и все равно — черное на белом всегда будет видно, до конца ведь не вывести, не сведешь сам, а на мастера времени нет; значит, вот он какой, думает Кэссиди, след от любви. Она ненавидит свое любопытство, но не может не спросить: — Это от Вайолет? — Нет. — А от кого? Она словно обкладывает себя ватой, через которую ее будет не достать острым словом. Это туман прошлого Рэй, туман, который никто никогда не развеет, но, может быть, если она попробует — если попытается, — то у нее получится заработать ее доверие? Заслужить короткую историю, мелкий факт, рассказ на тетрадный лист. Что-то, чего не знает никто. Что-то, что заложит в фундамент их «мы» еще один кирпичик. Это ведь так важно, неужели сержант не понимает этого? — От Кэролайн, — нехотя отвечает Рэй. — Это было ошибкой. Забей, Кэс. Но она не может. Услышала имя, переваривает теперь, пытается вспомнить. Резкое, грубое — Кэролайн. Кэрри. Кэр. Где-то она уже чувствовала эти согласные, ощущала на губах привкус резинового яда. Кэролайн. Кэрри. Вспоминает. — Та гимнастка? В желудке формируется узел. Тугой и мерзкий, скользкий, словно клубок червей. Как тогда, в цирке, когда Рэй только и думала, что о девчонке в воздухе, совсем забыв про ждущую ее Кэссиди. — Да, она. Рэй на нее даже не смотрит, отворачивается, пялится в окно. Кэссиди видит только распущенные волосы, худое плечо и часть руки, но она отдала бы так много, чтобы увидеть лицо Вэйт сейчас. Есть ли на нем боль? Или сожаление? Может быть, Рэй до сих пор печалится о Кэролайн. Если это такая сильная любовь, что оставляет подобные шрамы, то вряд ли Вэйт ее забыла. Не так быстро. — Что вас связывало? Кэссиди знает: у нее не так уж и много прав на вопросы — в конце концов, их настоящее только начинается, и было бы так глупо разрушить все сейчас, — но она просто не может сдерживать свое любопытство. Это какая-то маниакальная погоня — узнать о всех тех, кто был до нее, услышать, что такого Рэй в них находила, как они цепляли ее — цеплялись за нее, — почему они расходились. Были ли у сержанта когда-нибудь серьезные отношения или все ее девушки, кроме Харли, оставались в ее жизни только на ночь? Каково это вообще — просыпаться каждый день в чужой постели, собирать свои мятые вещи, уезжать домой с чувством законченности? Созваниваются ли они потом, говорят ли о прошедшей ночи, повторяют ли? И как это вообще происходит, потому что Кэссиди совсем не понимает таких людей, как Рэй, для нее секс — это что-то только по любви, по огромным чувствам, а не вот так, с первым встречным. Хотя Рэй такая красивая, что все эти напомаженные девицы из клубов наверняка тоже ее хотели. Кэс кажется, что она заслуживает знать хотя бы частицу правды. — Безумие? — Рэй говорит это стене. Не Кэссиди. — Долго? — Кэссиди задерживает дыхание, боясь услышать ответ. — Несколько лет. Несколько лет — не такой малый срок, чтобы просто забыть, решает Кэс. И вдруг понимает: ей нужно сделать шаг первой. Если и строить доверие — хрупкое и прозрачное, — то сейчас. Она сможет, но у нее не так много историй, чтобы ими делиться. Она никогда не любила секреты, она никогда не хотела иметь тяжелый груз, о котором не с кем поговорить. Нельзя сделать проблему из ничего, потому что «ничего» — это уже само по себе проблема. Так говорит папа. — Можно тебе кое-что рассказать? — Кэссиди знает, чем поделиться. Это будут ее карты из рукавов, личные джокеры. Она сделает шаг, оставит Рэй что-то на память о себе, пусть такое простое и болезненное, но доверие — это всегда больно, уж она-то точно это знает. Вот к Роберту она не чувствовала доверия, все время приходилось врать о своей жизни, придумывать прошлое — наверное, поэтому и не знала толком боли, жила себе в райском оазисе, в его хрупкой зеленой квартире с ковриком для йоги и коллекцией цветов в горшках. Роберт же такой идеальный весь, правильный, живет по особым принципам, а она — так, ни туда ни сюда. Потому и разошлись, что ей надоело выдумывать другую Кэссиди, у которой в прошлом нет Марка и домашнего видео по сомнительному согласию; как нет и нескольких месяцев поиска себя, и сотен долларов спущенных родительских денег. Поэтому она ничего не теряет, если расскажет Рэй свою историю. Зарисовку о том, что было до того, как она забрала документы из колледжа и провела взаперти шесть месяцев. Возможно, она выиграет больше, чем рассчитывает, или же Рэй просто выслушает, а в конце скажет что-то паршиво-фальшивое, бессмысленное. Или и вовсе промолчит. — Конечно, — говорит чуть натянуто. Наверное, думает, что Кэссиди будет пытать ее вопросами, но Фокс же не настолько дура все-таки. Сержант наконец-таки поворачивает к ней голову. Глаз не видно — слишком темно, паучья ночь накрыла комнату, оплела серебряными узорами, оживила спящие тени по углам. Кэссиди чувствует себя словно на исповеди: еще полчаса назад она так хотела заняться с Рэй любовью, а сейчас вместо этого набирает в грудь побольше воздуха и сдавленно выдыхает: — Помнишь, ты спрашивала, почему я редко ездила в колледж?.. Так вот, есть одна вещь, я о ней не рассказывала, ну, потому что думала, что это очень личное, но сейчас я думаю, что мне нужно тебе сказать об этом, потому что… Я не знаю… Просто послушай, ладно?.. Она рассказывает все. Так просто, словами через рот, звуками по тишине. Цветная исповедь монохромных ночных кошмаров — Марк, Оливия, фотографии и видео, о котором говорят так много, что у Кэссиди нет возможности укрыться от постоянных шуток. Рэй внимательно слушает, а Кэс все говорит и говорит, словно у двери, сдерживающей ее эмоции, сорвало все замки, раскрутило петли; и пальцы мнут простыню в слепой ярости на Марка Ханзи — отличника четвертого курса, капитана футбольной команды, истинного короля колледжа. Давно сгнившего под землей. — А потом я узнала, что его застрелили. — Кэссиди почти заканчивает, честно отрыдав свои положенные двадцать минут рассказа. — В парке. Какой-то коп превысил самооборону и выстрелил, и Марк умер. Знаешь, что самое забавное? — Она грустно усмехается, поражаясь, откуда берутся силы на то, чтобы смеяться. — Я была там в тот вечер. У меня заболела голова, и я решила выйти прогуляться, так и дошла до парка. Я просто сидела там, читала книгу и думала, как было бы здорово, если бы карма существовала. И тут раздался выстрел. Громкий такой, словно салют запустили. Она заметила еще несколько минут назад, как Рэй поменялась в лице — и даже темноте не скрыть сведенных от напряжения бровей и приоткрытых от удивления губ. Сержант смотрит прямо — слишком прямо — глаза в глаза, и Кэс становится неловко, неуютно под ее пристальным взглядом. Пока говорит, перебирает мысли, словно отсеивая белый жемчуг от черного, Рэй молчит, но стоит упомянуть парк, как Вэйт неожиданно резко подается вперед. — И что ты сделала? — спрашивает. У Кэссиди пересыхает в горле. Рэй что, решила, что это она выстрелила? Или что Кэс побежала посмотреть, что случилось? Ведь Кэссиди никак не могла знать, что там будет, значит, сержанту просто интересна ее реакция? — Я ушла, — честно отвечает, вытирая еще мокрые глаза кончиком одеяла. — Через сутки мне позвонили из участка и пригласили быть свидетелем. Они нашли меня по камерам, которые были установлены на входе, — быстро разъясняет она. — Спросили, знаю ли я Марка, я ответила «да», а потом просто рассказала все как есть. Я даже не была в зале суда. Я вообще не уверена, — ее голос звучит тише, — что он был. Уже позже Лука рассказал мне, что слушания толком и не было. Они просто списали все на случайность, и все. Мы с тех пор сдружились сильно, — добавляет. — Правда, я так и не сказала ему, что знала его сына… Ох! Рэй оказывается рядом меньше чем за секунду. Держит ее за оба запястья, прижимает ладонями к кровати. Губы белые-белые, дыхание звенит в воздухе. — Марк Ханзи — сын Луки? Детектива? Ну?! — Да. Кэссиди больше ничего не говорит. Полулежит с открытыми глазами, смотрит на Рэй, а та словно с катушек съехала, сошла с ума прямо у нее на глазах: прижимает ладони ко рту, с силой надавливает. Стон невольно срывается с губ, в глазах блестят соленые огоньки; Кэссиди думает, что она в каком-то неправильном ночном кошмаре. Реальность похожа на скисшее молоко, такая же кислая и вязкая, и Кэссиди запутывается в ней, не понимает толком, что происходит. Рэй все еще давит ладонями на свои губы, мотает головой как сумасшедшая, а потом замолкает, расслабившись, и взгляд у нее пустой, расфокусированный; Кэссиди осторожно подползает к ней, неловко обнимает за талию, прижимается. Ну вот, ее карты раскрыты. Это оказалось не так больно и совсем не сложно — рассказать Рэй то, чего не говорила никому. Она даже ничего не чувствует, кроме остатков ярости к мертвому Марку, но и они проходят быстрее, чем рассказ заканчивается. Завершается вспышкой Рэй. Она не хотела, чтобы Рэй так себя вела. Наверное, ее так зацепила мысль о том, что Кэссиди общается с Лукой после всего того, что сделал его сын; но ведь отец не может нести вину за свое дитя вечно, Марк искупил ее с лихвой; поэтому Кэссиди не понимает, почему Рэй так переживает об этом. — Рэй, слушай. — Она кое-как поднимается. — Все хорошо. Правда. Лука хороший человек, в конце концов, он не виноват, что Марк так поступил со мной. Никто не виноват. Понимаешь? Рэй поворачивает к ней озаренное фонарным светом лицо, и сердце Кэссиди превращается в сплошную линию кардиограммы: она еще никогда не видела, чтобы кто-то был настолько испуган. У сержанта дрожат веки — в такт пульсу, быстро и рвано, губы искривлены дугой, на шее бьется жилка. Страшное зрелище, непривычное, и Кэссиди быстрее тянется к напольной лампе, зажигая тусклый желтый свет. Наклонившись, захватывает кружку с остывшим кофе — чуть подумав, задерживает пальцы на экране телефона, — и сует ее в руки сержанта. — Сделай глоток и расскажи мне, что происходит, — требует. — Ты словно мертвого увидела. — Я не… — Рэй так сильно впивается пальцами в керамику, что Кэссиди кажется: чашка вот-вот лопнет. — Говори! Что-то очень плохое, по-настоящему мерзкое не дает Кэссиди дышать. И это не липкий страх или смущение от недооцененности своего рассказа, нет, просто все органы внутри приостанавливают свое движение, и теперь легкие отказываются выдавать новую порцию воздуха для выдоха. — Я не уверена. — Рэй залпом выпивает кофе. — Я не уверена, могу ли я об этом говорить. — Ты что, знала Марка? — спрашивает Кэссиди. О нет. Она не отстанет. Не сегодня. Не сейчас, когда у сержанта перед ней трясутся губы и пальцы сводит от напряжения. Не от рассказа это. Из-за Луки. — Можно сказать и так. — Рэй передает ей пустую кружку. — Ты можешь верить мне, — решительно говорит Кэс. — Но если думаешь, что не готова — я подожду. Только, я прошу тебя, скажи, что ты в порядке. Я никогда не видела тебя такой. Рэй молчит, но Кейси уверена, что она потихоньку приходит в себя. Вспышка безумия прошла навылет сквозь сержанта, и рана медленно затягивается. Пан или пропал, думает Кэс, ставя кружку обратно на пол. У нее есть только две секунды на то, чтобы обхватить лицо Рэй ладонями и прошептать: — Я никогда тебя не предам. На экране телефона Кэссиди диктофон отсчитывает минуты.1/4
Накануне суда Кэссиди приходит к Луке. У детектива свой стол на четверть большого кабинета, гора разбросанных папок на полу и огромное окно за спиной. Фокс никогда не понимала страсти к стеклам от пола до потолка — в таких комнатах она чувствует себя слишком уязвимой, будто стоит на краю крыши и ничего не удерживает ее от падения вниз. Вечернее небо похоже на голодный, сорванный с цепного поводка космос: фиолетовые облака тают в пасти черных грозовых туч, и в воздухе первыми раскатами звенит электричество. Балтимор славится своими пепельными дождями — чистое круглое серебро и разъяренные боги над головой; и мало кто выходит в такую погоду на залитые водой улицы — слишком страшно стоять под одним небом с божествами. Кэссиди смотрит на плачущие стекла, разглядывает стекающие капли, оставляющие после себя мутноватые дорожки, и не понимает, что ей нужно делать. — Я рад тебе. — Лука не улыбается. — Садись сюда. Принесла? Фокс присаживается на краешек деревянного стула и роется в сумке. Долго, выкладывая мелочь перед собой на стол, то и дело роняя красный кошелек на пол. Руки дрожат, лицо бледное, веснушки горят нездоровыми рыжими точками. Волнуется, сглатывает слюну. Понимает: обратного пути уже нет. Не свернуть, не объехать, но она все еще может притормозить. Одуматься, в конце концов. Что-то сделать, как-то исправиться, помочь, может, узнает что, расскажет вечером, упадет в ноги и будет долго-долго каяться в своих поступках. Потеряет Рэй, но сохранит самое главное — ее саму себе. Никто не говорил, что правильные поступки — это приятно; но Кэссиди никогда не была готова предавать. Нет, только не Рэй. Только не тогда, когда все начало налаживаться, когда хрупкое доверие начало обрастать прочными стальными нитями. Она просто не может. Но ведь так правильно, все еще вдалбивает она себе. Так будет лучше для всех. Правда должна быть открыта, нельзя ее утаивать. Это не по-людски. А предавать, значит, по-людски. Лука терпеливо ждет. Кэссиди, наконец, находит флешку — розовый пластик с наклейкой-сердечком — и протягивает ее детективу. Ханзи открывает файлы, жует губы, просматривая. Удовлетворенно кивает головой. Хочется выть. — Значит, все-таки Рэйна, — произносит детектив, и Кэссиди не понимает, как он связал расшифровку звонка из девять-один-один и Рэй. — Никогда бы не подумал, что она способна на такое. — Он медленно качает головой в такт мыслям, и у Кэссиди сердце проваливается куда-то в ноги. — Придумать другого человека для мести своей бывшей. И, главное, через кого? Через маленькую девочку! Почти ребенка! Это слишком жестоко. Даже для того, кто убил моего сына. Хотя нет, — лицо детектива принимает яростное выражение, — это как раз таки ее уровень. Ничего. — Он с силой потирает руки. — Скоро воздастся. Я устрою ей самую лучшую жизнь, которую только смогу. Я обещаю тебе! Я посажу ее в клетку, закую в наручники и… Если бы она не сидела, то ярость Луки сбила бы ее с ног. У Кэссиди внутри отчаяние смешивается со страхом. Как она могла так запутаться? Как могла допустить то, что происходит сейчас? Детектив перед ней совсем не похож на того человека, которому она обещала помочь: его брови сведены от напряжения так сильно, что на лбу образовались огромные морщины. От ярости его рот распрямляется, приобретает прямоугольную форму, и Кейси невольно пытается подвинуться назад — ей кажется, что она слышит скрежет сжатых зубов даже в метре от детектива. Лука так ждал этого момента. Готов был съесть Рэй и все, что с ней связано. Проглотить, облизнуться, выпачкать руки в крови. Руки и голову. Окрасить седые пряди волос в ализариновую сталь, искупаться в бордовой воде. Она же сама преподносит ему Вэйт. Чтобы умыться чужой кровью, Кэссиди потребовалось не больше часа, хотя ей казалось, что на это ушла вся жизнь; но что она могла сделать — как она могла подумать плохое, — когда он позвонил ей и попросил об услуге: ему всего лишь нужен был один разговор — четверть минуты, — а Кэссиди было не так уж и сложно это сделать. Не так уж и сложно залезть в архив на три года назад и найти там сообщение об убийстве невинного мальчика, имя которого она знает наизусть. Отыскать телефон дежурившего в ту ночь детектива, затем найти помощника судьи, а уже от него выяснить, кто был в крошечной комнате, слушал, как адвокат с гордо поднятой головой вещает о неосторожности. Самообороне, как впоследствии записывают в рапорте. Как подтверждают свидетели — чокнутые клоуны-акробаты из цирка, которые неизвестно что делали в закрытом парке в половину второго ночи. Лука знал имя еще до того, как Лея набрала номер Кэролайн. Ему просто нужен был повод. — Она не хотела его убивать, — шелестит Кэссиди. — У нее просто дрогнула рука. Она не знала, что все так обернется. Думала до последнего, что Лука и Рэй просто поговорят. Встретятся на нейтральной территории, ненавидяще друг на друга посмотрят и — возможно — начнут диалог. Так сказал Лука. Так он говорил каждый раз, когда она сомневалась. Клал руку на ее плечо, елейным голоском вещал о справедливости. Тот Лука из их редких встреч и этот, сидящий перед ней, совсем разные люди. Как она раньше этого не поняла? — Она убила моего сына. — Детектив шумно дышит сквозь сжатые зубы. — Ты понимаешь, Кейси? Разве могут убийцы безнаказанно ходить по этой земле? Разве он сделал что-то, за что ему полагалась казнь? И разве вправе Рэйна казнить его?.. Да, хочется ответить Кэссиди. Да, черт возьми, он сделал, он сделал с ней такое, о чем она никогда никому не расскажет. Она до сих пор не уверена, что фотографии удалены из всех сетей; она до сих пор боится вводить свое имя в поисковик. Она не хотела, чтобы было так. Она не знает, где ее правильная сторона. Кэссиди просто хочет нормально жить. — Я не буду выдвигать обвинения, — говорил Лука-из-телефонной-трубки. — Я просто хочу с ней поговорить. Но я просто не знаю, как это сделать. Поэтому мне и нужна будет твоя помощь, Кейси. Сможешь?.. А потом он начал копать под Рэй, вышел на Кэрри и связал их с Леей. Так просто из собственных микроскопических расследований воссоздал обвинение — даже свидетелей нашел, притянул их за уши. По его версии, Рэй пыталась мстить Кэрри через Лею и нечаянно убила ее вместе с Джокером. Идеальное преступление, которое все еще никак нельзя доказать; но Луке, кажется, все равно: он слишком одержим местью и не замечает, как рушатся его теории. И неизвестно теперь, что будет. Кэссиди так и не поняла, сумасшедший он или отчаянный. Или все вместе, разом. Она думала, что Рэй — преступница, а Вэйт оказалась жертвой. Случайной, конечно. Глупой и упрямой, но жертвой. Могла рассказать своему другу о происшествии, Джокер и Харли уже бы как три года сидели за шантаж; и Донна — ее Донна — была бы жива. Кэссиди давит в себе это: Рэй поступила так, как поступил бы любой другой человек. Загнала себя в угол, продержалась там сколько могла, выбралась кое-как, заплатив по всем счетам, но Кэрри слишком прочно засела в ее голове. Хорошо хоть Вэйт от нее избавилась. Жаль, что Кэссиди поняла это все слишком поздно. И теперь у нее в телефоне аудиофайл. Сорок пять минут ночных разговоров, полчаса из которых — рассказ Рэй о том, что действительно произошло в ту ночь. Повесть о том, сколько стоила ее свобода. О ее везении. О Джокере и Кэрри, с которой она спала снова и снова, пока не смогла прервать этот ядовито-замкнутый круг. Ее оцифрованное доверие. Файл, который уничтожит Рэй Вэйт. Потопит в лесном болоте, отправит ее ко дну. Но все слова Луки могут остаться просто пустотой, если она не отдаст запись детективу. Если не выступит в суде против Рэй. Потому что у Луки ничего, совершенно ничего нет, кроме догадок. Даже банковских выписок — потому что Рэй Вэйт не хранит деньги на карте, она любит, когда все разложено по цветным конвертам под досками пола или свернуто в зеленые трубочки под плинтусами, Кэссиди сама над ней смеялась, а потом поняла, что, наверное, это и спасло когда-то Рэй от тюрьмы. Поэтому все, что сейчас может сломать жизнь сержанту, это аудиодорожка в памяти второго телефона Кэссиди. Того самого, с которого она переписывалась с Лукой все это время. Того самого, в котором километры сообщений, фотографий и пунктов назначения их встреч. Спина покрывается ледяным потом. Что же она наделала. Но это неважно. Все равно еще не поздно повернуть назад. И Лука это знает. Видит, как Кэссиди мнется, ерзает на стуле, накручивает прядь волос на палец. Ноги упираются в пол, спина напряжена; губы дрожат при каждом выдохе. Ее колотит. — Ты молодец, Кэссиди, — ласково говорит детектив. — Ты помогла мне найти убийцу сына. Ты можешь собой гордиться. И я тоже очень тобой горжусь. Фокс сжимает руки в кулаки. Она знает, что он скажет дальше. Она не хочет этого слышать. Она не хочет больше в этом участвовать. У нее только один шанс все спасти. И она не знает, чего это будет стоить. На самом деле — она решила все еще днем, когда оставила второй телефон дома. Положила его в тумбочку, прикрыла вырезками из газет. Если она забудет его в квартире, то у нее не будет искушения поддаться словам Луки и поехать за ним обратно. А если и будет — то она оставила себе еще массу напоминаний, почему ей не стоит этого делать. По дороге в участок Кэссиди прокручивала в голове этот момент столько раз, что теперь, когда настало время выбирать, она знает, какой выбор будет по-настоящему правильным. Поэтому она опускает взгляд в пол, напускает на себя слезы и закрывает лицо ладонями. Это — ее самая главная роль. И она обязана отыграть ее на отлично. — Я его не сохранила, — с притворными рыданиями произносит она. — Простите меня, пожалуйста. Я… Я… Она вошла в комнату, и я испугалась, рука дрогнула, и… Лука в бессильной ярости переворачивает стол. * Кэссиди покупает булочки. Мягкие и горячие, с еще хрустящей корочкой, они лежат в бумажном пакете в ее рюкзаке и приятно греют спину. Три с корицей, одна с клубникой. Все как любит Рэй. Дождь прекратился, но над головой висит ночь — черная, густая и стылая, и Кэссиди кажется, что небо вот-вот упадет ей на голову, придавливая к земле, но это уже совершенно неважно. Потому что она выиграла. Победила. Лука ничего не сделает Рэй, она не дала ему никаких сведений, даже нескольких сообщений не оставила; у него на сержанта ничего нет, кроме косвенной причастности Леи к делу. Но это будет просто, это будет совсем-совсем легко: ведь Рэй, по сути, ничего не сделала, ей все как с гуся вода, тем более — она из полиции, далеко не последний человек. Выкрутится, придумает, как сместить с себя вину. Кэссиди в этом уверена. Она ей поможет, если что. Будет рядом — и в горе, и в радости, сохранит ее тайны, побудет личным психотерапевтом, если будет нужно. Они переедут к ней — или к Рэй, заведут настоящие отношения и кота. Все закончилось. Завтра суд, и они выйдут оттуда вместе. Кэссиди взлетает вверх по ступенькам. Рэй дома — у самой двери стоят ее расшнурованные кеды с армейскими звездами, а на вешалке небрежно висит летняя ветровка, и Кэссиди, кое-как сбросив сандали, бежит в комнату, на ходу доставая еще горячие булочки. — Рэй, посмотри, я купила… Пакет с выпечкой падает на пол. Вэйт стоит у окна, держа в руках телефон. И Кэссиди даже не видит — чувствует, что открыто на экране. Ее последнее сообщение. «У меня есть признание». — Кэссиди, — Рэй поднимает на нее непонимающий взгляд, — что это?