Лебединая песня

      Кондратий Рылеев в свои двадцать три был одним из самых успешных и лучших учеников кафедры журналистики.       Поступал, правда, сначала в пед, хотел пойти учителем русского и литературы работать. А потом подумал с год, посмотрел на ситуацию немного с другого угла и решил, что найдет себе место в жизни получше.       Детей-то он любил, как и работу с ними; а вот заморочки с ежегодными методическими пособиями — нет.       Вот и пал его выбор на журфак.       Слог хороший был — это все преподаватели сразу отметили. В первый же год предложили писать статью для публикации в университетском сборнике, что младшекурсникам за незнанием дела редко рекомендовалось. А дальше вместе со старшими отправляли на конференции различные, пробоваться в сфере интервьюирования. Появилась, наконец, надежда на толкового специалиста.       Из-за надобности согласования пропусков начал Кондратий общение со старостой группы — Сергеем Трубецким.       Молодой человек, на два года старше Рылеева, оказался на журфаке практически по той же самой причине — искал место получше своего экономического, где отучился три курса из-за наставления родителей. Да и теперь, сказать надо, не особо был рад. Сходятся они не быстро; требуется месяца три для того, чтобы оптимистичный литератор смог разговорить непроницаемого одногруппника.       С этого и начались небольшие собрания в квартире Кондратия.       Дополнять их будет однокурсник с юридического, Пестель, уже завоевавший почетное звание самого ярого спорщика не только на курсе, но, видимо, и во всем вузе. Сидел как-то Рылеев с ним на потоковой общей лекции по праву. Преподаватель уехал на конференцию, а пару отменять не хотел; попросил коллегу подменить; точнее объединить со своей группой на время отсутствия.       Ну, а Николай Павлович любезно согласился.       Эту пару помнил и Трубецкой; они сидели тогда с поэтом где-то на задних рядах. Право — вещь интересная, но если слушаешь один и тот же краткий курс вновь, то все любопытство пропадает. Однако на этот раз что-то было не так. Например, острый взгляд незнакомого преподавателя в сторону левого ряда и сдавленные смешки кафедры адвокатуры. Это лишь подогревало общий интерес. Кондратий тоже заметил вполне несвойственную для студентов реакцию на проректора, особенно зная репутацию и разговоры о характере последнего.       Что происходило в течение следующих минут двадцати оба еще долго объяснить не могли.       Парень с левого ряда, которого Романов, видимо, взглядом и прожигал, весьма остроумно прокомментировал ситуацию и появление проректора, что тому, разумеется не понравилось. Поогрызались друг на друга, да так и пришли от выяснения отношений к спору о правовом регулировании свободы слова. И удивлял именно факт порядка, так как, обычно, на личности переходят в самую последнюю очередь. Вместе с этим обнаружились и положительные стороны — такое количество полезной информации от своего преподавателя они за пару не получали.       Трубецкой, будучи весьма скупым на комплименты человеком, однако же сокурснику выразил восхищение.       Фигура столь яркая и энергичная не могла обойтись без внимания обоих. Кондратий, с любопытством наблюдающий за разворачивающейся жаркой дискуссией студента и преподавателя, тихо заметил Сереже:       — Манера спора у него интересная. Маяковский, явно.       Товарищ кивает с промедлением, но хмурится, видимо, стараясь осмыслить сказанное. Как это: ясно, что Маяковский?       Рылеев, подмечая непонимание, едва улыбается.       У каждого своя привычка. Кто-то в термосе виски на пары носит, кто-то за слова цепляется, лишь бы сказать что в ответ, а у него было обыкновение сравнивать знакомых, людей, казавшихся ему интересными, с каким-либо поэтом.       Вот парень этот был, например, Маяковский. Рубил с плеча; тон насмешливый такой, а вещи говорит правильные, да и поставить себя умеет. Голос громкий, глубокий. Спорит с преподавателем — уверенный, значит; и не зря. Но, должное отдать ему надо: оппонента слушает, не прерывает. Уважает значит, как бы на деле ни относился.       А вот Трубецкой — человек другой. Державин он. Классицизм, философия и метафорический подтекст — таким его видел Кондратий. Сережа себя окружает людьми исключительно лучшими, поэтому и присматривается к ним долго, на качества характера смотрит и выводы определенные для себя делает.       Для себя же Рылеев был мечтательным и остроумным Пушкиным.       Додумался бы, конечно, сейчас кто-нибудь кроме него эпиграммы про окружающих писать. К слову, эпиграммы отменные, с точки зрения Трубецкого; очень точные и правдивые. Показывал их литератор только другу. А потом, как собираться у него в гостях стали — так и вовсе читать начал.       Пестель, как-то посмеиваясь, окрестил это литературными вечерами.       Так оно и прижилось.       Неожиданно появившиеся в рядах друзей Паши Муравьев и Бестужев немедленно заинтересовали Рылеева.       Зная его натуру, поэт удивился несказанно — с людьми тот сходился не очень хорошо, в силу характера (особенно учитывая историю с переселением), а тут вдруг сам сообщил о двух любопытных личностях, теперь с ним живущих.       Живущих, не уживающихся!       Тем же вечером Кондратий и появился в общежитии первый раз — поводов до этого особо не было, а день первокурсника (ночную пьянку, если быть точнее) он считал мероприятием лишенным всякой эстетики и этики. Студенты там пьют без удовольствия, лишь бы напиться; взрослые все как будто, от родителей съехали, свободу почувствовали. И она в какой-то неправильной форме ими использовалась.       Поэтому посвят, как это было принято называть, для новых знакомых прошел в квартире на Мойке, на чем строго настоял ее хозяин.       Там он присматривается к двум юношам лучше, узнает все больше и выносит свой вердикт.       Муравьев — Лермонтов, с горячим сердцем и невероятной способностью высказаться. А вот Бестужев — Есенин точно; такой же неугомонный, острый на язык.       И солнечный.       Несомненно солнечный мальчишка, которого от всего ужаса мира оградить хочется.

***

      Вернулся домой Кондратий в невероятно приподнятом настроении.       Обидно, однако, что с Пестелем ситуация такая приключилась на дебатах; его, пожалуй, сейчас ни в одном составе команды не утвердят, каким бы умным и сведущим в теме он ни был. Зато Муравьев помочь согласился — тоже вариант выигрышный.       Ровно в три часа у его двери весьма пунктуально появился Трубецкой.       Работа над заданным еще на прошлой неделе проектом совместного интервью и последующего написания статьи шла невероятно продуктивно — Сережа вышел на связь с каким-то местным современным художником-абстракционистом, побеседовал на днях и теперь, с получившимся материалом, направился к Рылееву. Дело оставалось за малым — статью подготовить, а при удачном раскладе и в печать направить.       Встречает он одногруппника привычной улыбкой, которая меркнет тут же при виде чрезвычайно сосредоточенного лица.       Случилось чего?..       На безмолвный вопрос Сергей лишь головой качает — не сейчас, дела поважнее имеются — и проходит в уже привычный коридор бежевого теплого оттенка.       Любил Кондратий такую палитру — это уют определенный в доме создавало; да и сам он за счет подобного домашним невероятно казался, что ему безусловно шло.       — Удалось Пестеля привлечь?       Они сидят в гостиной, когда на столе уже были выставлены оба ноутбука с заготовками работы, чайник вскипяченный, две чашки да миска с овсяным печеньем, горячо любимым хозяином квартиры. На губах литератора мелькает привычная полуулыбка при воспоминании о сегодняшнем рассказе — Трубецкому знать стоило, но он точно не оценит.       — Не то что бы.       Весьма уклончивый ответ заставляет гостя оторваться от яркого экрана, полностью сосредотачивая внимание свое на собеседнике.       — Неужели не захотел?       — Хуже, Сережа, хуже. — Рылеев усмехается, попутно сохраняя получившийся документ. — Буянил он на прошлых дебатах; нельзя ему больше туда соваться. Ректорат во главе с Романовым не утвердит — не доверяют ему больше.       — Выходит, вакансия открыта?       — Не думаю. Нашим прекрасным третьим героем станет Муравьев. Толк он в этом знает, сам понимаешь; не устроит роль третьего спикера — поменяюсь с ним, за второго будет аспекты раскрывать и аргументировать. Еще на днях, к слову, собраться решили; у меня, как обычно.       — Очередной литературный вечер? — одногруппник позволяет себе легкую ухмылку; потом, вдруг, откидывается на спинку стула, внимательно наблюдая за реакцией друга. — Про Сержа согласен, выбор хороший. И, видимо, уже согласованный с ним       Провоцирует на что?       Да нет, кажется.       Вроде, все было как обычно — флегматичный тон, сдержанность и сухость. Поэт, увлеченный своими мыслями, неоднозначно кивает в знак согласия. Но что-то не так было в его поведении сегодня; напряженным что ли, обеспокоенным ещё с порога казался. С чего бы вдруг? С проектом в сроки укладываются, семинары по философии пока не светят, значит личное что-то. Честно признаться, не любил Кондратий людям в душу лезть. Ну не его это дело, раз молчат так упорно и попробовать помочь не дают.       Но Сергей Трубецкой — дело другое.       Не мог Рылеев жить спокойно, зная, что у него на душе плохо; измучается ведь весь, в догадках теряясь. Он ловит себя вдруг на том, что уже довольно продолжительное время вглядывается в гостя, ничего толком не объясняя. А тот ждет терпеливо, знает литератора и его привычку обдумывать все тщательно, вот и не мешает.       — Что случилось?       Голос тихий, неуверенный даже что ли. Как будто и правда лезет, куда не стоило бы.       — Ничего.       А в ответ лед обжигающий не хуже самого горячего пламени. Точно ведь случилось что-то. И не просто "что-то" — возникла важная и нехорошая проблема, в которую он никого втягивать не хотел.       Но без этого ведь никак.       — Я вижу. Не ври мне.       Трубецкой дергается от отчетливо слышного в полнейшей тишине окончания фразы как от пощечины.       Человек, ценящий в людях искренность, исключительность намерений и преданность врать не станет ни при каких обстоятельствах — собственная честь дороже.       Но он не произносит ни слова. Выкладывает только на стол из кармана сумки сложенный вчетверо листок. Бумага странная, будто старая; такую, в основном, пользовали в некоторых ведомствах для выдачи справок или направлений. Кондратий едва касается пальцами ее шершавой поверхности, как сердце моментально сжимается в мучительном предчувствии чего-то нехорошего. Карие глаза успевают пробежаться только по названию документа, как тот плавно опускается из дрожащих рук хозяина квартиры на красивую темно-зеленую, скатерть стола.       — Я звоню Пестелю…       — Не смей!       — Не вздумай повышать на меня голос! — Рылеев резко вскакивает, хватаясь за спинку собственного стула. — Он сможет помочь, я уверен!       — Это только мое дело. — Сергей рывком подхватывает одинокий листок, возвращая его обратно в сумку. — И вам не стоит в него лезть.       — Это тебе стоит быть менее самонадеянным сейчас и принять чертову помощь.       Почти рычит, злится ужасно.       Трубецкой лишь отмахивается — делай, что хочешь, толку мало.       Зато он хотя бы будет, Сереж.