Трубецкой, несмотря на всю свою исключительность и возвышенность, святым человеком никогда не был.
Справки себе подделывал, на собраниях старостата появлялся редко — зама, обычно, присылал, если серьезного ничего не намечалось.
Но это отнюдь не делало его каким-нибудь злостным преступником.
Уставал он в сотый раз одни и те же лекции общие слушать. Преподаватели требовали явки, невзирая на последующий перезачет; а у него, между прочим, не так много времени (и желания) было для того, чтобы вновь говорить о каких-нибудь умных мыслях неоплатоников или эпикурейцев. Он же не философ, в конце концов — журналист. Вот и не являлся Сергей на такие пары, благополучно отсыпаясь или подготавливая другие семинары. На профильные-то предметы он ходил!
А Николай Павлович вместе с остальным ректоратом будто бы застрял где-то между Российской Империей и Союзом, считая, что честь университета не должны ставить под сомнение такие вот студенты. Отчислить хотели, но вступались родители; да и сам Сергей по остальным параметрам ничуть не уступал студентам, входящим в группу «гордости вуза».
Утешались все — последний год, и он скоро уйдёт.
В любом случае, главной проблемой пока оставался другой четверокурсник, Пестель, со своими, подчас, несносными выходками.
Сергей-то медалистом золотым был в свое время.
Примером для подражания.
Отец, занимающийся бизнесом в сфере недвижимости, решил отправить сына учиться на экономический, чтобы мальчишка соображал в финансах, да дело потом перенял. А мать, риелтор (какая ирония), давно с ним спелась, тоже выбора не предоставила. Толку вот никакого не вышло — отсидел он там три года, чему-то поучился, а потом плюнул и отчислился. Скучно, говорит. Не его это все.
Старший Трубецкой злился, конечно, некоторое время, но до скандала дело не довел; понимающим был.
Поговорили они с Сергеем после и пришли к следующему компромиссу: без высшего образования сейчас никак было нельзя, а поэтому учиться он должен; но уже там, где сам выберет. Журфак привлекателен во многих смыслах, поэтому и был принят во внимание молодым человеком. Ну, а потом за неимением лучшего варианта туда пробоваться и стал. С внутренними испытаниями проблем не возникло — писал он всегда сносно, а комиссия, видимо, оценила это и в нынешний раз.
Только вот нужен ли ему был журфак-то этот?
Как поступил — тут же выдвинул свою кандидатуру на роль старосты, что всеми одногруппниками было поддержано. Старший самый, думали, а потому и самый ответственный. С делом этим явно хорошо знаком по прошлому вузу; да и выглядел человеком, в принципе, дружелюбным, значит и пропуски бы закрывал, если что.
Прогадали немного.
Самому бы кто закрывал иногда.
Его друг с юридического-то правильно отметил — был Трубецкой старостой не по мыслям исключительным, а по душевному принуждению, потому что место это сулило множество плюсов в виде снисхождения преподавателей и возможность быстро себя зарекомендовать в хорошем свете, чтобы на дальнейшие случайные «шалости» глаза закрывали. Проблем, конечно, много решать нужно было, но, со временем, эта участь отчасти перешла и к заместителю, которого сам староста едва ли знал.
Кондратию, правда, предлагал первому, да тот отказался.
Не до собраний старостата ему было; своих хватало.
В целом, к людям Сережа относился нейтрально: они не мешали ему — он не мешал им.
Из компании же, пожалуй, Муравьев импонировал больше всех за счет схожих черт характера. Уравновешенность и спокойствие всегда плюсом являются; с такими людьми легче и беседу вести, и в дискуссию вступать. Противоположностью были Пестель и Бестужев, всегда энергичные, а последний еще и непоседливый на редкость. Но его это не портило; только язык, за который тому же Апостолу часто приходилось выкручиваться. Пашу же не красила несдержанность в выражениях, которая, однако, была завернута в красивенькую обертку остроумной иронии, ставящей перед таким фактом, что разбираться нужно было с чем-то одним: либо отвечать на колкость, стараясь не отстать от оппонента в изобретательности, либо как раз сыграть на его запальчивости. И, видимо, чисто психологически, все его противники выбирали первый вариант; даже расчетливый Николай Павлович. Понимал, наверное; да только статус в глазах студентов и
самого спорщика терять не хотел. Любопытная, в общем, троица посещала квартиру литератора; в общежитии все проживали. Был Трубецкой там как-то раз.
Больше появляться не планировал.
Общий небольшой холодильник, один на этаж, из которого еще и еду таскают время от времени; плиты старые, странные, к ним поди и притрагиваться-то опасно было, не то, что еду готовить; комнаты не особо большие, но, по заверениям, места хватало вполне. Потом проверки эти постоянные, внезапные эвакуации из-за какого-нибудь идиота, не потушившего бычок и скинувшего его с балкона на траву. Заморочки с документами на продление, перезаселение и заселение на следующий год; не успел — твоя проблема. А если репутацию плохую имеешь — так вообще во внимание не будут брать твои пожелания, которые, опять же, писать нужно в конце каждого года, и заселят потом на второй или на четвертый этаж, самыми неказистыми считающиеся из-за контингента и непонятного запаха.
Хватило ему там впечатлений.
Отдельно же стояла фигура Рылеева в этом ряду.
Привязанность свою Трубецкой не отрицал и не считал чем-то плохим и отягощающим жизнь, а потому не хотел Кондратия в свои проблемы втягивать. Поэты ведь люди такие, с тонкой натурой, ранимые чрезвычайно. А этот еще и прозорливый больно, друга как книгу читал. Чуть что не так — знает куда надавить и что лучше сказать, дабы ответ желаемый получить.
И Сергей знал.
Знал и не препятствовал.
Ловил даже иногда себя на мысли, что для литератора значит больше, чем тот для него.
Одним словом, был он, конечно, человеком, не лишенным недостатков; зато в остальных делах весьма ответственным, практичным и далеко не глупым.
Однако вся эта ситуация с митингом…
Выносили вопрос данный на совещании ректората. Михаил Андреевич, узнав о случившемся, яро голосовал за исключение, однако остальные члены просили с этим повременить — после разбирательства полиции ясно станет кто и в чем повинен. Может, и не журналист вовсе, зря наговаривают. Друзья его, с которыми разговор был отдельный, сообщили, что в тот день Сергея не видели. Слову Муравьева отдельную значимость придавали — он-то уж точно врать не мог и не стал бы: самих с Бестужевым поймали, скрывать нечего было. К тому же, Трубецкой учился хорошо, все вовремя сдавал, на дополнительные сессии ни разу не оставался. Посещаемость… Ну что ж, проблемы у всех бывают.
— Не в таком количестве. — Милорадович качает головой, едва постукивая пальцами по полированный поверхности стола. — Дождётесь, господа, что привлекут его по этому делу за нахождением новых улик. И что тогда делать будем? Проверок новых ожидать? Ну уж увольте.
Вопрос, все же, решили счесть пока закрытым за неимением весомых доказательств вины.
К тому же, не судьи они, чтобы вину вот так просто вменять.
***
Паша трубку взял не сразу.
Муравьев прогнал их с Мишелем на балкон курить, чтобы в комнате воздух чище был. Поэтому телефон на тумбочке и остался; дел-то минут на семь. Вернулись потом, правда, поспешно — охранник этажи проверять начал как раз на предмет курильщиков. Выговоры за это коменда делает, выселением грозит. Да и Сережа им навстречу попался с новостью, что у Рылеева что-то там серьезное и безотлагательное приключилось.
— Недавно, кажется, ушел-то. — Пестель фыркает снисходительно, просматривая входящие сообщения от упомянутого. — Он же не Бестужев, в конце концов, чтобы неприятности моментом находить.
Миша, только устроившийся с компьютером на кровати, едва от возмущения не задохнулся.
— А что сразу я?!
— Даже не знаю; как насчет драки твоей в первый год с третьекурсником? Или подпаленных в третьем семестре бровей из-за попытки на нашей-то убогой общажной кухне кулинарный шедевр с поджиганием блюда сварганить? Да и как твоя рука, к слову?
— Это другое дело вообще. — он вспыхнул, слегка поджимая губы и опуская взгляд на экран ноутбука.
— Муравьев!
От столь резкого и неожиданного возгласа соседа, появившийся в дверях с горячим противнем Серж вздрогнул, недовольно цокнув — выронить вот сейчас только это все не хватало. Паша, вовремя подсуетившись, кинул первое попавшееся полотенце на стол, чтобы еще за прожженную поверхность им потом не прописали, и продолжил:
— Ты, черт возьми, напоил Муравьева прямо в универе!
— Прекрати на него давить, что привязался?
Апостол кинул короткий неодобрительный взгляд в сторону развеселившегося, видимо, последним аргументом Пестеля. В этой комнате правило было одно — не обижать Мишу, и тому, кто его нарушал, могло прилететь несмотря ни на что.
Бестужев, тихо сопя, лишь уткнулся в плед, предпочитая сделать вид, что последнего факта не слышал. Вот тут возразить и правда было нечем — прокололся, конечно, сильно с этим термосом. Однако парень вовсе не обижался: Паша ведь не со зла все это говорил,
не как отец. Другой он вообще был; куда лучше и участливее. Переживает за них, но признается в этом вряд ли. Зато волнение за этих двух оболтусов в разных формах неумышленно изобличает: хоть с сигарет начать, хоть с заступничества перед тем же третьекурсником. Вид только делал, что проблемы обоих не особо интересуют, а как случится что — первым брался помогать.
Хотел бы, наверное, Мишель хоть каплю чего-то такого в отце рассмотреть.
Но, увы, не мог.
— Ладно, Ромашка, не обижайся. — насмешливый голос Паши звучит практически у самого уха, от чего Бестужев вскидывает голову, да чуть ли не заезжает юристу по носу. — Смотри не угробь меня раньше времени — очередь на это дело твоего своеволия не заценит. Да и нужно, все же, узнать у господина поэта чем обязаны.
Он привычным жестом треплет мальчишку по макушке под смягчившийся взгляд Муравьева, обрадованного фактом отсутствия какого-либо конфликта, и покидает комнату.
17:03
«Нужна твоя помощь. Как специалиста».
Такое сообщение вкупе с большим количеством звонков за последние минут десять явно ничего хорошего не сулило, а значит очередная сигарета лишней не будет.
На том конце телефона тоже трубку взяли не сразу — две затяжки сделать успел, когда послышался явно обеспокоенный голос литератора. Из его быстрой речи Пестель едва ли что понять успевает.
Мозги последние прокуриваешь, Паша. Он качает головой, морщится и, прерывая собеседника, непринужденно отзывается:
— Давай с самого начала и по полочкам. Что ему там прислали за письмо любовное, что ты распереживался весь так?
Рылеев молчит долго, никак не комментирует; юристу даже неудобно становится от собственной шутки. Не отвечает взаимной колкостью про Никса, значит дела и правда плохи.
— Повестка ему пришла, Паш. Из суда.
Вот тебе и на.
Пестель хмурится, небрежно стряхивая пепел мимо небольшого ведерка на полу, предназначенного именно для этих целей. Как это они оперативно так там во всем разобрались и Трубецкого в главные оппозиционеры записали? Он ведь, кажется и отношения никакого не имеет к происходившему на выходных «перфомансу».
— Что пришивают?
— Что?..
— В этой вашей повестке должен был стоять номер статьи, которую ему хотят пришить. — Паша вздыхает, терпеливо повторяя. — Меня интересует первая строка под общим названием документа.
— 20.2 административного, кажется. В любом случае, мы хотели все собраться, вот и…
— Подожди, Кондраш, не тараторь.
Он облокачивается о перила, потирая переносицу. Административка это плохо, конечно. Штраф да работы исправительные. Хотя, смотря до чего они там досудятся еще; может и вовсе невиновным признают. Юрист делает очередную затяжку, медленно выдыхая едкий дым и неспешно продолжает:
— Другу нашему митинги вменяют в вину. Точнее, их организацию без определенного уведомления, как я предполагаю. Там еще цифры должны быть, но разговор это не телефонный. Что родители говорят?
— Они не знают. Разочаровывать их еще больше не хочет. — в неодобрительном тоне собеседника проскальзывают нотки сочувствия, что, в принципе, делает картину яснее. Трубецкой и так в прошлом вузе по глупости лет за превышение скорости с дружками попался; отмазали, конечно, но проблем с законом больше наживать не собирался. — Поэтому к тебе и обращаемся. Вдруг все это свернуть можно; а тебе и практика хорошая. Романов точно отметит.
— Как бы его привлекать не пришлось. Из нас двоих практикующий юрист пока только он. — Пестель вздыхает, едва хмурясь при упоминании преподавателя. — В любом случае, я могу его не посвящать; советы брать как бы из личного интереса. Вот это он одобряет всегда.
Парень снова делает затяжку.
На том конце слышится облегченный, но невероятно уставший вздох. И четверокурсник очень хорошо понимал его причину. Не ту, что связана с последующей возможной судебной тяжбой, последствиями, из нее вытекающими и прочим.
А ту, что была волнением за
близкого человека.
— Паш, — голос жалобный отчего-то, юриста до дрожи пробирает. — А кто это сделал? Ну, в суд подал?
— Понятия не имею, Кондраш. Имя истца в таких бумагах не указывается. С исковым заявлением разбираться будем — узнаем.
— Спасибо.
— Пока не за что. И дружку своему передай, чтобы копию этого заявления на днях забрал. А то работать пока не с чем.
Слышатся короткие гудки.
В середине зимы в Петербурге хорошо. Промозгло, правда, да слякотно. Зато небо, как всегда, невероятное. К лету, ближе к белым ночам, вообще другим становится — синим-синим буквально на три часика, а дальше снова белое с розовато- оранжевым оттенком. Любопытное зрелище. Умиротворяющее. Особенно, если наблюдать это где-то в районе Адмиралтейства или Марсова поля. Блики красиво на шпиле Петропавловской играют, а небо в темных водах Невы отражается.
Хорошо бы вся эта ситуация разрешилась скорее и до суда дело не дошло.
А то проблем подозрительно много становилось; как бы чего еще не приключилось.
