Лебединая песня

      Обратно в комнату Пестель возвращается невероятно мрачным.       Муравьев, отмечая резкую смену его настроения, спешно перехватывает взгляд оживившегося Мишеля, явно намеревающегося задать стандартный вопрос, и коротко отрицательно качает головой.       Сейчас не время.       Бестужев, кажется, поникает, но подчиняется; Сережа прав, наверное, Пашу лучше зря не трогать лишний раз. Захочет — сам поделится. Обычно в таких случаях ему нужно было время для самого себя. Подумать о насущной проблеме, сформулировать некоторые выводы и тезисно выдвинуть план дальнейших действий.       И сейчас он был прост до ужаса — ждать.       Пока не было копий документов — не будет и верных догадок о дальнейших шагах. Юрист чувствует обеспокоенные взгляды обоих мальчишек и лишь поджимает тонкие губы. Им пока знать не стоило. Нужно было, для начала, вовлекать в дело человека знающего, имеющего практику и способного помочь, а не руководствоваться дружескими отношениями и втягивать двух третьекурсников-международников, разбирающихся в юриспруденции весьма поверхностно. Предложенный им Рылееву вариант был хорош всем: практикующий юрист, обладающий невероятным объемом знаний, способный сохранять холодность в любой ситуации и направить группку переполошенных неожиданной новостью студентов в нужное русло. Да и согласится он, наверное, как бы к Трубецкому ни относился, в отличие от Милорадовича. Тот хоть и преподает административку, но дело вряд ли решится брать; совет даст, а ситуацию на заметку возьмет, до нового собрания ректората.       Так что пока всезнающий Николай Павлович казался самым выигрышным вариантом.       — Что это, Пестель, вы сегодня молчите?       Лекции Романова-младшего стояли, обычно, рано утром, часов в восемь, когда еще не проснувшиеся студенты активностью отличались только в начале пары, при борьбе за задние ряды для возможности дальнейшего сна. Паша имел привычку сидеть на первых — преподавателю не приходилось долго шарить взглядом по аудитории, выискивая «язву» группы. Правда, находилась она всегда сама собой, стоило произнести любое высказывание, не кажущееся спорным адекватному человеку.       Но в этот раз молчание несказанно его удивило.       По окончании пары вопрос как-то сам по себе вырывается; Николай Павлович лишь успевает вовремя сдобрить его необходимой порцией иронии. А то надумает там себе еще что-нибудь. Волнение за студента, стало, пожалуй, второй странной и необъяснимой вещью за день (помимо молчания Павла на паре), однако преподаватель предпочитает закрыть на это глаза, списывая все на банальное необходимое чисто психологически проявление эмпатии. Понял бы он сейчас только, в чем было дело…Студент же на заданный вопрос отвечать не спешит.       Но и уходить тоже.       Романов сдвигает брови ближе к переносице, несколько настороженный нетипичным (даже отстраненным что ли) поведением, но от сортировки бумаг на кафедре не отрывается.       — Николай Павлович, — голос тягучий, измученный как будто; мужчина даже удивленно голову вскидывает. — Если я напишу защиту по одному административному делу, вы проверите ее?       На языке крутится острая шутка, однако Романов едва губы поджимает, точно одергивает себя, отгоняя эту мысль. «Помни о компетентности». Все же, они не в детском саду для подобного общения, а у Пестеля, видимо, и правда что стряслось, раз таким серьезным тоном вещает. Стопка бумаг мягко опускается на светлую деревянную поверхность, а голубые глаза пристально вглядываются в четверокурсника, будто стараясь отыскать скрытую насмешку или подвох. Бледнее обычного, да и сигаретный дым чувствуется отчетливо — не одну выкурил, значит, пока на пару шел. Такое только для «шутки» не делают. Он ведь парень серьезный, когда ради хохмы в спор со старшими не лезет, значит мозгов бы хватило так не поступать.       — Что это вы с такими вопросами ко мне приходите, а не к Михаилу Андреевичу? Не моя же сфера.       Щурится слегка, кивком предлагая сесть, ежели разговор долгий выйдет. Однако получает такое же молчаливое отрицание — много времени не займет.       — Ну, у нас с вами связь ментальная как-то крепче будет. — короткая усмешка, в которой и просматривается тот самый Павел, так и не появившийся на сегодняшней лекции; ехидный и самоуверенный. И в которой неосознанно так нуждался сейчас Николай, чтобы знать, что мальчишка в порядке. — Откажете в помощи из-за страха конкуренции?       — Не говорите ерунды. — он дельно морщится, будто сказанное являлось неимоверной глупостью. Только вот какая из двух частей? — Если вы действительно собираетесь двигаться в направлении работы по административным правонарушениям, то обращаться следует к специалистам. Однако в помощи отказывать не буду — мое дело поощрять подобного рода стремления.       — Административные дела — не моя стезя, Николай Павлович, мы как-то уже говорили об этом с вами.       — Но работу вы, тем не менее, пишете именно по ним.       — Обстоятельства обязывают.       Пестель устало улыбается, благодарит спешно и скрывается в дверном проеме, оставляя Романова наедине с полученной информацией.       Не спал он ночь, вот что.       И переживания эти отнюдь были не за себя; преподаватель узнал бы, если дело это его студента касалось. Значит за близкого волнуется, раз так активно стремится влезть в сферу, которой даже не заинтересован. Так вот, оно что получается. Похвально, разумеется, и весьма любопытно. Как бы только это все не извело его. На секунду легкая морщинка вновь показывается меж бровей; беспокойство, всего лишь обычное беспокойство.       Ничего более.

***

      На Грибоедовском, несмотря на промозглый ветер, было достаточно приятно и менее морозно, чем на той же Дворцовой сейчас. Пестель, последним завалившийся в небольшую кофейню, недовольно бурчит, стряхивая снег с воротника пальто, упавший с крыши, по всей вероятности, пока он курил у входа.       За столиком в первой же зале его уже ожидали Муравьев и Рылеев, а Миша, крутившийся за стойкой, готовил очередную порцию кофе. Сегодня была его смена, и потому приняли решение встретиться именно здесь — обсудить все вопросы, да посвятить в дело незнающих. Присутствующие обмениваются быстрыми рукопожатиями, пока Бестужев проворно расставляет заказанные напитки, и усаживаются на свои места — в привычку вошло с первого дня работы третьекурсника здесь. Посетителей сегодня было не особо много, поэтому лишние минуток десять он мог найти запросто. Да и в любое другое время, конечно, тоже… Но сейчас особенно!       — Так что у вас за дела такие секретные?       Серж кивает благодарно, забирая свою порцию латте и обводит заинтересованным взглядом собравшихся. Сообщение Рылеева с таинственной просьбой о разговоре он получил лекции на третьей, когда Мишель уже было убегал на работу.       — У Трубецкого проблемы. В виде повесточки в суд.       Пестель делает глоток из бумажного стаканчика и, слегка прокашлявшись, удивленно оборачивается на бариста, удобно устроившегося на стойке рядом с сахаром и корицей. Он только загадочно подмигивает, широко улыбаясь, заставляя двух других молодых людей непонимающе переглянуться.       — Я, конечно, не Муравьев, но меня про такие фокусы тоже предупреждать нужно.- Паша усмехается, делая очередной глоток. — Однако я оценил, спасибо.       — Без проблем.       Миша шутливо салютует ему, осторожно убирая стоявший за его спиной термос обратно в свою сумку. От Сережи греха подальше, видать. Лучше хорошего кофе для юриста был только кофе с коньяком; особенно сейчас. И согреется, и успокоится. Светловолосый удобнее разваливается на занятой поверхности, заинтересованно рассматривая напряженное лицо Кондратия.       — А что это его вдруг в суд зовут?       — Организация митинга. Заяву кто-то накатал; из наших, видимо, иначе кто бы на него вешать дело решил; он же не знаком ни с кем.       Поэт едва передергивает плечами, задумчиво рассматривая свой раф сквозь прозрачные стенки стакана. Сережа хмурится, кидает короткий взгляд в сторону Паши, уже допивающего свой напиток, и едва вздыхает.       Догадался. Точно.       — Вы ходили разбираться?       — Да, вот.       Рылеев оживляется и спешно достает из кармана светлого пальто сложенный вдвое лист, передавая юристу. Но тот, почему-то, раскрывать его не спешит; рассматривает только пристально, скептически. Бумага светлая больно, как будто новая, не исписанная никакими показаниями и уж тем более не «запачканная» краской ксерокса. Муравьев, уловив некоторое непонимание в его взгляде, наклоняется ближе, но, в свою очередь, причину смятения не видит:       — Что-то не так?       — Еще как. Это что?       Паша приподнимает брови, откидываясь на спинку стула и, все же, разворачивая листок. Зеленые глаза спешно пробегаются по написанному и с каждым словом будто темнее становятся. Бестужев, расположившийся, надо сказать, весьма удачно, слегка щурится, силясь разобрать непонятный почерк из-за плеча друга.       Выходит, правда, отвратительно.       — Выписка дела. — слова звучат не так уверенно, как хотелось бы Кондратию, но сделать с собой он, почему-то, не может ровным счетом ничего.       Наверное потому, что первая реакция Пестеля ничего хорошего и не обещала.       — Отписка, если быть точнее, ага. Выписка тоже по форме особой составляется. А это фигня какая-то. Почему копии не взяли, как положено?       Тон его пугающе спокойный, холодный, от чего литератор несколько ежится, отводя взгляд. Паша сейчас был на Николая Павловича похож до ужаса, с этим своим настораживающим обманчиво-пустым взглядом, тихим голосом и явным ураганом эмоций внутри. С этого затишья он обычно и заводиться не на шутку начинал; не ровен час и до крика дойдут, и до поломок каких-нибудь. А Мише потом за это влетит непременно от менеджера. Муравьев, вовремя сообразив, предостерегающе зовет юриста, на что тот сдавленно выдыхает, а несчастный лист ложится обратно, на поверхность стола. Злился четверокурсник не на поэта с Трубецким (отчасти если только, из-за незнания собственных прав), а на сотрудников, выдавших им данный документ.       Хотя, со слов его, это детским лепетом было, а не документом.       — Сказали, что копий не оставлено, а возможности снять их пока нет. Вот и выдали…это.       Рылеев коротко кивает на бумагу.       — Они, черт возьми, не имели никакого права вам отказывать в снятии копии. — Пестель рычит, вдруг звонко хлопнув ладонью по столу.       Бестужев недовольно морщится, шипит, точно вместо поверхности удар он получил. Это заставляет Пашу вновь обернуться, на этот раз уже в более спокойном расположении духа, и коротким кивком молчаливо попросить прощения.       Правда переборщил.       — Что нам теперь делать? — Серж вовремя перехватывает инициативу в разговоре, уводя его в нужном направлении и подмечая благодарный взгляд поэта.       Виноватым себя чувствовал. Но ему-то откуда знать было, верно?       — Ждать, когда я защиту ему напишу, раз имени истца не знаем и лично все выяснить не можем. — юрист пожимает плечами, едва фыркнув. — Плана лучше у нас не будет явно. Меня не допустят — студент еще; а родителей он, видите ли, беспокоить не хочет, так что адвоката искать не станет. Значит сам защищаться будет. Отвертится, если смекалки хватит.       — Помощь потребуется?       — Посмотрим. Возможно, сядете с Бестужевым вычитку делать, чтобы исключить возможность всех резкостей, за которые ему еще и влететь может. Никс глянуть согласился, так что, думаю, с юридической стороной проблем у нас не возникнет.       — И что мы теперь, какой-нибудь союз спасения? — Мишель бодро спрыгивает со стойки, опираясь на спинку Сережиного стула.       Губы растянуты в привычной нахальной улыбке, что Муравьев, невольно поднявший голову, просто не может отвести взгляда.       — Одни уже так назвались однажды. — Пестель наконец-то расслабленно усмехается в ответ, будто поймав настроение бариста.       — Да? И что вышло?       — Тебя это не очень обрадует.       — Ладно, раз дело отчасти улажено, господа, жду вас в субботу вечером у себя. Заодно, Паш, вразумишь Трубецкого; хоть немного.       — Не боись, Кондраш, выкрутимся.       Юрист весело хмыкает. Конечно, вразумит он Сережу. Тот упрется еще не дай бог, так весь вечер в один сплошной цирк превратится. Бесила его, конечно, эта непреклонная глупая сторона журналиста, не желающего помощи чужой принимать (будто знает ситуацию лучше всех), но что делать, никто не идеален.       Хотя, исключение одно, лично Пашино, все же, было.