«Еще глоток, и мы горим…»
Морозный воздух щиплет кожу на загривке, заставляя Апостола поежиться и поправить шарф. Бестужева же устраивало, кажется, все: он абсолютно счастливо улыбался, задрав голову вверх, и рассматривал еще сверкающие на синем полотне небосвода звезды, видимые и не меркнущие даже в условиях освещенного центра города. Сережа невольно засматривается на него, раскрасневшегося, все такого же взъерошенного, и где-то внутри становится так тепло и хорошо. Не пожалеет нисколько, что в авантюру эту ввязался — точно знает. И отдал бы правда все, лишь бы Миша не переставал светить. — Дорогу-то хоть покажешь? — тихий смех отвлекает мальчишку от своего прежнего занятия. — Конечно. Он бодро кивает, проворно подхватывая Муравьева под локоть. До Литейного тащиться с Мойки далековато; если только не срезать сразу у Казанского, а там на метро до нужной станции доехать. В подземке, к слову, сейчас как раз никого — вагоны в такую рань пустые, чаще всего, что играло только на руку. Не привлекать же еще ненужное внимание не совсем трезвым видом своего спутника.«…На раз…»
По пути же к мосту им встречается всего пара случайных прохожих, непонятно по какой причине оказавшихся в столь раннее время на улице и подозрительно оглядывающихся на двух хохочущих юнош, спешащих в сторону реки. А им все равно было. Совершенно. Потому что не существовало пока в мире для обоих ничего лучше этих мгновений. Растрескавшийся лед на Неве казался сейчас и вовсе зрелищем удивительным. Только вот что-то нереид видно не было. Замерзший, но упорно скрывающий это Бестужев тут же припал к темно-зеленому холодному ограждению моста, с невероятным восхищением глядя куда-то вниз. Сережа, последовав его примеру, ничего особого не обнаружил; но поразительное стремление мальчишки найти загадочное нечто в темнеющих подо льдом водах никак не могло оставить равнодушным. Он едва выдыхает белое облачко, поспешно доставая из кармана пальто перчатки и передавая их другу — заболеть, в самом деле, еще не хватало. Даже куртку ведь застегнуть не удосужился. Однако от жеста этого Мишель отказывается, коротко отмахиваясь — все в порядке. — Наверное, стоит прийти летом, на какой-нибудь русальей неделе. Да и холодно сейчас; простудишься еще. — Муравьев отказ игнорирует и, снимая с шеи шарф, осторожно повязывает отвлекшемуся от созерцания товарищу.«…Два…»
У светловолосого сердце будто замирает: стоит и сделать ничего не может, даже ответить что-нибудь для смены темы и переключения внимания. У Сережи руки теплые, и при очередном прикосновении создается сумасшедший контраст с собственной холодной кожей. Как завороженный третьекурсник рассматривает лицо Апостола, сосредоточенного на его «утеплении» и ловит себя на одной простой мысли. Он чертовски красив. С белыми снежинками в темных прядках волос, с побледневшими едва поджатыми губами, длинными ресницами и опущенным взглядом зеленых глаз. — Беспокоишься? Пожалуй, это все, что может выдавить из себя мальчишка. По уши влюбленный мальчишка. — Конечно, что за странные вопросы? — Муравьев, довольный своей работой, едва улыбается, с удивлением обнаруживая в тоне собеседника отзвуки надежды. Но на что?.. — Почему? Вопрос звучит неуверенно и как-то наивно. Они смотрят друг на друга с полминуты в абсолютной тишине, нарушаемой лишь свистом ветра. Миша выглядел невероятно уставшим и, теперь, грустным отчего-то. Такая смена настроения могла, конечно, быть обусловлена количеством спиртного, однако последняя фраза его меняла всю картину. Похоже, очередной недавний разлад в семье сказывался весьма дурно, и сейчас, как никогда, он нуждался хоть в какой-нибудь помощи. Только говорить об этом не спешил — навязчивым показаться боялся. В этом и заключалась его главная проблема: замыкаться в себе — не самое лучшее решение. Особенно, если рядом всегда есть тот, кто выслушает и поможет. Кто хочет выслушать и помочь. Стоило бы уже запомнить это. Бестужев все еще был пьян, а Сережа — все еще готов сколько угодно терпеть ненавистный едкий дым. Лишь бы с ним рядом.«…Три.»
Мишины губы на вкус горьковатые из-за шампанского и сигарет, чуть потрескавшиеся из-за мороза, но мягкие и невероятно приятные. Он, отчего-то, даже не удивляется, когда чужая рука непривычно ложится на загривок; усмехается только, глядя, будто бы, и вовсе сквозь Муравьева. От прикосновений в неимоверную дрожь бросает, а в глазах появляются лихорадочные огоньки. Все кажется слишком чудесным, а от этого и слишком неправдоподобным. Разве так могло случиться? Мальчишка с жаром отвечает, стоит лишь губам Сержа коснуться его собственных; как-то неумело и судорожно, точно расставались навсегда. Получаемый ответ заставляет Апостола ощущать спокойствие и непомерное облегчение; хотя, вдруг это алкоголь сказывался? Подрагивающие руки невольно сжимают лацканы его теплого пальто, а изо рта с облачком пара вырывается еле слышный вздох. Нужно ближе, ближе, ближе. Пальцы перебирают светлые пряди, лишь изредка, на эмоциях, видимо, оттягивая и заставляя сдавленно шипеть. Оба надышаться друг другом не могут, но сейчас задыхаются от охватившего их порыва. Темноволосый слегка отстраняется тяжело дыша и прижимаясь лбом к Мишиному. Он не сможет этого объяснить. Не сможет. Хотя…потребуется ли? — Мое чертово воображение никогда не генерировало ничего более реалистичного. — Бестужев неожиданно горько усмехается, едва касаясь замерзшими пальцами скулы Муравьева. Но как же?.. — Почему в жизни вот так быть не может? — он переходит на тихий шепот, отдергивая руку, будто боясь обжечься, и тут же сам отвечает на свой вопрос. — Потому что есть Аня, наверное. Сережа неверяще смотрит в глаза напротив, стараясь различить хоть каплю иронии; да, боже, банально списать все на пьяный бред. Но ему не удается. Не удается, потому что Мишель невероятно серьезен. — Тебе нужно проспаться. — голос хриплый предательски, а взгляд перемещается по разбитому мелкими трещинками льду внизу, по причудливым гиппокампусам на ограде, по пустой набережной. Только бы не сталкиваться с ним. — Зачем? Зачем, если этот сон уже удивительно прекрасен? Я не хочу менять что-то. Бестужев лучезарно улыбается, резко отстраняясь и опираясь о перила. Переубеждать его, видимо, пока не нужно, да и бесполезно было. К тому же, стоило уже возвращаться обратно, пока мальчишка окончательно не замерз из-за своей же неосмотрительности. Сережа осторожно тянет его в сторону дороги. Еще минут двадцать — тридцать — и они снова окажутся в теплом помещении, а этой прогулки будто бы и не будет вовсе. Но потом они обязательно вернутся к этому разговору; непременно, если Миша вообще вспомнит хоть что-нибудь из сказанного и сделанного. Потому что случившееся не может быть оставлено без внимания и забыто безмолвно. Наверное. Та самая теплота внутри, появившаяся часом или двумя ранее (Муравьев точно не знал сколько они здесь уже находились), сейчас почему-то отзывалась непомерной болью и пугающей пустотой. Он пьян, просто пьян, вот и говорил так. Но о случившемся Миша не вспоминает ни на следующее утро, ни через день, ни, даже, спустя неделю. И был ли тогда смысл говорить о том, чего для него не случилось?