Следующую неделю они живут относительно спокойно — зимняя сессия благополучно завершалась, и перед долгожданным отдыхом оставался всего один экзамен.
Чего-то необычного и подозрительного за это время в Сереже Бестужеву заметить не удалось, как бы пристально ни вглядывался он в суть существующей проблемы. Темноволосый никуда не отлучался в одиночку, да и ни о чем таком не заговаривал, что, в принципе, разрушало изначальную теорию о назначенном Бельской свидании. В такие моменты Мише казалось непременно, что он до чертиков на параноика похож — не хватало только с девушкой разбираться пойти о чем это они там шушукались. Пестель со смехом называл это синдромом «ревнивой жены», но вот третьекурсник все еще не разделял его веселости.
Которая в последнее время еще и значительно преувеличивалась.
Ходил Паша весьма бодрым, оживленным, даже с Аллой не пререкался из-за запаха сигаретного дыма в комнате, да и в принципе в споры не ввязывался. Подолгу с телефоном не расставался, пропадать чаще стал, на расспросы как-то сдержанно и мало отвечал, но пребывал в приподнятом настроении, что отметил даже Петя Каховский из соседней комнаты, переспросив у Муравьева все ли с юристом в порядке. Пугало это, правда, всех неимоверно первое время; никто не знал чего ожидать и не может ли спокойствие данное означать «затишье перед бурей».
Но на поверку он просто счастлив оказался, да и все.
Приступ же свой внезапный Бестужев помнил прекрасно; однако лучше всего — взволнованное лицо одногруппника, когда уже в нормальное состояние пришел. Помнил отлично, как привычный дурманящий ландыш в нос ударил, и сразу так спокойно стало, так тепло и уютно.
Так правильно. Как темно-зеленые глаза напротив сосредоточенно вглядываются в его лицо побледневшее, а с едва подрагивающих губ срывается тихий вопрос:
— С тобой посидеть еще?
Конечно.
Нерешительный кивок, и чужая теплая рука приятно волосы треплет. За окном ветер гудит, но теперь уже не так страшно и тревожно, как несколько минут назад. Сейчас его гул похож на колыбельную, а не на угрожающий шепот, терзающий душу. С
ним все иначе было. Пестель некоторое время наблюдает за ними, а потом спать уходит, шутливо ворча о том, что оба когда-нибудь его добьют раньше Романова. Засыпает он быстро, на удивление.
А они вдвоем будто остаются. И Сережа правда сидит до самого утра, пока мальчишка снова в сон не проваливается. Рассматривает внимательно мягкие черты лица Миши, уверенно думая, что тот не замечает.
Он и не замечает — чувствует.
Бестужев улыбается невольно при подобных воспоминаниях, едва ероша светлые волосы.
С экзамена последнего сегодня он шел значительно позже Муравьева — тот в первый поток вызвался и с самого утра уже свободен был, а Мишель решил время потянуть, да, заодно повторить что-нибудь. Предмет, в отличие от друга, он понимал не так блестяще, но на знания свои с лекций (и конспекты Сережи, конечно) положиться мог. К тому же, погода была сегодня отличная — одно удовольствие. Вероятно, сейчас стоило бы фильм какой посмотреть, да планы на предстоящие каникулы придумать и, желательно, эти две недели в морозном Петербурге провести без каких-либо неприятных сюрпризов. Хотя, таковых сейчас и не намечалось; по делу Трубецкого, по крайней мере. Паша говорил, что они с Николаем Павловичем почти закончили свою масштабную работу по опровержению иска и продвижению алиби, а потому все шло чудесно.
Было около половины пятого, когда Мишель объявился у здания общаги и когда оттуда выпорхнула Аня. Девушка замерла в нерешительности на лестнице, как-то нечитаемо глядя вниз, на юношу, и лишь плечиком повела.
— Что ты здесь делала? — он едва поджимает губы, отмечая появляющийся деловой блеск в ее глазах.
Звучит странно; грубо как-то. Бестужев даже подумать не успевает, как вертящийся на языке вопрос озвучивается сам по себе.
Где же твои манеры?
— Я уже не могу прийти к своему парню?
Вот как, значит.
Мальчишка удивленно вскидывает брови, наблюдая за тем, как Бельская натянуто и неестественно улыбается ему. То ли неприязнь выказывает, то ли еще что — черт разберет. Он хмурится несколько, улавливая в ее тоне нотки превосходства, смешанные с гневом отчего-то.
Да не за что на него пока злиться было, вроде…
— Прости?
— Ничего удивительного. К слову, мы с Сережей уже закончили; но он сейчас уходит.
Она легко проскальзывает мимо озадаченного студента и спешно удаляется в сторону остановки, гордо вздернув носик и как бы давая таким образом понять, что разговор этот наиглупейший и бесполезный совершенно между ними окончен. Внутри будто обрывается что-то и как при приступе глоток свежего воздуха полноценный никак сделать не получается. Совершенно пустой взгляд пробегается по нескольким этажам высотки, а затем на небо переключается. Чистое-чистое, невероятное.
Но все сейчас кажется абсолютно другим.
Он рвано вдыхает, сдвигаясь с места. В голове ни единой мысли, кроме этого гребаного « к своему парню» и полнейшей прострации, шедшей, видимо, в придачу к последнему факту. Не было тоскливо, грустно или плохо. Не хотелось плакать, кричать и сбивать себе костяшки, лишь бы переключиться на нечто другое,
что угодно; что только бы смогло заполнить эту зияющую пустоту и обиду на самого себя, в первую очередь, внутри. Хотелось бы ему сейчас понять свое состояние, но получалось как-то паршиво — сам не знал почему. Да и не чувствовать на деле-то ничего не мог.
Не чувствуют ведь только мертвецы.
А ему было просто…никак.
Не хотелось возвращаться в комнату, видеть привычные бежевые стены и темно-зеленое покрывало на кровати; не хотелось ощущать чье-то присутствие в том помещении, потому что одному на данный момент было
куда лучше, чем с кем-либо; не хотелось абсолютно
ничего, кроме тишины.
Разве что больше всего, черт возьми, на свете сейчас не хотелось видеть его привычную мягкую улыбку.
Теперь, вероятно, все и правда будет иначе, а это значит, что третьекурснику требовалось время на размышления. О ситуации, чувствах своих, да и о надобности не последовавшего признания. Мишелю хватает пятнадцати минут, чтобы добрести до метро и уехать обратно в центр.
У Адмиралтейства сейчас точно хорошо.
Да и погода все еще была отличная.
«Мир заторможен вокруг.
Капает слеза с отмороженных рук.
Завтра будет лучше, но синоптики врут.
Холод меня снова тянет в Санкт-Петербург.
И я сломался пополам почти…»
Он решается выйти на Горьковской; не добираться до Адмиралтейки с пересадкой и лучше прогуляться.
У Петропавловской было сегодня прохладно; на удивление не грела даже толстовка, заботливо оставленная Сережей на стуле еще со вчерашнего вечера. Или же он готовил ее тогда для себя на утро?.. Не важно, Миша не стал особо в этом разбираться и лишний раз свои непонятные эмоции тревожить.
Тошно было однозначно.
То ли от ситуации, а то ли от своей наивности.
Пестель прав тогда был, однозначно.
Ему было ужасно трудно.
Порыв ветра подхватывает короткие светлые пряди, заставляя остановиться на мгновение и небрежным движением смахнуть их привычно на бок. Здесь, на кронверке, вроде, повесили кого-то уйму лет назад. Тоже за либеральные идеи. Интересно, ему бы грозила эта же участь, живи он в другом веке? Бестужев окидывает стелу за темной оградой коротким взглядом и вновь срывается с места, отчего-то теперь ускоряя шаг. Да черт его знает.
Пока только ментовкой и отделывается.
«Прошу останови меня,
Я больше так не могу.
Останови меня,
Я все падаю ко дну…»
Н е т.
Мальчишке было
отвратительно тоскливо, грустно и плохо.
До безумия хотелось плакать, выть от обиды или же злости и сбивать себе костяшки, лишь бы выкинуть из головы этот навязчивый образ и переключиться на нечто другое,
что угодно; потому что пустота внутри становилась
невыносимой. Он прекрасно
знал, что с ним творилось. Да, не чувствовать на деле ничего и правда не мог. Однако состояние мертвеца по пятам следовало и отпускать не хотело.
Это было отчаяние.
Слепое отчаяние, от которого ни спрятаться, ни избавиться. И единственное, что оставалось теперь — дрожащими пальцами придерживать сгорающую сигарету, сминая ткань толстовки и утыкаясь носом в собственные колени, глуша любой звук, рвущийся наружу из глотки, сидя на ступеньках спуска к причалу.
Теперь вот это было правильным?
Справа Зимний, за спиной Адмиралтейство, а перед глазами — бездонные черные воды Невы, освобождающиеся уже от покрова льда.
Лучше бы они с Муравьевым и вовсе никогда не встретились.
Кричать еще хотелось. Да только услышать его никто не мог.
Какая разница до того, что у забавно взъерошенного мальчишки с красными то ли от ветра, то ли от слез глазами на душе?
Однако был человек, который, все же, выслушать хотел. Недавние слова Рылеева сами по себе приходят на ум, и Мишель спешно достает телефон из внутреннего кармана куртки (дурацкая, все же, привычка не застегивать ее). Диалог с поэтом он находит быстро, но вот писать что-то не решается. Нужно ли было вешать на других свои проблемы?
Однако сейчас ему одному и правда не справиться.
— Ты советовал поговорить с ним. С Сережей.
Голосовое сообщение начинается с непривычно тихого, севшего тона и чувства необыкновенной усталости. Очередная затяжка не успокаивает, как и перспектива высказать все разом. Плохая, наверное, все же затея не только себя мучить произошедшим.
— Я не стану делать этого. Появились…причины, из-за которых теперь это абсолютно бесполезно и…
Глупо, глупо, глупо!
Глупо надеяться на то, что нужен ему.
— …Знаешь что удивительно, Кондраш? — он хрипло выдыхает, шмыгая носом. — Мне приснилось недавно, будто мы целовались с ним. На Литейном. Черт знает почему так, но дело в другом. Все так реалистично было, я даже чувствовал, как замерзаю.
А сейчас
он выбирает
ее, и этот холод расползается уже внутри.
Студент медленно скользит взглядом по набережной от здания Зоологического музея до мерцающего в солнечных лучах золотым светом шпиля Петропавловской крепости. Здесь всегда было красиво; лучше, чем где-либо. Но, видимо, планам суждено будет поменяться, как и Северной Венеции теперь поблекнуть в глазах обманувшегося собственными надеждами мальчишки. Как иронично: из пышного, нарядного, стремительного и желанного Петербурга Толстого город за одну только новость преображается в мрачный, болезненно-зеленый, угнетающий и душащий Петербург Достоевского. Синяя иконка микрофона цвет на более светлый менять не спешила, оповещая о том, что запись все еще идет.
— Губы у него горячие были, как настоящие. И ландыш его любимый чувствовался. С ума что ли сходить начинаю?
Бестужев отключает телефон и сидит еще минут двадцать — двадцать пять, стоически игнорируя холод.
Вот сейчас он вернется в общежитие, не застав там ни Сережи, находящегося, вероятно, на Островского в библиотеке по поводу курсовой, ни Паши, у которого экзамен все еще шел.
Соберет свои вещи.
И уедет домой на каникулы.
Неизвестно еще где хуже придется.
