Попытка первая
Он не спеша опускает сумку на свою кровать и извлекает из кармана смартфон, немедленно набирая нужный номер. По ту сторону только гудки глухие раздаются; выключил, что ли, звук как обычно? Но Миша телефон из рук часто не выпускает; если б что случилось — он бы точно сообщил; на вечернюю смену, может, вызвали или еще что стряслось. Проблемы, правда, мальчишка находит на редкость быстро, как бы они от него ни скрывались, а потому еще на первом курсе с Сержем у них был уговор: уходит куда-то — ставит в известность, чтобы потом хотя бы догадывались где искать и откуда забирать. Мишель прекрасно помнил об этой договоренности. Нарочно ничего не сообщил. Услышанное, да и увиденное ранее, произвело на него неизгладимое впечатление, а внутренний голос услужливо подсказывал, что теперь одногруппник больше, чем другом точно не станет. Следовательно нужно было отвыкать от чужой опеки и наконец-то повзрослеть. Так, кажется, ему кинул отец в их последний разговор. А сейчас он по удивительной случайности купил билет на сегодняшний поезд до Нижнего, сел в свой плацкарт и морально готовился к весьма нелегкому разговору. Номер papa* в заблокированных контактах, maman* редко отвечает, первые два лета вообще не приезжал; в том году соизволил, все же, на пару дней прилететь, но виски коллекционный свистнул по тихой. Сигаретами пропах уже насквозь, кажется — к бонду вернулся; купленный Пестелем кэмел экономил для неопределенного случая. Да и оставалось там примерно полпачки — жалко было на нервы свои измотанные тратить. На экране высвечивается забавная фотография Муравьева, сделанная в начале года, от чего у Бестужева сердце щемит. Он переживает там, наверное, места вероятно даже себе не находит. В любом случае, додумается в конечном счете к Рылееву обратиться и узнает все, что интересно. Точнее так: все, что нужно на данный момент и не словом больше. Пальцы в нерешительности замирают над телефоном, но, точно опомнившись, студент резко одергивает их. Нет. Пока не готов слышать его обеспокоенный голос с печальными нотками — знает, что не выдержит и обратно рванет. Сжигать себя до тла этой поганой влюбленностью. Он растягивается на своей полке, прикрывая глаза и желая вовсе не думать о том, что на данный момент где-то на синей ветке, в полутемной трешке общежития Серж, его Серж, теряется в догадках и не знает причины отсутствия соседа. Хочется прогнать назойливый образ, но получается прескверно. Апостол волнуется же; нельзя было с ним так поступать. Нечестно это. Но собственная обида глушит в Мише отчего-то абсолютно все чувства, заставляя до боли кусать и без того истерзанные губы, закрывать дрожащими руками лицо, убеждая себя в том, что все сделал правильно. Сережа сбрасывает звонок, несколько удивленно приподнимая брови. И правда занят что ли? Еще где-то с полчаса он совершенно спокойно занимается своими делами: ужинает, читает пару статей, рекомендованных научным руководителем для дальнейшего развития темы курсовой, делает быструю уборку, во время которой и обнаруживает тот самый тревожный факт, покоя не дающий с самого возвращения. Чемодана бестужевского под кроватью не было, вот что. И теперь повод весомый для нарастающей паники определенно нарисовался во всей красе. Муравьев спешно пишет сообщение Паше, распахивая на ходу соседний шкаф. Он отстранено смотрит на полупустые полки, когда от юриста приходит ответ, и все еще поверить в это не может. Что же должно было произойти, чтобы Мишель вдруг с места сорвался и из Петербурга уехал? Совет оказывается весьма дельным, вот только коменда сейчас уже не работала. Сережа спешно спускается на вахту, запрашивая заявление от нужной фамилии. К его счастью, находится необходимый документ буквально тут же; охранник бурчит неразборчиво что-то, видимо, о том, что вещи подобные нужно в срок Алле Юрьевне сдавать, а не через третьих лиц, занятых, между прочим, сохранением порядка в Доме студентов и не являющихся справочным бюро. Однако третьекурсник не слушает все это — вчитывается в причину отсутствия и его срок. «…отъезд в родной город на все время каникул…» Лучше и придумать нельзя, конечно. Теперь юноше был известен повод. Для полной картины не хватало только разобраться с мотивацией. И этот пункт оказался, к удивлению, сложнее предыдущих. Около половины десятого вечера телефон Миши вновь от звонков разрывается. Только теперь от поэта. Трубку он тоже брать не решается, но на все входящие сообщения отвечает охотно — банально просит не волноваться. Однако вопрос о том, поставлен ли одногруппник в известность, игнорирует упорно, что сразу же отмечается Кондратием. Нет, так дело не пойдет. После этого следует череда указаний и просьб не сводить Апостола с ума лишний раз своим безрассудством и хотя бы написать ему, что все в порядке. Но Бестужев смысла в этом не видит, да и уже не отвечает. Он же не может врать Сереже. Никогда. Ничего же не было в порядке. За окном быстро мелькают заснеженные темные леса и лишь кое-где черные макушки елей освещаются тусклыми фонарями. В вагоне людей весьма мало — рабочая неделя еще не закончилась, да и студенты, кажется, не спешили возвращаться к родным. Может сессию еще сдавали, а может и в принципе не собирались. Родителей он о своем приезде тоже не предупреждал — боялся, скорее всего, негативной реакции. Отец в прошлый раз не застал его дома, в командировке был, а мать говорить ничего не стала — помнила, что муж на сына единственного злился неимоверно до сих пор, да сделать с этим ничего не могла. Если б узнал — состоялся бы, наверное, еще один разговор неприятный; хуже, чем предыдущий, однозначно. Потому что, оказывается, всегда есть куда хуже. Сейчас, пожалуй, надеяться стоило на то, чтобы сразу с порога не выкинули. Стипендию и зарплату на хостелы тратить не особо хотелось; к тому же, почти нечего и было.Попытка вторая
Записки Муравьев тоже никакой не находит. И это, пожалуй, в складывающихся обстоятельствах его уже не удивляет. Он набирает Бестужева вновь, но с каждым гудком почему-то надежда на ответ стремительно тает. Однако странным становится последовавший звонок от Кондратия около десяти вечера, когда Сережа уже обессиленно обмякает на стуле, совершенно пусто глядя на потертую рамку с репродукцией на стене. Все так же в полутьме и не удосужившись даже свет включить. Совсем на него не похоже. Беспокойство сейчас открывало совершенно новое отвратительное чувство беспомощности и невозможности сделать хоть что-то, чтобы вернуть «беглеца». Разумеется, это был его выбор. Но сделанный, скорее всего, сгоряча, необдуманно и совершенно неосторожно. Дома могли ждать гораздо большие неприятности и проблемы, нежели те, от которых Бестужев так отчаянно бежал сейчас. Хотя откуда ему знать, верно? — С ним все в порядке. — голос поэта спокойствия отчего-то не приносит; из-за схожей с настроением третьекурсника интонации, наверное. — Он не отвечает мне. — Серж будто и не слушает вовсе, зарывшись с головой в каких-то своих мыслях. — Почему? Рылеев молчит долго, точно размышляя о том, стоит ли посвящать друга в эту «страшную тайну», поведанную мальчишкой незадолго до отъезда и устало вздыхает. Делать нужно было что-то и причем срочно, иначе эти два оболтуса так никогда ничего и не поймут. Он, в отличие от Пестеля, слова никому не давал, а значит правом вразумить может воспользоваться. К тому же, представился невероятный случай наконец разобраться в произошедшем и услышать историю из первых уст. Потому что разговору с Аней он вовсе не доверял. Сомнительно что-то выглядела вся эта ситуация: Апостол целует Бестужева на Литейном (если это, конечно, и правда не пьяный бред последнего), а потом вдруг с малознакомой девушкой сходится, игнорируя произошедшее. Дурак он, конечно; но не до такой степени, чтобы Мишины чувства так просто променять. — Он знает, что ты с Бельской теперь. Журналист говорит это как бы невзначай, заставляя собеседника тут же настороженно в слух обратиться. Узнал что?.. — Подожди минутку, еще раз? — он прерывает литератора на полуслове, резко выпрямляясь и уже более осмысленно оглядываясь вокруг. Темно. — Знает, что ты с Бельской встречаешься. Он столкнулся с ней у общежития, когда возвращался. Не мое это дело, Сережа, но даже по твоей реакции понять можно, что это не так. Тебе бы не с ним сейчас связаться пробовать, а с Аней для начала разобраться. Не знаю что она там еще ему наболтала, но голос у Есенина нашего убитый был. — Да… Да, конечно, я сейчас позвоню ей. — Муравьев жмурится, точно от боли, и тяжело вздыхает. — Что-то еще знаешь? — Любит он тебя, вот и все. Нет ничего удивительного в том, что на такой шаг отчаянный решился. У него же дома не все в порядке, верно? — Этого я опасаюсь больше всего. Не позвонит ведь. — И знаешь что еще? — Да? — Не сочти мой вопрос неуместным, однако… вы целовались? Он все говорил про Литейный, Неву и твой шарф. Юноша замирает. В широко распахнутых глазах читается нескрываемое изумление вперемешку с испугом и горьким осознанием того, что все это чертово время Мишель помнил, но молчал. Молчал, потому, что считал этот разговор неуместным и неудобным, совсем как и сам Апостол. Дыхание сбивается, голова вовсе идет кругом, а от собственного нежелания факты признавать воротит. Ноги держать отказываются, а вокруг точно вакуум образуется — не слышит больше ничего, да и ответить, кажется, вразумительно не может. Если бы они только поговорили… — Сережа? — Да… Да, мы целовались тогда. Это было утро раннее, он вытащил меня…- третьекурсник запинается на мгновение, решив подробности, все же, отбросить. — Вытащил меня гулять. Пьяный был, не спал. Но это я его поцеловал. Глухое молчание затягивается минуты на полторы, но этот миг вечностью кажется. Муравьев все еще не может собраться с мыслями, беспокойно оглядывая теперь пустую кровать одногруппника. — Ты любишь его? — Больше всего на свете. Отчаяние вперемешку с любовью горьким привкусом ни на что не похожим отдают. Сложно передать и представить, пока сам с таким не столкнешься.Попытка третья
К очередному совету, но на этот раз от поэта, Сережа все-таки прислушивается. Несмотря на позднее время он набирает номер Ани для того, чтобы разобраться во всем окончательно. В комнату как раз влетает с невероятно довольным видом сияющий Пестель, однако, уловив состояние друга, тут же перестраивается на иную волну, в момент становясь серьезным. Он коротко кивает на телефон одними губами произнося «Бестужев?», на что получает ответ в такой же форме — «Бельская». Это обстоятельство заставляет друга нахмуриться, но недовольства своего не выказывать — без него, поди, знает, что творит. Трубку она поднимает практически сразу же, дело понятное. Голосок, привычный и мягкий, зовет его по имени, выдергивая из своих размышлений. — Что ты сказала Мише? Вот так вот просто и едва ли не грубо, без лишних сейчас приветствий и бессмысленных разговорах о делах. Не очень все было как-то, знаешь. — Что? Она удивлена не меньше присаживающегося рядом Паши, чтобы, видимо, ответ лучше слышно было. Сережа и не против — телефон едва от уха отрывает, давая понять, что разговор этот носит сейчас уже не сугубо личный характер. — Я…Ничего такого я ему не говорила. Просто мы встретились, когда он в общежитие возвращался. Сказала, что ты уходишь, вот и все. Что-то не так? — Что ты ему сказала? Муравьев игнорирует ее вопрос, повторно задавая свой. Только теперь тон его приобретает твердость, а былое спокойствие будто бы улетучивается. Девушку это тревожить начинает сразу — все знает, получается. От нее теперь только правды добивается. — Сказала ему, что мы встречаемся. — Аня говорит неохотно, губы поджимает и виновато глаза опускает, точно он видеть сейчас это может. — Не знаю почему. Само как-то вырвалось; я правда не хотела обижать его, Сереж, если так случилось. Просто…просто не знаю, захотелось, так, видно, сказать. Ложь. Прекрасно знала зачем говорит. Но правда раскаивалась в том, что несчастный и по уши влюбленный, как она сама, Бестужев услышал это. — Блять, что? — Это кто? Паша? — раздается суетливый шорох, а голос взволнованным кажется. Пестель шумно вздыхает, повинуясь руке международника и теперь отодвигаясь подальше от экрана, смиряемый укоряющим взглядом. — Не обращай внимание. — он неодобрительно качает головой, возвращаясь к разговору. — Я понял. Не бери пример со своей подружки. Тебе не идет. Бельская старается продолжить разговор извинениями, но по ту сторону уже слышатся короткие гудки. Опоздала. — Что она здесь делала в тот день? Четверокурсник пододвигается обратно, задумчиво глядя в темнеющий экран смартфона. Ситуация хуже некуда была, да и до Бестужева, как он понял, Апостолу все еще не удалось дозвониться. Раз не отвечал даже ему, значит сильно затронуло. Хотя как иначе-то? Сразу видно было, что если такое произойдет, то больно ударит по состоянию Мишеля, дезориентирует и заставит совершить что-то невероятно глупое и необъяснимое. Как раз вроде отъезда в еще более неблагоприятную обстановку. Нет бы остыть, да поговорить нормально. Ребенок ребенком. — Она французский учить собралась. Спрашивала не могу ли учебники свои одолжить. Дала телефон и сказала, чтобы я время сообщил, когда за ними подъехать можно. Я задержался еще, и ей пришлось у Пети ждать. Вот и все. — А с Ромашкой что? — Позвоню ему снова. Может сообщение оставлю. Увидит же. Но и третья попытка, предпринятая уже под утро, тоже желаемого результата не приносит — мальчишка отключает телефон вовсе. На подъезде к родному дому его дрожь неимоверная пробивает вместе с чудовищным желанием вернуться в Петербург. Но студент перешагивает через это, лишь глубоко вздыхая и успокаивая себя тем, что обратной дороги на данный момент уже не было. Он слышит, как в нужной квартире раздается трель звонка. Слышит глухой голос отца и какие-то шорохи. Слышит щелчок дверного замка. Слышит абсолютно все, чего сейчас бы не хотелось. На самом деле, поездка домой удивительным образом позволяет выкинуть всю эту дурацкую ситуацию из головы. Сложно сосредоточиться на своих нынешних проблемах, когда в дверях тебя встречает донельзя удивленная мать и грубый громогласный вопрос отца, плохо скрывающего свой гнев. Не стоило бы, пап. Как оказалось, прятать свои истинные чувства — не самый лучший выход. — Ты, паршивец, как сюда заявиться додумался?! И правда. Как?