Лебединая песня

      Без Миши стало поразительно тихо.       Обе недели оставшиеся обитатели комнаты 58-1 проводят весьма спокойно: посещают Рылеева пару раз, да в кино выбираются. В общих чертах жизнь продолжала идти своим чередом, исключая, разве что, новую странную привычку Пестеля пропадать дольше обычного черт знает где. Если раньше он хотя бы упоминал имена, адреса или цели визита, то сейчас и вовсе ничего вразумительного не говорил. Муравьев, пытавшийся разобраться в происходящем, совершенно случайно узнает от Ани, звонившей в очередной раз с извинениями, будто Паша встречается с кем-то. По крайней мере, так сказала весьма обеспокоенная Урусова; и в этом отношении ее слову определенно можно было верить. Мариша за место свое несуществующее рядом с одногруппником пеклась до ужаса, а значит многие факты его жизни, к удивлению, знала лучше друзей-соседей. Однако потом эту информацию даже удается проверить: Сережа однажды перехватывает четверокурсника на выходе с сумкой.       Что за дурацкая привычка в этой комнате повелась: сбегать с вещами, ничего не объяснив?       Но друг лишь отмахивается и будничным тоном сообщает о том, что у него действительно пара появилась и что, вроде как, они даже съезжаться думают. Вопросов об этой загадочной персоне он ловко избегает, да и Апостолу от расстроенной девушки ничего добиться не удается — ссылалась на то, что не следит за всеми передвижениями предмета своих воздыханий и знать ничего не обязана. Такой ответ несколько с толку сбивает, так как поведение ее, обычно, было немного иным в этом отношении; если бы правда понятия не имела — сделала бы все, чтобы выведать нужное.       Но может и верно смирилась?       Паша же в создавшейся неопределенности улыбался только широко, обещая непременно потом в более неформальной обстановке познакомить. Обоим журналистам такой расклад тоже не по душе пришелся, а Трубецкой еще и возможности прокомментировать не упускал. Беззлобно, разумеется; однако Кондратий все равно его одергивал — такие вещи вытягивать насильно однозначно mauvais ton*.       — Ну не с королевой же английской он там встречается. Мог бы намекнуть.       Так и происходит.       Однажды юрист совершенно случайно обмолвился о том, что пару его они все прекрасно знают, чем еще больше мрак сгущает над происходящим. И только поэт весело отшучивается ему в след чем-то вроде: «передавай Лиличке от нас привет!».       Но он даже не подозревает, что своей привычной фразой попадает в яблочко с первой попытки.       Это делает ситуацию в Пашиных глазах еще более забавной.       И вот теперь он снова пропадает дня на три — четыре.       Серж не жалуется; одному спокойнее, конечно, но скучно бывает до ужаса. Хотя, теперь находится время подумать надо всем произошедшим; и в одно мгновение он даже доходит до того, чтобы рвануть в Нижний за Мишелем. Но, увы, юноша понятия не имел по какому адресу стоило искать Бестужева. За полторы недели Муравьев делает еще две попытки дозвониться до него, и около четырех, чтобы связаться по смс, почте и социальным сетям.       А мальчишка не заходит никуда с самого отъезда.       И эта неизвестность с ума сводит.       Да еще и случается резкая перемена в настроении четверокурсника: уже где-то под конец второй недели, в один прекрасный вечер возвращается Пестель с удивительным шумом, что Сережа даже думает, будто тот выпил изрядно. Юрист с глухими матами залетает в комнату посреди ночи, чуть не сбивая с ног сонного соседа, собирающегося узнать что за чертовщина за дверью происходит, и рывком выхватывает все имеющиеся папки в своей тумбочке. Некоторые листы, вырвавшись из своеобразного плена, мягко оседают на полу у кровати; но он даже не обращает на это внимание — гнев, видать, глаза застилает.       — Па-а-аш?       Апостол тянет его имя как-то недовольно, наблюдая за разворачивающимся хаосом в их комнате, однако ответа так и не получает. Лучше всего бы утром разобраться, да злобно пыхтящий сосед заснуть точно не даст. Объяснить ничего не может, так и не отзывается еще. Ищет только что-то, видимо, невероятно важное. Третьекурсник аккуратно выглядывает из-за его плеча, чтобы под горячую руку не попасться, но понять ничего пока не может — друг мельтешит по комнате, в полной темноте пытаясь рассмотреть, видимо, названия работ.       — Паша, прекрати все раскидывать и скажи в чем дело!       Международник делает вялую попытку ухватить нарушителя спокойствия за рукав кожанки, вовсе не подходящей для зимнего сезона, однако тот проворно отскакивает, продолжая свое занятие. Хорошо бодрым-то и полным сил быть в половину третьего ночи. Но вид его, совершенно агрессивный, начинает не просто настораживать — пугать. Пестель выхватывает очередной файл с документами и, видимо, находит то, из-за чего весь этот беспорядок учинил.       — Анекдотец у нас вышел, вот что! — зеленая увесистая папка, только что находящаяся в его руках, со свистом летит в противоположную стену, заставляя Муравьева окончательно очнуться и вовремя увернуться от выброшенного предмета.       Ошалел совсем.       Он легко перехватывает юриста за предплечье, шипит предостерегающе, намекая на то, что в такое время все нормальные люди давно уже спят. Как, например, их соседи по блоку. Очень бы не хотелось сейчас еще и их в разборки впутывать.       Хотя, от криков четверокурсника только мертвый бы, пожалуй, и не проснулся.       — Да объяснишь ты по-человечески что стряслось или нет?       Парень вдруг повинуется, останавливаясь. Он будто успокаивается совсем и оборачивается к Сереже, теперь уже запутавшемуся окончательно. Прибегает тут ночью глухой, шумит, все рушит, а потом слова из него не вытянешь. Глаза его, правда, горят каким-то лихорадочным огоньком, совсем не свойственным и странным даже для холерического темперамента Паши. Однако то, что Муравьев сперва по ошибке принимает за злость, оказывается невероятной болью, выказываемой тоже весьма своеобразно. Этот факт заставляет юношу насторожиться и замереть аналогично соседу, не сводя с него пристального взгляда.       Они изучают друг друга минуты две, пока Пестель, все же, не сдается. Он как-то невероятно устало вздыхает, прикрывает глаза, и вовсе оседая на собственную кровать. Серж в нерешительности отпускает его руку, наблюдая за тем, как ее длинные пальцы теряются в темных коротких волосах, подрагивая; он точно сжимается весь, и это порядком тревожит.       Что же такого могло случиться, чтобы вечно энергичный и активный студент кафедры адвокатуры сейчас буквально ломался под тяжестью того, о чем собирался сообщить?       Неожиданно он резко вскидывает голову, и с ужасом для себя Апостол отмечает совершенно пустой взгляд зеленых глаз.       — Это он заяву накатал. — одними губами наконец произносит Паша. — Николай.

***

      Последние несколько дней четверокурсник преспокойно проводит дома у Романова-младшего, весьма оперативно заваливаясь в начале второй недели с вещами и чем-то вроде: «надеюсь, братья забыли о твоем существовании хотя бы наполовину и появляться тут не пока не вздумают». И Николай Павлович сначала такой наглости только поражается; но потом, вроде, привыкает.       Мальчишка приелся очень, так что многое ему теперь разрешалось.       Вечера они проводили вместе, где-нибудь в зале перед телевизором. Паша комментировал абсолютно все, что видел, удобно устроившись в чужих объятиях, тыкал мужчину в бок, когда тот упорно молчал, желая хоть немного времени провести в тишине (особенно после трех с половиной лет вечных перепалок) и громко возмущался, когда его личная позиция разительно отличалась от высказываемой на экране. Но ближе к часу ночи совершенно преспокойно засыпал на плече теперь уже своего молодого (или не особо, как он любил подмечать) человека и казался ангелом сущим по сравнению с тем чудовищем, которое вылезало с восходом солнца. В такие моменты Романов налюбоваться на него не мог — умиротворенный, не лезущий слово поперек сказать, лишь бы досадить кому.       И невероятно красивый, ко всему прочему.       Иногда он не сдерживается даже, практически невесомо касаясь прохладными губами виска мальчишки.       Однако, случались и такие моменты, когда теперь уже официально новый ректор засиживался за какими-то документами и формами, видимо, контролирующими прием экзаменов в период дополнительной сессии, ее сроки и список учащихся, обязанных предметы пересдать. Пестель предпочитал не лезть в эти дебри, зато находил интересным осмотр квартиры, так как каждый раз к собственному изумлению отыскивал что-то новое.       Ходит сам по себе, предметы роняет, а иногда даже и не отзывается.       Совсем как кот.       Этот вечер, по сути своей, таковым и был. Парень ждал, пока Николай закончит со всей этой волокитой разбираться и, от нечего делать, просматривал находящиеся на комоде в зале документы. Те самые, кажется, которые в день экзамена на столе у преподавателя лежали, и которые он уже листал. Любопытство брало свое, потому Паша, наверное, и стал искать тот бланк, который в глаза ему тогда бросился.       Интере-е-есный очень.       Стоит на удачу выхватить листок из стопки — и он оказывается тем самым. Тем самым, пожалуй, о котором юноша не должен был узнать и вовсе. В качестве пожелания к нему прикреплена небольшая записка с коротким содержанием «частная информация, касающаяся личности истца разглашению не подлежит». Ерунда какая; это же против правил. Пробегается спешно по первым строчкам заявления, останавливая взгляд на упоминающейся фамилии. Хмурится. Да быть того не может… Четверокурсник вытаскивает нужный файл с оставшимися материалами, не отрываясь от написанного и медленно наугад в кабинет идет. Точно, бред какой-то… Однако документы подтверждением мысли этой радовать не спешат — подпись внизу стоит крючковатая, знакомая.       До последнего ведь на Михаила Андреевича думал.       — Это что?       Пестель с шумом опускает на поверхность стола перед преподавателем найденный иск. Смотрит сверху вниз, сосредоточенно и неверяще. Не хочет думать, что младший Романов причастен к этому, но ответ на свой вопрос уже знает. И это убивает, однозначно. Ломает его вместе со всеми этими чувствами дрянными. Потому что…потому что это нелогично, черт возьми! Зачем помогать с опровержением на свое же заявление; какой в этом толк? Да и какой смысл на Трубецкого несколько дел вешать. Он же студент еще — преподавателю не ровня.       Если поступок данный совершен был ради забавы, там, или азарта, то мальчишка шутку не оценил.       Лучше бы дальше цапались, и не заходили так далеко.       Теперь больнее будет.       — Ты рылся в моих бумагах? — мужчина даже не отрывается от заполнения каких-то своих дел, не обращая никакого внимания на брошенный файл. Приподнимает только брови, дивясь, видимо, очередной замашке Паши и странному тону этого разговора.       — Я вопрос задал. Это. Нахрен. Что. Такое?       Хозяин квартиры медленно поднимает голову, окидывая усталым взглядом четверокурсника.       Вот ведь неймется, а.       — За язык получишь.       — Плевать я хотел на это. Ты, Вы, Николай Павлович, какого черта это сделали? Из личной неприязни или ради удовольствия?       Усталость сменяется недопониманием, а после — отдаленным подобием испуга. Догадался, видимо, о чем речь шла. Документы оказываются в руках преподавателя, но глаз со студента он так и не сводит. Не поймет ведь. Этот вычурный официоз в его речи ни о чем хорошем не говорил; да ректор, пожалуй, сейчас ничего обратного и не требовал. Хотелось бы, конечно, все это замять раньше, чем парень до личности истца докопается или файлы найдет, как сейчас.       Но…       — Сядь.       — Даже и не подумаю.       — Сядь, я сказал!       Тоже переживает; на крик почти срывается.       Но держится еще. Держится. Потому что обязан ситуацию прояснить и на все эти провокации со стороны чувств собственных и чужих не поддаваться.       Спокойнее.       — Я слушаю. Или мне время Ваше тратить больше не стоит?       В голосе мальчишки яд слышится, однако Романов внимания особого этому не уделяет — понимает, что защитная реакция, и иначе он не может. Как предательство расценивает, да? Студент опускается на предложенный стул, не отводя от собеседника цепкого взгляда, который резал сейчас лучше любой бритвы.       Черт возьми, как отвратительно…       От ситуации, от комка чувств внутри. Да и от предстоящий объяснений тоже.       — Миша…мой младший брат, пришел около двух месяцев назад с информацией о том, что видел студентов нашего вуза на митинге. Его группу в органах отправили ситуацию под контроль взять. Виноватых искать начали, а один из ораторов, которых взять удалось, о Трубецком обмолвился. Сказал, что давно знакомы, идеи схожие были. Миша добавил, что в чистосердечном его в зачинщиках и указали. Делать нужно было что-то; университету от таких выходок непростительных лучше не становится. Репутация портится.       — И поэтому обязательно нужно было вешать на него это все, верно?       — Нет конечно. Как мне сообщили, административная вина доказана была полностью, дело за малым оставалось — через суд ситуацию решить. Это несанкционированное собрание, и ваш Сергей, как признанный организатор, должен был нести ответственность. К тому же, при задержании он оказывал сопротивление.       — Мы уже опытным путем выяснили, что это ложь; не он организатор. И никакого чистосердечного на бумаге в помине не было. — парень сквозь зубы отзывается, не обращая внимание на снисходительный взгляд Романова, и забирается на стул с ногами. — На нем не только административное дело висит.       — У меня были показания из органов, черт возьми, Паша! Я не мог не верить тому, кто принимал непосредственное участие в задержании и допросе. — мужчина вскакивает, теперь уже на крик срываясь, и отшвыривает от себя папку с этими чертовыми документами.       Но эмоциональный порыв Пестеля даже не задевает и не пронимает.       — Вы говорили, что все родственные связи нужно оставлять за порогом и верить исключительно материальным доказательствам, а не голословным утверждениям. Значит Вы тоже не идеальны, как того требуете, Николай Павлович.       — Значит не идеален. — неожиданно зло отзывается мужчина. — Все вышло из-под моего контроля, как ты не понимаешь.       — Не понимаю. — студент согласно кивает. — Так объясните мне, если Вы еще в силах это сделать.       В словах горечь, а в глазах лед прежний. Романов даже вздрагивает несколько от вида мальчишки и отшатывается.       Не простит.       — Обвинение составлялось исключительно по административному делу. Потом Миша сообщил, что при задержании ему были нанесены побои, а следовательно это необходимо приобщить. Но я отказался — не было весомых доказательств. Никаких следов насилия. Да и по показаниям не сходилось — они же только погрызлись на словах, а потом Трубецкой с девушкой этой ушел. Но когда ты принес мне новые материалы, я удивился переводу дела и наличию обвинения по уголовной статье. Страшно стало. Миша мне потом все рассказал. Как пострадавшая сторона он доступ имел к иску. Вот и внес от моего имени якобы новых подтвержденных обстоятельств, отягощающих вину. — он устало вздыхает, потирая переносицу. — Я не собирался его сажать, Паш.       Пестель глаз не сводит с преподавателя.       Какая, однако, забавная история вырисовывается.       Сотрудник органов поквитаться за язык решил с обидчиком, через брата-юриста удачно повесив на него еще и уголовную ответственность за побои, полученные, может, вообще при других обстоятельствах. Самоутверждаться всем хочется. И если на работе не получается, то ты через свое положение в других кругах это, конечно, сделать пытаешься. Как же иначе? Только превышение служебных полномочий тоже на статейку тянет.       Но юношу это сейчас мало волнует.       Четверокурсник так и не произносит ни слова; лишь выскакивает из помещения, да дверью громко хлопает.       Чертова свихнувшаяся семейка.       На улице промозгло пока еще, но Пестеля это мало волнует. Меньше, по крайней мере, чем собственные смешанные чувства. Он плотно застегивает свою кожаную куртку, утыкаясь носом в холодный металл ее молнии и спешно удаляется в сторону метро. Николай бы точно не одобрил его внешнего вида для такой погоды, и… да плевать. Помогал, получается, потому что ошибку свою понял, а про уголовку узнал — и вовсе стушевался, ситуация же была теперь не в его руках. Смотрел после дополнение к иску, который, видимо, сначала еще и забрать не дали. Теперь вот добился своего, отозвал заявление.       Может и правда тогда не стоило так обходиться? Виноват отчасти, конечно, но говорил искренне; не ставил задачей Трубецкого упекать.       Хотя черт его теперь разберет.       Студент закуривает, судорожно выдыхая уже не доставляющий никакого наслаждения или спокойствия дым первой затяжки. Как интересно, однако, все складывается. Что будет дальше? Обоюдные обвинения? Тишина на несколько месяцев?.. Разрыв?       Что ж, Паша открыт для любых предложений.       Сумейте это только использовать верно, Николай Павлович.       А то нехорошо как-то получается.