Лебединая песня

      Тихий, хриплый от напряжения голос, пропитанный жалобными нотками, и послужил тем самым необходимым зеленым светом для начала действий.       Сережа тут же бросается билеты искать на ближайший рейс до Нижнего Новгорода — сон как рукой снимает. Пока с Бестужевым все в порядке не будет, он даже и дремать, наверное, не сможет. Одно было ясно точно: на поезде ехать долго, а вот самолетом за пару часиков вполне удобно будет. Не берет с собой ничего, кроме легкого рюкзака с самым необходимым, однако шорохами Пестеля будит. Тот недовольно морщится, приподнимается на предплечье, наблюдая за спешными перемещениями Муравьева по комнате, едва взгляд успевая сосредоточить.       — Ты куда это в такую рань собрался, жаворонок?       — У меня самолет через четыре часа.       Обычно в Новогород с пересадками из Петербурга летают; однако к невероятной удаче прямой рейс, все же, оказался — без десяти восемь утра. За полтора часа юноша доберется до города, а там уже сориентируется по сброшенному Мишей адресу. Обратно вернутся, вероятно, тем же путем и сегодня же; как раз к вечеру успеют.       Но юриста такой ответ, видимо, не устраивает. Как это, самолет у него? Совсем без мальчишки помешался, теперь уже и ехать куда-то хочет (не за ним ли, кстати?).       — Далеко собрался? — он вскидывает брови, лишь плотнее кутаясь в одеяло.       — У Мишеля проблемы. Я лечу забрать его обратно. — международник замирает, оборачиваясь к собеседнику. — Паш, ему плохо.       — Вопросов больше нет. Постарайся помягче там обойтись со всеми.       Четверокурсник коротко усмехается.       У него самого планов как таковых не было. Не хотелось бы, правда, торчать целый день в стенах общежития и развлекать себя социальными сетями или разглядыванием вида за окном. Пожалуй, стоило до продуктового пробежаться, да, может, сигарет опять заскочить купить. За последние несколько дней он выкурил пачки две, по крайней мере, что даже по его меркам было уже слишком. Но что делать? Мысли разные в голову лезли о том, что поступил грубо, не выслушав всех объяснений, дверью хлопнул, да еще и телефон подобно Бестужеву выключил.        Избавляться нужно было.       Но Николаю Павловичу надо должное отдать — он Пашу вдоль и поперек будто бы уже изучить успел; попыток дозвониться даже не делал. Знал, что тот разбесится только сильнее. Удивительный факт, а вот отец этого так и не понял. Данное странное сравнение, само собой в голову забравшееся, абсолютно его не радовало. Просто потому, что Романов еще и по многим параметрам выигрывал. Однако первым с извинениями приходить парню совершенно не хотелось. Как бы то ни было, виноват в произошедшем не он; резкость излишняя, проявленная в действиях — всего лишь результат реакции на ситуацию.       Но почему-то и уверенности в том, что преподаватель решится на такой ответный шаг совсем не было.       Если откровенным быть до конца, отношения эти много чего разрушить способны.       Карьеру, нервную систему, да и жизнь, наверное, в принципе тоже. Неясно еще как к ним отнесутся его братья, а про отца своего Пестель и вовсе молчал. Хотя, учитывая то, с каким успехом их общение проходит, он в тайну-то эту посвящен не будет вовсе. Если только «птичка» какая-нибудь не напоет. А в универе узнают? С этим тяжело будет; особенно с Урусовой. Вот кто с катушек слетит в первую очередь, так это она. Итак последние месяцы активнее прежнего действовать стала, так что будет когда узнает? Надежда была, конечно, на то, что не поймет ни черта; однако, наверное, хоть что-то в ее голове да имелось, поэтому…       Но, если честно, Паша готов был пожертвовать всем ради отношений с Романовым.       Потому что Николай, несмотря ни на что, оставался тем, в ком он нуждался.       В Новгород Сережа прилетает к десяти, а адрес нужный находит спустя полчаса.       На пороге его, к удивлению, встречает не собранный Мишель, а стройная женщина средних лет, с короткими светлыми волосами. Они непонимающе смотрят друг на друга буквально пару секунд, пока откуда-то из глубины квартиры не раздается грубый мужской бас.       — Кого это там еще принесло?       И просыпается младший Бестужев, пожалуй, именно от этого (а не вовсе из-за того, что от количества выкуренных за ночь сигарет желудок сводить начинало). Где-то за стеной звучат голоса, и он понять все не может с кем же отец так рьяно спорит — собеседник тише гораздо изъясняется, вслушаться не получается никак даже при всем желании. Поэтому буквально сразу дело бессмысленное это и забрасывает, увлекаясь собственными мыслями. Ночной звонок Сереже теперь вызывал глупую улыбку, саму по себе возникающую и не желающую исчезать вовсе. Он волновался; правда волновался. И тон у него все такой же приятный, мелодичный и бархатный… Мальчишка вскидывает голову, когда в коридоре слышатся спешные шаги и едва хмурится, вспоминая другие события вчерашнего вечера. Только бы не снова. Дверь распахивается с грохотом, заставляющим его вскочить и даже замереть испуганно — бежать, если что, некуда было. Однако в проеме появляется вовсе не отец, как ожидалось, а взвинченный Муравьев.       Миша даже моргает пару раз — не кажется ли ему?       — Собирайся.       Голос у него неожиданно холодный, пугающий, точно Бестужев нашкодил сильно, а Апостолу все теперь разгребать приходилось. Хотя постойте, так же и было! Однако при виде юноши Сережа смягчается; улыбается даже привычно, кивая на неразобранный чемодан в углу, как бы подталкивая к действиям. Он просто от разговора неприятного еще не отошел, вот что. И тоже здесь задерживаться больше ни на минуту не хотел.       Но Мишель не спешит.       Он вдруг крупно вздрагивает, не сводя с гостя карих глаз. Ноги ватными кажутся и не держат совсем, от чего мальчишка пошатывается слегка. Становится сразу как-то спокойно-спокойно и так хорошо при виде любимого человека, который по первому же звонку бредовому его спасать кинулся. Спас бы еще Бестужева от самого себя, пока не поздно было. Промедление такое друга явно настораживает; весь вид напряженный говорит о том, что в любую секунду он готов с места сорваться и парнишку подхватить, если тому хуже еще станет.       Уже не станет, Серж. Точно не сейчас.       Третьекурсник вдруг отмирает, стремительно подлетая к Муравьеву и заключая его в крепкие объятия. На глаза вновь наворачиваются предательские слезы, от чего он, шмыгнув носом, старается скрыть их в ткани чужого пальто. Одногруппник молчит, но в ответ тоже обнимает, едва касаясь подрагивающими пальцами светлых волос; момент испортить боится.       — Сережа, я…я…я так виноват перед тобой, Сереженька, так…       Он задыхается, стараясь сказать еще хоть что-то. Что-то, возможно, окажущееся причиной прощения. Но слова связать совсем не получается, а горькое отчаяние смешивается с пьянящей радостью. Сейчас они уедут отсюда. Насовсем и только вдвоем. Миша вновь поднимает голову, судорожно вцепляясь в чужие плечи, и с теперь уже понятной надеждой вглядывается в его зеленые глаза.       Совсем как тогда, на Литейном.       — Успокойся, хороший, это неправда. — Апостол легко целует мальчишку в висок, осторожно стирая мокрые дорожки от слез тыльной стороной ладони. — И про вину твою, и про Бельскую. Все неправда.       А в коридоре никого совсем.       И Бестужев удивляется только, как ему так удалось с родителями договориться?       Услышанное заставляет интересующий вопрос беззвучно слететь с полураскрытых губ. Как он узнал? От его мягкого прикосновения к собственной коже ощущения непередаваемые, теплые и нежные, заставляющие буквально растаять в чужих руках и забыть абсолютно обо всем на свете; даже, пожалуй, о том, что кто-то из взрослых в любую минуту может объявиться здесь. Плевать.       Теперь уже точно.       Из квартиры Мишель вылетает первым, едва кивая матери и даже не удостаивая отца взглядом. Он шумно спускается по лестнице, наконец, вырываясь на свежий воздух и глубоко вздыхая. Муравьев идет следом, однако женщина, закрывающая за ним дверь, ловит студента за рукав, еле слышно с мольбой даже произнося:       — Присмотрите за ним, пожалуйста.       Сережа кивает; совершенно серьезно, без улыбки или, может, необходимой сейчас доли мягкости.       Они друг друга поняли.       — Что ты им сказал?       Оказываясь вне плена родительской квартиры мальчишка будто оживает. Он проворно подскакивает к Апостолу, когда тот показывается из-за железной двери подъезда, и не прекращает тараторить, кажется, ни на секунду.       Волнуется очень.       Знает потому что какой разговор их ждет.       — …я испугался, что отец с тобой разбираться начнет. Они ведь не слышали о вас ничего; да и глупо сделал, что тебя переживать заставил и лишний раз мотаться непойми куда. Они оба хорошие, правда; папа только не умеет гнев свой контролировать, а я, дурак, ведусь каждый раз. Ты же знаешь мой треклятый язык — говорить буду до…       — Я и правда поцеловал тебя на Литейном, Миша.       Бестужев резко тормозит, не сводя ошарашенного взгляда со спины Муравьева. Тот тоже останавливается, но оборачиваться не спешит. Беспокоится о том, как новость воспримет. Хотя, по словам Кондратия, отрицательной реакции быть и не должно; отказался он, конечно, голосовые пересылать, но о примерном содержании юноша и сам догадывался. Не ответил даже по пьяни, если бы не любил сильно. Но разговор весь этот третьекурсник представлял немного иначе: не посреди улицы, явно не в другом городе и не при таких обстоятельствах. Мишель же как завороженный все оторваться не может, дыхание затаив. Вот сейчас, сейчас точно он скажет, что это была ошибка. От такого осознания страшно неимоверно становится и скрыться хочется, лишь бы продолжения не слышать. Почему нельзя закончить на уже произнесенном? Он нервно сглатывает, не решаясь поравняться с другом. Сердце из клетки грудной вырывается; стучит так, будто вот-вот насквозь пробьет. Как и тогда. Апостол, наконец, поворачивается, изучает испуганного мальчишку пронзительным взглядом, действующим сейчас словно тысячи игл.       Вот сейчас он скажет, что…       — И сделал бы это еще раз, если тебе только захотелось.

***

      В Петербурге вечером обычно прохладнее становится.       Ветер с каналов и рек усиливается, да с залива, видимо, еще приходят новые порывы. Паша из общаги в такое время предпочитал не высовываться — руки вовсе застудишь, пока куришь. Как и планировал, он сходил до продуктового; не поленился даже в книжный заглянуть на ассортимент посмотреть. Желаемого произведения, конечно, не оказалось, но легенький детективчик он, все же, приобрел.       Чтобы вечер себе скрасить.       На подходе к нужному зданию он получает сообщение от Муравьева о том, что все в полном порядке и они уже едут из аэропорта домой. Но спокойствие, первый раз за несколько дней мелькнувшее где-то внутри, практически сразу перебивает тревожное чувство.       И он ясно понимает с чем оно связано, когда видит машину ректора на парковке.       А вот это уже интересно.       Пестель неохотно сдвигается с места, пряча новую пачку сигарет во внутреннем кармане куртки. Не хватало еще сейчас нотации слушать от кого-то помимо коменды и охранника. Собственные шаги глухим эхом отзываются где-то в голове, а по лестнице поднимается и вовсе как на эшафот. Время оттянуть хотелось ужасно. Внутри и правда оказывается Романов, совершенно прелюбопытным образом общающийся с явно удивленной его появлением Аллой Юрьевной.       — Ой, а вот и Ваш должник, Николай Павлович.       Юрист даже порог переступить не успевает, как преподаватель спешно прощается с комендантом, подхватывает четверокурсника под локоть и выводит обратно на морозный февральский воздух.       — Какой еще должник?! — парень возмущенно выдергивает руку из чужих цепких пальцев, отскакивает в сторону, только глазами сверкая.       — Не мог же я сказать ей, что явился сюда по личным причинам. Пришлось немного приукрасить реальность твоими несуществующими долгами по моему предмету.       — Совсем свихнулся что ли?!.       Однако речь его пламенная прерывается почти и не начавшись. Романов стремительно сокращает расстояние между ними, хватает мальчишку за ворот кожаной куртки и недобро щурится.       — Быстро, однако, на «ты» вернулся. — чужое рычание раздается прямо над ухом, опаляя горячим дыханием и заставляя студента дернуться. — Мне кажется, ты забываешься.       — Не меньше Вашего.       Паша бурчит недовольно, пытаясь из крепкой хватки вырваться. Однако мужчину это обстоятельство, видимо, нисколько не смущает; он лишь крепче сжимает воротник, не сводя пристального взгляда голубых льдинок с лица собеседника.       — Я приехал не за этим. Нам поговорить нужно.       Пестель только губы поджимает, несколько неуверенно кивая.       Что он теряет, верно?       Хочет — пусть говорит.       — Я не буду просить понять меня. Просто потому что знаю как в твоих глазах это выглядит. Но я юрист и, черт возьми, не мог поступить иначе. Если бы Мишины слова… Если б это действительно было так, я подал бы иск снова. Даже повода не вижу прощения просить.       Он отпускает четверокурсника и отстраняется теперь сам. Взгляд привычный уверенный, твердый. Металлические нотки даже в голосе звучат, что студенту вовсе не нравится. Таким тоном ректор обычно разговаривал с провинившимися, а сейчас, вроде, наоборот все немного было.       — У Трубецкого, Миши, девушки той, да кого угодно, господи. Кроме тебя.       Парень плечами передергивает, хмурится и отворачивается от мужчины, скрывая собственное удивление. А то надумает там себе сейчас невесть чего, будто Паша по нему все эти дни убивался. И тот такому жесту не возражает. Потому что то же самое чувствует. Ту же неловкость, обиду, возможно, но, вместе с тем, и непомерную тягу к чертовому мальчишке.       — Это трудно объяснить, но ты, кажется, нужен мне. Я должен был сразу рассказать обо всем, а не развивать этот фарс, каюсь. И если бы ты только мог меня простить…       — Прекрати, а то расплачусь сейчас. — юноша обрывает Романова, ехидно фыркая и косой взгляд бросая. — Честное слово, натерпишься тут с тобой. Мое здоровье, кстати, нехило так подпорченное, на твоей совести будет, если она там жива еще.       Николай Павлович, не сдерживая улыбки, коротко целует Пестеля в макушку, на что тот лишь самодовольно усмехается.       Все заканчивалось на удивление хорошо.       — Тогда я просто не смогу тебя оставить ночевать здесь. Даже если ваша Алла Юрьевна подозревать теперь что-то станет.       — Ой, ну не о ней же теперь париться. — он отмахивается, притворно-наигранно глаза закатывая. — Про Урусову беспокоился, вот и дальше продолжай.       Собственно, тем вечером домой Паша так и не вернулся.