Мишина жизнь наладилась окончательно.
Он был счастлив, любим и теперь его волновали только какие-то глупые бытовые вещи вроде дедлайна по французскому или подгоревшей с утра раннего овсянки (из-за чего потом еще сигналка орала и перед Аллой приходилось отчитываться о том, что спалить здание вовсе не входило в планы). Все изменилось кардинально за последние месяцы. Кроме одного.
Весна всегда ему нравилась.
Не только бурным цветением, разнообразием сладких запахов и звонким пением птиц. Своей атмосферой, скорее, разительно отличавшейся от зимнего холода. Особенно когда на улицах становилось чище, а день длиннее — самое то для прогулок. К тому же до нового невероятного зрелища — белых ночей — оставалось не так долго. Это, пожалуй, тоже была одна из самых восхитительных сторон Петербурга: небо буквально на пару часов окрашивается в глубокий синий оттенок, а часам к двум-трем утра приобретает более нежный, розово-фиолетовый. Солнца еще не видно, однако вокруг светло, будто днем. Их как-то Кондратий на первом курсе вытащил смотреть на сие чудо. И чувства оно вызывало совершенно непередаваемые. Весна так же время любви; время признаний и романтики. Хотя, как мальчишка уже выяснил опытным путем, для всего этого определенного момента не существовало вообще.
Все хорошо в свой черед.
Сейчас у них всех образовалась небольшая передышка, а следовательно использовать ее нужно было по максимуму.
К слову, копилку случайных радостей пополнил звонок от родителей. Голос отца, правда, напряг сразу, но, как оказалось, совсем напрасно — впервые за все время он извинялся, неловко и угрюмо, но совершенно искренне, чем вызвал у сына широкую улыбку. Без разницы, даже если мать его образумила, а не сам догадался. Все-таки сумел же себя пересилить, а это главное. Они разговаривают не очень долго; собеседник интересуется делами и на предмет того, приедет ли Миша на летние каникулы. Тот отвечает весьма невнятно, мнется и, по сути, ничего толком не обещает.
Конфликт исчерпан, без сомнений.
В чем-то Бестужев еще, конечно, боялся обратно возвращаться: вдруг снова пособачатся, да и хуже прежнего? Сережа приедет, конечно; но как бы поздно не было.
Однако он-то за недельку до этого звонка и озвучил план поинтереснее, заманчивее.
Впереди маячил сложный четвертый курс, а следовательно перед ним стоило отдохнуть. Вот и заключалась идея в том, чтобы уехать куда-нибудь в Финку или в Карелию на месяц (или даже на оба!), чтобы не расставаться и в догадках потом не теряться о состоянии друг друга. Правда, поступило предложение еще и вовсе на летних каникулах к Муравьевым уехать. Про мальчишку все члены семьи с первого курса слышали, интересно было взглянуть на него да познакомиться. Однако тот испугался только, чем неимоверно рассмешил Апостола.
— Они же не укусят тебя.
— Это такой ответственный шаг! Я не могу; мне нужно подготовиться, собраться с духом и…
— Нас же не благословлять будут. Хотя, Ипполит может и к этому все свести, да.
После такого, обычно, в Сержа подушка летела, перебивающая мелодичный смех.
На самом-то деле Бестужев и не сомневался, что примут его хорошо. Переживал только о том, какой реакция будет, если про отношения их узнают. В эти моменты Муравьев смеяться переставал, приходя в свое обычное сосредоточенно-серьезное состояние.
А не все ли равно? Знал прекрасно, как мальчишка беспокоится на этот счет, поддержать пытался, а потом, вдруг, сказал как-то:
— Ты же со мной встречаешься, а не с кем-то из них, так? Вот и подумай, почему это кого-то кроме нас должно тревожить.
И он прав был абсолютно.
В отношениях всегда две стороны есть. При появлении третьей они уже теряют всякую интимность, выносятся, как говорить принято, на публику. Поэтому оба пришли ко вполне логичному заключению — расскажут, если спросят, но распространяться зазря не будут.
Толку никакого, да и дело их личное.
«Прощайте, стены, и пол, и потолок.
Когда ты здесь —
Земля уходит из-под ног…»
— Что ты им все-таки сказал?
На Марсовом поле в это время года хорошо.
Особенно, когда земля уже прогревается, а слякоть уходит до очередных дождей. Здесь, обычно, сиренью здоровски пахнет — одно удовольствие гулять или валяться просто так, как сейчас. Трава еще совсем молодая, но уже мягкая, зеленая, забавно щекочущаяся. Пытался Бестужев, конечно, пару раз подбить Сережу на то, чтобы без ботинок здесь прогуляться, однако тот отнекивался всегда — город же, удовольствия никакого.
Да и странно как-то.
Мишель жмурится от яркого весеннего солнышка, приподнимаясь на локтях и всматриваясь в умиротворенное лицо юноши, лежавшего рядом.
— Кому?
— Моим родителям.
Апостол лениво приоткрывает глаза, поворачиваясь на бок и встречая заинтересованный взгляд собеседника. О произошедшем в Новгороде они так и не заговаривали — каждый боялся другого снова в условия стресса поставить. Однако сейчас это казалось такой далекой, совсем выдуманной и нереальной историей, уже и непонятно на чем завязанной.
— Что им следует принять твой выбор, жить дальше и не портить твое мирное существование своими упреками.
— И все?
— А тебе этого мало? — Сережа морщится смешно, когда губы мальчишки легко касаются кончика его носа. — Про остальное знать не обязательно.
Он, наверное, и сам толком уже вспомнить не мог, что высказал тогда.
Не забыл только то, как исказилось от услышанного лицо старшего Бестужева и как мелькнуло понимание на лице его жены. На эмоциях-то много чего наговорить мог, останавливать же никто не пытался. Сознавали, наверное, в какой-то мере свою ошибку. К сыну только не знали как подступиться. А Муравьев приехал из Петербурга, всклоченный весь, с глазами горящими, да с порога без объяснения стал требовать Мишу.
Нетактично совершенно. Однако упреки действовать начинают после единственной резкой фразы, сказанной почти что на повышенных тонах:
— По-вашему, я сидеть на месте должен был и дожидаться, когда он сам приедет, после ночного звонка, по которому только глупец не догадается о состоянии человека на том конце?
За это Мишель, пожалуй, и полюбил его.
За сердце пламенное, иногда даже холодную голову перебивающее.
«Когда сквозь тело идёт смертельный ток.
Когда вся кожа — один сплошной ожог.
Когда ты здесь, —
Земля уходит из-под ног.»
Бестужев теперь даже немного иначе смотрит на этот город.
Удивительно, Петербург полон загадок и тайн, тенями растворяющихся в ленте истории. Русалки на Литейном или кронверк Петропавловской — лишь маленькая часть сложившегося тут загадочного и необыкновенного мира, который еще только предстояло изучить как следует. Ведь и жизнь здесь всегда протекает совершенно иначе, нежели в других местах. Удивительная помпезность сочетается с необыкновенными красками и частицами природы, впечатления оставляя неизгладимые. Например, когда на том же Невском рано-рано утром никого нет, а первые лучики нового дня заливают его от Лавры до Большой Морской, прячась после где-то в бездонной бурной реке, тенистом парке или за зданиями на Дворцовой.
И сейчас, после разнообразных событий, все оставалось прежним.
Солнце все так же задерживалось между куполом Исакия и шпилем Адмиралтейства, утренний туман изредка застилал улочки города, а темнеющая Нева хранила в своих водах огромное количество недоступных никому секретов, вряд ли откроющихся из тихого шепота ее прибоя хоть когда-то.
На самом-то деле, возможно и они однажды превратятся в красивые легенды Северной Венеции.
Но не сейчас, нет.
