«Мы делаем все для того, чтобы запрыгнуть в горящий поезд Да лишь не умереть бы никем и не стать нелюбимым, Но каждый миг в этом мире как будто сталь гильотины…»
За окном небо тучами затягивалось. Однако они даже не обращают на это внимания. Только смотрят, смотрят, смотрят друг на друга выжидающе: юноша, видимо, в поисках нужной реакции, а мужчина — не теряя надежды на то, что слова эти хаотичные сплетутся в определенную мысль. Он, несомненно, уже догадался о происходящем; услышать только желал вместе с каким-нибудь дельным предложением. Не знал, конечно, кто из них точно неосторожность проявил (может и оба), но расплачиваться в любом случае придется. Мог бы заставить девушку молчать, да только, опять же, ни во что хорошее это не выльется — она скажет потом, что угрожал или вроде того, и полетит он из своего кресла в момент. Должность эта почетная, высокая, а потому и весьма привлекательная для других сотрудников. Не сказать, конечно, что все они поголовно нового ректора ненавидели, нет. Но и сместить не были против. Многим не нравились новые жесткие порядки, которые Александр Павлович не одобрил бы, наверное, по доброте своей душевной и мягкости характера. Но Александра Павловича здесь больше не было. — Ты объяснишь по-нормальному или так и будем в гляделки играть? — тон такой, что мороз по коже пробегает. Романов откладывает лежащую перед собой папку с отчетами какими-то, теперь уделяя все свое внимание только взъерошенному возмущенному мальчишке, явно рассчитывающему еще это спокойствие отвратительное пошатнуть. Как будто и не его судьба тут решалась вовсе. — Эта сучка, Урусова, все про нас знает. Хочет, чтобы я порвал с тобой, иначе растрезвонит об этом на весь универ. И ничего не меняется. Совершенно. Преподаватель, разве что, откидывается на спинку стула, взгляд переводя теперь уже на выбеленный потолок с красивой лепниной и невероятно дорогой люстрой. От Марины подобного ожидать было вполне можно. Столько лет добиваться и тут, вдруг, все пустить на самотек. Конечно, это молчание — вовсе не смирение, коим могло показаться на первый взгляд, а чужая хитроумная игра, целью которой был уже отнюдь не Паша и даже не сам ректор. Теперь же это все делалось ради ее собственного веселья, наслаждения ситуацией и осознания власти над происходящим. Романов коротко поджимает тонкие губы, возвращаясь в исходное положение и сталкиваясь теперь с беспомощностью в зеленых глаз. Паша-то действительно переживал за эти отношения, а не за свое положение, карьеру будущую или себя самого. Однако беда была в том, что если четверокурсник и был готов рискнуть абсолютно всем ради места с мужчиной, то… Тот бы ответил более уклончиво и неясно.«Останови этот мир на минутку и подай мне руку И не дай как им без конца утонуть тут никогда! Через переулки, кварталы по городам Как в той самой песне, разбившейся пополам Мой голос вновь пролетает меж мокрых крыш Разнеся, будто звук отчаянья…»
Ему просто не повезло — Николай Павлович карьерист, и правда. Пестель, конечно, мальчишка интересный; но отнюдь не единственный в своем роде. В его мировоззрение, наверное, незаменимых людей нет. И сейчас, глядя на него, ректор будто бы решался какой чаше весов свое предпочтение теперь отдать. Да, дорожил работой, званием, практикой своей и репутацией в известных кругах. Но это же все можно приобрести заново, так? Навыки есть, знания никуда не делись, а мир открыт перед ними двоими как никогда раньше — бери да уезжай куда захочешь. Не доберется же вся эта гадость и в новую среду. Да и Паша другой, особенный; так спокойно и уютно Романову ещё никогда не было уж точно. Стоило ли это так запросто терять? Кажется, выбор окончательный сделан был. На лице преподавателя отражается бодрящая решимость, заставляющая студента с места подскочить, готовясь план действий выслушать. Но с губ срывается совсем не то, что вертелось до этого на языке. — И что, теперь расстаться предлагаешь? Может потому что и особенных в его мире скупого официоза тоже не существовало. Любое слово может стать эпиграфом. Последней, прощальной лебединой песней, созданной из хриплого дыхания, кривой усмешки и холода или же из ровного сердцебиения, одного красноречивого взгляда и убивающего безразличия. Невозможно предугадать наиболее подходящий момент для последнего «произведения». Момент последнего акта пьесы отношений и симфонии вздохов. Момент последнего горького признания, сплетенного из остатков чувств, или, быть может, уже из лжи. Пестель больше не смотрит в сторону Романова; только стремительно вылетает из кабинета. Из чего же состояла ваша лебединая песня, Николай Павлович?