Душа Ангела

Кэмерон Джейс. Скорбь Белоснежки Ты ведь знаешь, что в этом мальчике живет великая тьма. Поэтому его и выгнали со Сказочных Небес. Он приговорен быть тенью вечность… Мы поступили правильно, иначе тьма внутри него поглотила бы его душу, и тогда последствия были бы необратимыми.

Я сопротивлялась каждому своему воспоминанию, стараясь хоть немного, но отступить от него. И в конце концов, спустя огромную череду событий, у меня начало получаться. Вызвать больше, чем просто реакцию на мою медлительность или замешательство. Чем дольше и больше я пытаюсь, тем больше у меня выходит обрывать марионеточные нити. А потому я даже не удивляюсь, когда кукловод навещает меня — наверняка не очень весело смотреть пьесу, когда главная героиня мешается и возмущается. Но когда я смотрю на неожиданно реальное существо среди всех этих образов из моих воспоминаний, я начинаю сомневаться, что поняла всё правильно. О мой Бог. — Здравствуй, Эммануэль, — говорит Отец, и я чувствую его недовольство кожей. Я моргаю и ещё раз в полном недоумении. То, что Бог предстал в виде небезызвестного в связи с грядущим Апокалипсисом пророком-пьяницей-писателем, выбирай, что хочешь — вводит в определённого рода ступор. Ага, ступор, супор, кома. Можно мне в кому, ну пожалуйста? Потому что пытаться понять, что тут происходит, мне резко расхотелось. Мне приходится напоминать себе, что я уже на минуточку мертва — ну или не на минуточку, а куда дольше. Всё-таки моя жизнь была довольно долгой, а до знакомства с Алексом в мире моих воспоминаний едва ли лет двадцать осталось. — Отец, — тихо и сухо, и я почти горжусь тем, как ровно прозвучал мой голос. У меня галлюцинации? Воспоминания можно заменить на них? Он вообще реальный? Не уверена, хотела ли я, чтобы это было так. Мы стоим в месте, чем-то напоминающий Райский сад, и от этого я чувствую горечь. — Тебе не стоило сопротивляться процессу, — произносит он и смотрит на меня с видом безумного учёного. Я задаюсь вопросом, имеет ли в виду он тот факт, что я растянула своё падение так долго и в итоге умерла не пойми кем, или же он снова ставит свои эксперименты на мне. Так ли Габриэль был не прав в своём предположении? — Чему именно? — шепчу непослушными губами. Вскидываю бровь, стараясь хоть этим компенсировать то, насколько жалко я звучу. Он молчит, не отвечая на мой вопрос. Дёргает уголком губ в лёгком намёке на улыбку, и я, чувствуя дрожь в спине, думаю о том, когда настало то время, когда я начала его бояться. — Зачем ты здесь? — спрашиваю я. Почему-то мне кажется, что на «где я?» — он не ответит. Тишина. Раздражённо фыркаю. Бесит. Как же всё это… бесит. Ну неужели даже после смерти мне не будет покоя? — Почему ты молчишь, Отец? — кажется, моя нервная усмешка больше похожа на оскал. Не знаю, как на вид, но по ощущениям именно так. — Или вновь скажешь, что мне не о чем тревожиться? Он — ну надо же — отводит взгляд, явно помня свои слова, когда я просила поговорить с Люцифером после его ссоры с Михаилом. Всего мгновенье, потом он смотрит на меня вновь — пристальным взглядом. — Вернуть тебя такой, какой ты была — невозможно, по крайней мере без потерь для тебя, — всё же объясняет он свой замысел, и я замираю в растерянности. Вернуть? Зачем? Последнее я, кажется, спрашиваю вслух, но он продолжает, как ни в чём не бывало. — Потому что в последний миг своей жизни — ты уже была другой, не полностью, но всё же. К тому же, это было бы так скучно. Скучно? Я не успеваю сдержать короткий нервный смешок, тот так и рвётся из груди. Скучно. Я не совсем понимаю, к чему ведёт Отец, и меня напрягает тот факт, что меня всё же хотят вернуть на Землю, но я начинаю расшифровывать его слова — немного, но всё же. Мне мои теории уже не нравятся. Катастрофически. — Мы все игрушки для тебя, ведь так? — вырывается у меня. Как я не поняла раньше? Не то, чтобы я не могла понять его скуку — когда живёшь долго, слишком долго — просто идти вперёд становится недостаточно. Но вот так играться с чужими судьбами и жизнями? Мы ведь не персонажи книги его нового амплуа — мы все живые, мы все чувствуем. Не важно: ангелы, демоны или люди — среди нас всех есть мудаки и хорошие, как бы странно это не звучало, так что… — Что заставило тебя думать так? — он улыбается, смотрит внимательно, а я не могу отделаться от своих ассоциаций с исследователем. Или безумным гением, ага. — Действительно, что, — хмыкаю я и продолжаю, зная, что он понимает, что именно я имею в виду. — Ты мог поговорить с ним — и ты не стал. Ты мог разнять их тогда, исправить всё, но не захотел. Мы думали, что ты ушёл, разочаровавшись, но что делал ты? Ты наблюдал. Ты просто, просто… Отец! Я выдыхаюсь. Я просто… не знаю, как объяснить это. Просто моё напряжение выходит наружу с оглушительным смехом. — А теперь, когда я умерла… даже, когда я умерла — ты вновь ставишь на мне свои долбанные эксперименты. Это совсем не смешно. Неужели тебе совсем плевать на всех нас? — Что ты, дитя, мне не всё равно, — фыркает он. — Но то, что произошло — это было необходимостью. Изгнание Люцифера, переселение людей на Землю, всё остальное. — Не говори так, будто просто поставил его в угол, — я кривлюсь, а мой голос такой хриплый после смеха, что режет слух. — Ты изгнал его, пытался сломить — а он из другого теста, он не сломался, он погнулся и видоизменился. И то, что происходит сейчас? Ты просто пытаешься заставить других убирать за собой бардак. Вот только после такой уборки ничего не останется, кроме разрухи. Я глубоко убеждена, что Апокалипсис, не останови его кто-нибудь, уничтожит всё. Неужели ты равнодушен даже к своему труду, приложенному при создании нас всех, если уж тебе всё равно на наши жизни и чувства? — Апокалипсис не случится, — говорит Бог. — Люди… — О, ну да, конечно, люди, — закатываю я глаза. — Люди, всегда везде люди. Виноваты — они. Исправляющие — тоже. А страховать Винчестеров кто будет? Твоя слепая вера, Отец? Михаил и Люцифер с их армиями не сложат лапки вверх только потому, что люди не захотят подыхать. Одной этой компашки охотников — маловато будет. Он смотрит на меня как на неразумное дитя, говорящее бред. — Человек, которому от рождения дана свободная воля, гораздо сильнее демонов или ангелов, потому что демоны способны лишь бунтовать, а ангелы способны лишь повиноваться. Вот почему ты всегда была особенной девочкой, Эммануэль. — Вот только не надо переводить стрелки на меня! — возмутилась я. — Сперва слепили из того, что было. Потом, как недавно оказалось, была вероятность, что у моего безумного создания была какая-то «возвышенная» цель! И теперь я уже не склонна сомневаться в этом — не после этого разговора. Не нужно делать вид, что я была чем-то большим, чем способом достижения твоих непонятных планов, которые в итоге провалились. — Планы, — тянет Бог, задумчиво цокает языком. — Мои планы никогда не проваливаются, дитя. Даже, если для их воплощения необходимо больше времени, чем я ожидал. — Так это действительно так, — выдыхаю я. — Ты создал меня, чтобы он смирился с твоими новыми созданиями. Но ты ошибся, Отец. Чтобы любить людей нужно иметь большое сердце, и сердце Люцифера — по крайней мере тогда — было очень большим, но оно было занято тобой, а также его братьями и сёстрами. Там никогда не было места для кого-то столь непредсказуемого, как люди. Он говорил тебе, но ты не слушал и лишь заставлял его их полюбить, ставил людей выше него и его семьи — и вот он закономерный итог. — Я слышал, — он фыркнул. — И достаточно быстро понял, что мои попытки заставить его полюбить всех моих созданий в равной мере бессмысленны. Однако, я всё ещё надеялся и хотел, чтобы он хотя бы принял людей. И для этого ему было бы достаточно полюбить одно конкретное создание. — Проигрышный вариант, — хмыкаю ему в тон я. — Никто в своём уме не подумал бы, что он исправится из-за… — Не говори, не зная всех обстоятельств, Эммануэль, — перебил меня Бог. — Человеческая искренность, а порой и упрямство, действительно может выбить почву из-под ног. Чистая душа, источающая любопытство и любовь ко всем — вот, какой ты была. Ангельская благодать не испортила тебя, а лишь сделала ближе и понятнее ему. Он принял тебя, как сестру. — Но он всё же пал, — напоминаю я ему. — По твоей воле, между прочим. И сейчас… — Он скрывается от Михаила и Винчестеров, а также общается с Габриэлем, как ни в чём небывало, — произнёс он быстрее, чем я успела завершить свою фразу. — Потому что одна маленькая прилипчивая особа умерла у них на руках из-за их стычки. Я рада за них, честно, но ничего не могу поделать с тем, что мои зубы раздражённо скрипят. — Чудесно, — усмехаюсь. — А Михаила никто останавливать не собирается, как и охотников уговаривать, что Апокалипсиса не предвидится. — А ты на что? — замечает он как будто бы между прочим. И я застываю. — Нет, нет, нет. Хватит, — мотаю головой из стороны в сторону. — Стоп. Остановимся на этом моменте и проясним кое-что. Я не собираюсь играть по твоим правилам больше. С меня достаточно. Не смей меня возвращать, чтобы я разбиралась с этим дерьмом вместо тебя. Я тебя, конечно, безмерно уважаю и люблю, Отец — хотя слегка сомневаюсь в этом сейчас, знаешь, потому что ты кажешься более, чем странным — но нет. Я не хочу. Я не смогу, я не справлюсь. Хватит на меня и сражений, и боли, и сомнений, и вины. Ответственности — тоже хватит. — И чего ты хочешь, дитя? Исчезнуть в пустоте? Даже я не уверен, где ты найдёшь свой покой и покой ли — слишком необычное сочетание, не имеющее аналогов. Даже если ты обретёшь своё спокойствие — уверена ли ты, что не сойдёшь с ума от тишины и одиночества. И осознания того, что могла повлиять, но ничего не сделала? Вообще-то я надеялась не чувствовать ни-че-го. Я скалюсь. — Ну ты-то себя прекрасно чувствуешь! Он устало прикрывает глаза, а когда открывает — в них горит упрямство. Чёрт возьми, нет. Не смей. — Я старался сделать это максимально безболезненно, заперев тебя в твоих воспоминаниях, — ха? Безболезненно? С этим можно поспорить! — Но раз уж ты так их не любишь, придётся тебе потерпеть… самую малость. Его фраза кажется такой ехидной. Я бы даже не удивилась, если бы Бог добавил, мол, тебе ведь не привыкать. Но я не успеваю ничего сказать ему на это — окружающее нас пространство обесцвечивается, словно выгоревшая фотография, и тьма захватывает всё в округе. А потом, да, приходит моя давняя знакомая. Боль.