don't be afraid of the dark

Суббота кончалась. Лениво ползла к своему концу, окрашиваясь чернотой мокрой ночи. В городе, который не знал, что такое сон, начинали зажигаться огни. Бледный неон туманом расползался по улицам. Было почти одиннадцать. Кроссовки вяло шаркали по влажному асфальту, и звук этот поспешно терялся среди надрывного гула машин и шепота тысячи голосов. В воздухе плавал аромат затхлой сырости и старых зданий. Токио был кадром из старого фильма, который поставили на бесконечный повтор. Санеми казалось, что город вокруг него застыл. Задремал, словно бы старый кот. Ничего вокруг не менялось. Дни сменялись месяцами. Месяца годами. А он все так же плелся в конце недели куда-то по старой дороге от станции до дома. Неизменно сворачивая в конце пути не в ту сторону, не к матери и не к младшим. Ничего не менялось — а может быть не менялся он сам. Хотя, тут Санеми мог бы поспорить с собственным же внутренним голосом. Уже неделю его дела были не то, чтобы хороши — «хороши» дела у него никогда не были и, скорее всего, не будут — но постоянный пиздец его жизни казался не таким беспросветным, как всегда. Не то, чтобы что-то прям налаживалось, но как-то за последние дни спал градус, обстановка дала возможность сделать глубокий вдох. Поворот за угол и еще минут пять пешком. Пять минут — хороший срок, чтобы еще пару раз вспомнить рабочую неделю, подумать о следующей и спросить себя — оно тебе надо? Снова тащиться в этот бар, где все пахнет дымом, а музыка не просто говно из говен, а что-то худшее. Но сегодня, кстати, как ни странно, ответ звучит уверенно и без лишних оговорок, оправданий и нытья. Четкое «надо». Не зря же Санеми потратил половину своих отложенных денег на эти проклятущие сигареты, которые покупал даже не себе. Еле нашел их, между прочим. Зато не останется в долгу. Останется в долгу — в этом ли вся соль? Трудно сказать. Тут дело, видимо, не в том, что один раз его задницу спасли от какого-то там штрафа. Все было как-то иначе. Сложнее, запутаннее. Все неделю Шинадзугава сам пытался ответить, почему вязкое чувство на кончике языка и ощущения чего-то тягучего в груди не отпускали, стоило ему только вспомнить охру чужих глаз, в которой отражался огонь зажигалки. И почему именно чужое лицо и чужие слова он слышал, когда был готов не то, что на лавке переночевать, а остаться в том парке жить. Придется поблагодарить того парня с дурацким броским именем Кёджуро. Его эфемерный подзатыльник в прошлый раз спас. Санеми был правда рад, что вернулся тогда домой. Замерзший, уставший, измученный виной и стыдом, но вернулся все-таки. Приполз побитой собакой на порог, ожидая, что его встретит темнота и заслуженное одиночество, тишина и желание сдохнуть. Но дома горел свет, пахло рисом. Ему в ноги кинулся Кото — зареванный, весь раскрасневшийся и ужасно испуганный. Он как клещ лип, не желая отпускать, и что-то бормотал про амулет, цепляясь пальцами к джинсам. Должно быть про тот брелок «на хорошую дорогу». Подумал, что Неми потерялся, забыв его в комнате. Пришлось взять его на руки. Чертовски трудно успокаивать ребенка, когда сам готов разреветься от того, как сильно тебя любят. Мама вышла навстречу бесшумной поступью, улыбаясь облегченно. На ее щеках были еще влажные дорожки, в руках платок. Но она только подошла ближе, погладив своей худой рукой его плечо — сразу стало так тепло, даже жарко. Спокойствие начало сочиться по жилам тонким ручьем. Потом подтянулись Шуя, Тейко, Хироши. Лезли обниматься, наперебой лепетали о том, как они переживали. Неми не было дома часа четыре, если не больше. Телефон он не взял, кошелек тоже. Убежал с одной курткой так спешно, что они даже не поняли, куда. Их лица тоже были мокрыми от слез, но когда Санеми перехватил Кото одной рукой, погладив каждого из них по голове, то улыбки расцвели буйным цветом. Генья же зашел последним, ведя за руку Суми. Он смотрел на нее со смесью мальчишеской неловкости и безмерной братской любви, как умел смотреть только он. Ему всегда было трудно общаться с девочками, даже если это были его родные сестры. Для него все девочки были принцессами, которых он до дрожи в коленках боялся оскорбить не тем поведением, не тем словом. Но сейчас Генья больше походил на джентльмена, чем на неловкого подростка. Так аккуратно он вел сестру за руку. — Неми, — его голос звучал без тени обиды и осуждения, — Суми хочет тебе кое-что сказать. Да, Суми? — он чуть подталкивает ее ближе, заставляя сделать шаг. Понимает, как младшей сестре трудно. Трудно сказать слова извинений, трудно признать, что была не права, что сорвалась. Даже если очень хочется дать свободу всем этим словам. Это легко понять. По себе прекрасно знаешь, как вшивая гордость скребется ногтями по клетке из ребер. — Прости меня, я вспылила, — буркает Суми, опуская голову, сжимая сильнее ладонь Геньи. Кото на руках все еще хнычет тихо, утирая руками слезы, прижимаясь к груди. Но слова прощения из чужих уст успокаивают, и он уже не так безутешен в своем горе. Замолкает постепенно, как молчат и другие мелкие вместе с мамой, позволяя Суми сказать все, что она должна. Санеми хочет ответить что-то наподобие избитого «и ты меня прости», хочет просто подойти и обнять крепко сестру. Сказать, что это он, дурак, виноват. Потому что уже давно и уверенно его менталка вместе с социальными навыками летят к херам, то ли из-за наследственности, то ли из-за безысходности. Но не успевает, потому что Суми бормочет что-то про «усталость» и «пора спать», убегая в комнату. Санеми не против — так было даже лучше. Завтра же в школу вставать. Как и остальной мелюзге, которую он спешно уложил по кроватям, запретив так долго ждать его после таких вот ссор. Личная шиза старшего братика не должна вынуждать их сбивать отлаженный режим. Пофиг, если он не приходит домой ночами. Все равно мелкие должны спать. Утром ходить в школу. Жить. Мама тихо смеялась в тот вечер, называя его «заботливым». Было желание возразить, сказав, что сам он — шваль последняя, которая в очередной раз заставила ее плакать. Но сдержался. Перед сном приготовил ей медицинский отвар (или что-то вроде того) для профилактики астмы. Тоже уложил в кровать. На прощание поцеловал ее худую руку. Воскресенье (а точнее уже понедельник) было хорошим днем. Он помирился со всеми, и новая неделя сулила быть не столь ужасной. Как ни странно, она и была. Санеми все же не пропустил поход в университет, хотя после очередной дневной подработки по разгрузке товаров соблазн забить болт на учебу был велик. Плечи и спина ныли, а глаза слипались — еще бы, он поспал часа три, самое большое. Усталость накатывала. Но тем не менее, сила воли какая-никакая у него еще осталась, как и мозги, которые понимали — еще один пропуск равен скорейшему отчислению. Так что чуть живой и адски злой (собственно, как и всегда), он притащился в универ. Не зря, отнюдь не зря. По сопромату выкатили какой-то тест, больше похожий на средневековую пытку. Пришлось даже разлепить глаза и не спать за последней партой в аудитории, а что-то решать. Оставалось лишь надеяться, что оценка потом прилетит приличная. Но это так — баловство и не столь уж ужасная участь. Если бы Шинадзугава пропустил подобное веселье, потом бы нагнал, сдав работу отдельно преподу. Все-таки вечерникам даже в таком престижном заведении делали скидки, хоть и небольшие. Настоящим везением, или даже лучше сказать природной чуйкой на неприятности, Санеми назвал бы последующий поход на отработки по ебучей литре. Точнее сам факт того, что жопу он свою все-таки туда притащил, а не пошел домой после профильных пар. Еще на втором курсе, когда он завалил итоговый тест по сей «прекрасной» дисциплине, ему вместо исключения назначили год каторжных работ в угоду любимому всеми Тсугикуни-сенсею. Тот, видимо, больше, чем вышвыривать студентов из вуза, любил только издеваться над ними. Так что уже почти четыре месяца кряду приходилось таскаться на одни пары с потоком студентов литературного, которые слушали у Тсугикуни курс этой параши. Зачем Санеми был нужен профильный курс, если у него литра была обязательной побочкой? Побочкой, ок да? Хер его пойми, но спорить с деканатом, а еще лучше с Мичикатсу, который эту идею выдвинул, он не собирался. Тихонько отсиживал учебные часы, иногда поглядывая на измученных учеников этого зверя, который у литфака был куратором, а потом подходил вместе с домашкой на сдачу. Получал, как и обычно, насмешливые замечания и оскорбления в свой адрес, искусно скрываемые за вуалью красивых слов. Без изменений, каждый раз сдерживал желание плюнуть Тсугикуни прямо в рот, чтобы тот захлебнулся. Уходил домой. Схема рабочая, не подводящая почти никогда. Сегодня как раз было то «почти». У профессора выдалась, видимо, не самая лучшая предыдущая неделя. А может его кто-то из учеников успел сегодня взбесить своим тупым ответом. Или ему снова начал на голову капать его явный недотрах. Короче, не так важно. Одним словом, сегодня Тсугикуни как с цепи сорвался, валил с радостью и садистским наслаждением. Даже его любимчику, парню с вечным лицом кирпичом и обаянием стиральной машинки, досталось. Вроде как того звали Муичиро и он был дальний родственник профессора. Блатной мажор, которому место подогрели. Не сказать, что он вовсю пользовался удачей быть пристроенным — отвечал обычно четко, по делу, всегда правильно, не бездельничал. Такой вот образцовый ученик. Но и на его туманную голову нашлась гильотина. Сегодня вот вляпали тройку, отчего у того даже дернулась бровь. Подумать только, какие эмоции. Да, в такие дни, когда их личный демон с красивеньким изданием «Речных заводей»* на профессорском столе решал разгуляться, всегда лучше было не провоцировать его лишний раз на пакости. Тем более провоцировать прогулами. Так что Санеми поблагодарил мысленно еще раз свое скудное благоразумие. Если бы он вообще не приперся в шарагу, то потом бы Мичикатсу его придушил за пропуск отработок. А так спас свою шкуру, хотя после пары и наслушался про себя много нового и не очень. Дальше все дни друг за другом шли ровной чередой, состоявшей из бесконечной работы и учебы, домашки и помощи по дому, усталости и желания поспать. Ничего особо выдающегося, даже наоборот — стабильная жопа была лучше каких-то необычных фентелей от судьбы. Правда, на стройке, куда Санеми чудом устроился еще года два назад, снова чуть не подрался с тем гадким парнем. Сахито… Сабито. Он все время путал чтение иероглифов этого тупого имени, хотя они бок о бок работали уже почти полтора года. Не важно, главное, что в этот раз обошлось без замечаний от прораба. Рыжий лис вовремя спрятал коготки, решив вести себя не столь склочно, как всегда. И на том спасибо, хотя бы раз удалось спокойно, насколько можно, делом позаниматься. Эта морда кицунья (не иначе, как кицунья) со шрамом на полщеки, ускакала потом на очередную свиданку, на прощанье не забыв выкинуть изящный фак Шинадзугаве. Их небольшой вечерний ритуал — мелочь, а приятно. Дает понять, что между ними не только холодная и расчетливая ненависть, но и немного пацанского озорства. Когда Санеми заходит в бар, то первое, что он ощущает — отнюдь не желанное тепло и душный сиреневый дым, которые бы согрели его натруженные руки после промозглой улицы. В уши льется мерзкой мешаниной какая-то отбитая музыка. Идиотские группы из категории «мамкино ретро», при этом еще и на каком-то европейском языке — то ли английский, то ли еще что. Слов не разобрать. Сколько не таскайся в этот бар, а желание вырвать руки диджею и запихать их тому в жопу только росло от прихода к приходу. Цыкая языком звучно, Шинадзугава плетется медленно к своему привычному месту — крайний стул справа, в самом конце браной стойки, у темной стены. Там уже давно никто не гнездится по субботам. Все в курсе, кто посетит сие богоугодное заведение, привычно грязно выругается на бармена и возьмет стопку чего покрепче. Легче освободить незамысловатый «трон», чем быть сброшенным по итогу. После выматывающей недели даже у законченных пьяниц и самых раздолбанных гангуро** нет желания встречаться с рычащим псом, который прошел все адские миры разом в попытках заработать последние гроши. Запрыгивая на высокий барный стул, Санеми потягивается устало, жмурится и зевает. Хотя мелодия, что витает в воздухе, все еще заставляет ментально блевать, но тем не менее расслабиться, хотя бы на краткий миг, у него выходит. Даже просто сесть за день полный беготни уже какая-никакая радость. — Привет, Санеми! Голос раздается резко, четко, звучно. Вспыхивает, как пламя, и заглушает все враз. Ощущается, как удар по затылку чем-то тяжелым и ржавым. Черепушку проламывает, и чужие слова залетают прямо в мозг. Оседают на кончиках оголенных нервов. Но Шинадзугава не прочь такого расклада, он тут, собственно, как раз за этим. Только немного все еще странно и даже неловко, что его имя запомнили. — Привет, — собственные слова звучат не так уверенно, как хотелось бы. Но не потому, что кишка тонка, а просто из-за того, что с Санеми особо никто так не здоровается обычно. Просто так приветствует, по-приятельски, без какой-то скрытой обиды или явной неприязни. Он уже забыл, когда в последний раз к нему обращались так радушно, словно бы перед ними сидел не парень явно уголовного вида, по которому плачет не то тюрьма, не то дурка, а простой юноша. Такой же, как и все. Их глаза встречаются и улыбки тоже — у Кёджуро она широкая и уверенная. Такая, должно быть, бывает у героев из книжек, которые обожают его младшие братья. Улыбка бравых героев, которые точно знают, что мир — их игрушка, что им по колено и море, и океан. От этого в их взгляде и в их лице всегда непоколебимая уверенность в завтрашнем дне, в новом рассвете. Наивность тупейшая, конечно, но почему-то подобное чужое поведение приободряет. Санеми-то сам так улыбаться, открыто и без тени горечи, давно разучился. Он давит из себя что-то похожее на оскал. Дружелюбие — слишком сложная наука, он ей не владеет. — Я надеялся тебя тут больше не увидеть, а ты все-таки пришел! Ренгоку усмехается, не давая и секунды, чтобы опомниться. Протирает мокрой тряпкой очередной граненый стакан в руках, а потом ловко и с треском ставит его перед рожей Санеми, у которого челюсть отвисает примерно до границы с Кюсю. Его, конечно, и не такими словами посылали в пешее эротическое, но вот чтобы с таким задором и при этом без злобы или негатива — впервые. — Что будешь? «Как обычно» или сегодня что-то более легкое? Откуда этот прохвост рыжий успел узнать, что «обычно» берет Санеми, знать не особо хочется. Походу старый бармен, что отрабатывал тут смену вместо него, напел в уши, как и чем лучше утихомирить буйного клиента. Что в стакан плеснуть, если хочешь успокоить исполосованного вдоль и поперек мелкого уголовника. — Давай пиво, — хмыкает своенравно Шинадзугава, воротя нос от чужого сияния. Этот парень походил на слишком уж яркую лампочку, которую вкрутили в старую гирлянду — и вот теперь один единственный огонек пышит светом, пока другие тихонько тлеют. Только плюс ли это? Быть вот такой желтой искрой, когда вокруг темнота кромешная да пара тухлых свечек. Не страшно быть другим? Ладно, это не так важно. Пусть сам решает, как ему жить в этом мире, который только и пытается, что утопить людишек в отчаянии, словно слепых котят. Вытаскивая из кошелька купюру, Санеми небрежно кидает ее на столешницу. Ну как «небрежно» — на самом деле весьма аккуратно кладет, но всем своим видом пытается строить из себя недотрогу. Как девчонка, честное слово. Но только вот в прошлый раз уже хватило того, что тебя спасли, так еще и подарок сделали. Не стоит показывать чужим свою доброту и расположение. Ренгоку все равно в конце его рабочего дня ждет та самая пачка. Совсем как та, которую он так бездумно сунул незнакомцу. Вот это и будет его награда, а пока продолжаем строить из себя суку. — Разумное решение, — Кёджуро ухмыляясь по-блядски (красиво), так что все тело передёргивает. Потом подмигивает и приступает к выполнению желания своего «дорогого» клиента. Быстро справляется, Санеми даже одобрительно кивает, придвигая ближе холодный стакан. На вкус пиво, конечно, та еще сладковатая ячменная гадость, но сегодня хочется быть чуть более трезвым. Больше они не разговаривают. Просто некогда: Ренгоку, как ужаленный, носится чуть ли не по всему залу, иногда выполняя обязанности еще и официанта. Он делает всю свою работу так быстро и скоро, так красиво и, блять, элегантно, что Санеми даже перестает ехидно посмеиваться. Только иногда косится на чужие сильные руки, которые проворно подкидывают стальной шейкер. Залипательное зрелище, между прочим. Когда Шинадзугава только пришел сюда, еще в прошлую субботу, ему показалось, что такой золотой мальчик явно принадлежит к какому-нибудь знатному роду, живет в приличной семье, наслаждается шикарной жизнью. А тут так, чисто время убивает, лениво «работая», пока клеешься к прекрасным дамам. А оказалось, что время убивает тут только он сам, а вот его знакомый творит какое-то хреново искусство. Все ему в рот смотрят, да приговаривают, что его коктейли вкусные пиздецки. Пару малолетних дурочек, которые явно сюда попали только благодаря везению и недосмотру родителей, еще и неумело клеятся. Но отворот поворот получают на нехуй делать — жёстко, честно, но как-то все-равно по-доброму. Странный рыжий парень. Ведет себя так радушно, словно он не в баре работает у самых железнодорожных путей, а в каком-то мейден кафе. Но окружающие, видно, ценят его труд и пыл, если до сих пор ему рожу не начистили за лишнюю услужливость и энтузиазм (или он им не начистил за чрезмерное хамство). Ладно, проехали, кто кому что чистит и по каким причинам. Ренгоку хотя бы будет поадекватнее все того же диджея. Боги, если Санеми его встретит, точно отгрызет лицо. Слушать до посинения какой-то западный трешак вроде «ABBA» уже не было сил. Пиво ситуацию не красило. Но, превозмогая страдания и невзгоды (в первую очередь в виде плейлиста), что преследовали стабильно лет эдак с трех, Санеми глушил свое пойло мелкими глотками, иногда поглядывая на то, как Кёджуро с неизменной улыбкой носится от одного конца стойки к другому. Решено было дождаться конца его смены — по-любому он тут максимум часов до двух поторчит (если вообще не свалит раньше). Как помнилось, обычно вечерняя смена у барменов тут начиналась в девять-десять, а потом домой они уползали, когда могли и хотели, впоследствии чередуясь с коллегами. План был в том, чтобы под окончание смены подловить рыжика, вытащить к тому месту, где они курили прошлый раз, и всучить ему пачку сигарет. Все предельно просто и ясно. Собственно, не так долго ждать, часа два три, — и наконец долг будет возвращен. Тогда-то совесть замолкнет и перестанет ныть. За неторопливой трапезой и наблюдениями за вшивой тусовкой местных неферов и уставших рабочих как раз неплохо выйдет скоротать время. План провалился с треском, когда тяжелая минутная стрелка сделала очередной оборот. Было уже около трех ночи, бар стремительно пустел, но некоторые персоны еще сидели, вальяжно попивая что-то и наслаждаясь атмосферой одинокого предутреннего пафоса. Санеми предательски клонило в сон. Пару раз, кажется, он все же позволил себе задремать. Пока он в мутной и слегка хмельной дымке старался не захрапеть на весь бар, иногда краем глаза обрывисто видел, как Ренгоку бегает туда-сюда. Бодрый и активный, вообще не чувствующий усталость, походу. Видимо, этот парень был сверхчеловеком, ну или сидел на спидах. А может и все сразу, с него станется. Только в четыре утра, когда из посетителей остался лишь Шинадзугава и еще пару каких-то туристов со своим переводчиком, Ренгоку скрылся из поля зрения, оставляя пост. Потирая глаза и стараясь сложить в уме два плюс два, Санеми потянулся, оглядываясь в поисках светлой башки. Он все же уснул полноценно, потеряв из виду блондинчика. Черт, стоило взять не пиво, а кофе, чтобы наверняка не отрубиться и не словить бэд трип. А то так разморило к середине ночи, что бэд трип таки случился: показалось, что тут мелькал ебучий Тсугикуни-сенсей. Страшная вещь — Тсугикуни-сенсей в подобном баре, но по большей части невозможная. Будь он и вправду тут, давно бы своим едким скепсисом и надменным голосом разнес тут все в пух и прах, не оставил балки на балке. Назвал обстановку пошлой и вульгарной, омерзительно обыденной и несносно нищей и приступил к моральному уничтожению. Эта блядь любит все великосветское и элитное. По итогу искать Ренгоку долго не пришлось — его вообще не пришлось искать. Он сам показался из-за спины, материализуясь словно бы из спертого воздуха и сценического дыма. Коснулся плеча, чуть хлопая. Но даже такого жеста хватило, чтобы вышибло легкие через глотку — тяжелая рука, что еще скажешь. — Не спи, пора домой! Зря ты меня так долго ждал! — Кёджуро смотрел все так же весело, но на сей раз Санеми удалось уловить в глубине его глаз что-то похожее на интерес. Тот самый, когда ребенок впервые палкой начинает ковырять тушку дохлой лягушки, пытаясь вызнать, что у той внутри. Детское любопытство на грани с жестокостью и желанием непременно знать все. Пробирает до костей, заставляя сглотнуть. Поведя плечами, стараясь начать смотреть более внятно, Санеми поднялся со стула, поравнявшись с парнем напротив. Тот был выше на пару сантиметров и это почему-то немного взбесило. Но не сильно, порыв быстро улетучился. — Тебя ждал? С чего взял? — Ты обычно уходишь где-то в час или два, а сегодня остался почти до закрытия. При этом ты выпил только стакан пива и всю ночь провел спящим. Явно ждал кого-то. И, судя по всему, не тех иностранцев. Значит меня, — Ренгоку улыбается хищно. Нет, ну реально кот, который мышь загнал в угол и сейчас будет над ней издеваться. Насколько сил и желания хватит. Но не стоит ему думать, что у Санеми все так плохо, что он свою звериную хватку потерял. Два раза врасплох его не застанешь. Сегодня он был готов к любым извращениям и выпадам. — Уже успел вызнать, до скольких я тут шароёблюсь, — Шинадзугава хмыкает презрительно, чуть отворачиваясь. На самом деле снова фарс, потому что выдавить из себя какую-никакую ненависть к этому рыжему недоразумению не выходит. Так, только словами грубыми кидается. Ренгоку сейчас не ощущался как враг. Как чужак, что метит своими зубами прямо в глотку, дабы перегрызть ее. Внешний мир, за пределами их уютного маленького дома, был полон одной лишь циничной жестокости. Людишки носили уже поднадоевшие маски вежливости и радости, а на деле за спиной каждый держал хорошо наточенный нож. Привычно было все время держаться настороже, щетинясь и рыча в ответ даже на (якобы) радушный прием. Но Кёджуро, видимо, был другим. Чем дольше на него смотришь, тем лучше понимаешь — тут нет этой витиеватой, заебато сложной лжи и попытки жеманничать. Все нараспашку, все открыто. И ножик он свой не прячет, держит в руках. Если что просто сразу тебе сталь под ребра воткнет и нет вопросов. — Поговорить нужно. Пошли перекурим, — Санеми лениво кивает в сторону подсобки. Нет желания болтать прямо перед входом, чтобы вся эта редкая шушера клубная пялилась и ехидно наблюдала за их беседой. Да и выкурить сигарету в «общественном месте», у самого входа в клуб, тоже не выйдет — нельзя на улице воздух портить видите ли. А после дрёмы и пива хотелось пустить дым по легким. — Без проблем, тоже хотел предложить! Чужой восторг пугает немного. Этот парень такой гиперактивный и пламенный, что каждая эмоция выкручена на максималку. Словно сбежал из дорамы или сопливой сёдзё-манги, там такие мужчины в почете. Да и не только там, в жизни у таких заводных апельсинов все всегда удачно складывается в делах отношений. Должно быть, у Кёджуро воздыхательниц дохрена, так что он во внимании противоположного пола утопает и захлебывается. Глупые и спонтанные мысли Санеми отгоняет, словно стайку комаров. Реально отмахивается от них рукой, кривясь и цыкая. Ему же дела нет, кто там с кем мутит. Кто по Ренгоку течет, а кто ночами ручки стирает об одиночество, думая о его блистательной улыбочке. Своих проблем хватает. По коридорам за барной стойкой они идут в тишине. Никто вообще внимания не обращает, что новенький бармен тащит с собой чуть ли не за руку потрепанного клиента. То ли все так привыкли, что за здешними стенами твориться все, что угодно, и уединяться тут могут какие хочешь фрики и даже в предрассветный час. То ли просто уже не осталось тех, кто мог бы упрекнуть в чем-то. Четыре утра все-таки. — Ну, так о чем хотел поговорить? Та самая зажигалка, на которой тонкой гравировкой вырисовывается пламя, скользит между чужих пальцев, пока Ренгоку пытается нашарить в карманах куртки сигареты. Зря это делает. Санеми выдыхает легким паром в свежесть утра, поднимая голову к высоким зданиям. Они вдвоем снова зажаты на обочине между клубом и какой-то жилой высоткой. Узкий такой коридорчик, черный и грязный, похож на длинного червя, который запрятался между домов. Трубы ползут по пластиковым стенам, как вены. А вентиляции похлопывают лопастями. Правда, как в желудке у дождевого червяка. Фонарь, который одиноко нес свою службу у черного входа, давно потух. Так что сумрачное утро расползалось пятном акварели. — Отдать тебе кое-что надо, за прошлый раз. Шинадзугава стаскивает с себя старый рюкзак, роется в его внутренностях, пока за ним с явным интересом наблюдают. Акриловую пачку достает почти сразу, повертев в руках немного — проверяет, все ли нормально с «подарочком». Отчего-то как-то неловко, непривычно и даже стыдно отдавать ее. Но снова же, оставаться в долгу нет уже сил. Не один день мысли об этом парне, о его словах и его странных, импульсивных действиях, крутились в голове. Возникая произвольно и так же произвольно и без явного разрешения убегая прочь. Это череду неясных образов надо было срочно прекращать, Санеми уже давно не четырнадцать лет, чтобы так мучиться и страдать из-за чужой помощи. Пачка летит в сторону Кёджуро и тот, естественно, ловит ее. Приятно видеть, как в чужих миндалевидных глазах мелькает тонкой струной удивление. — Возвращаю подачку. Больше такой херней дорогой не разбрасывайся, понял? Ренгоку в ответ только смеется. Смотрит, прищурившись, на Шинадзугаву несчастного, и ржет. Заливисто и громко, так что снова мурашки по позвоночнику: вниз до поясницы, потом снова вверх до лопаток. Укол какой-то детской обиды в область груди заставляет отвернуться, доставая уже свои дешманские сиги. Пошел он, если не умеет ценить благодарности. Санеми ее из себя еле вытащил, с боем отбил, между прочим, у гордости. Должно быть, его дерганую ухмылку и нахмуренный лоб все-таки замечают, потому что Кёджуро наконец прекращает. Но он все так же весел, словно бы сейчас наслаждался каким-то комедийным представлением. Ну, хотя, так и было. Тот еще цирк с этим перебрасыванием пачки — вот тебе, вот мне, и снова тебе. Веселое зрелище, чего сказать, смотреть, как клиент, который пытался с тобой подраться в прошлый раз, дарит фигню какую-то. — Не подумай, что я насмехаюсь, — пытаясь отдышаться и достать себе курева, бросает коротко рыжая бестия. — Просто это приятно. Я думал ты забыл про нее. — Я не идиот, чтобы такое забывать. Так что заткнись. Огня дай. Зажав в зубах сижку, Санеми делает шаг навстречу, чуть наклоняясь вперед. Раз уж его знакомец так любит своей понтовой зажигалкой светить, то пусть хотя бы от нее толк будет. Кивая и снова вертя в руках кусок стали, покрытый алыми узорами, Кёдужро подносит его к чужой сигарете, ловко выбивая колесиком искру. Дымок от тлеющего табака быстренько бежит к далеким окнам куда-то наверх. — Ты вроде поговорить хотел, а просишь меня молчать, — чужой голос раздается без толики злобы или раздражения. Этого идиота походу просто нереально развести на ответную реакцию. Он, как огонь, не только внешне, но и внутренне. Сколько хочешь кидайся желчью, он все пожрет и спалит. И еще потребует. Делая затяжку, считаешь до пяти — так мама учила отвлекаться, если что-то идет не по плану, если кто-то ведет себя раздражающе. Правда, Кёджуро вел себя скорее просто странно, вызывающе, глупо и наивно. Не бесяче, но подвох искать хотелось. А подвох не находился и бесило уже вот это. — О чем нам говорить? Как день прошел, что ли? Но явный сарказм, с таким еще надменным фейсом сказанный, этот додик принимает за чистую монету. Ужасный просчет, предложить тему для разговора — судя по его вскинутым бровям, сейчас реально отвечать будет. — У меня отлично. Была только одна подработка после вуза и всего три пары. А ты как? — Кёджуро выдает всю эту «ценнейшую» информацию единым потоком, так что уши отваливаются. Его оптимизм, что из всех щелей вываливается, заставляет вздохнуть устало, снова к губам сигарету поднося. Поговорить, значит, хочет? Как будто Санеми умеет в нормальные человеческие разговоры. Он тот еще отбитый ребенок с социальными расстройствами, которого, по классике, еще и батя в детстве пиздил. Да так пиздил, что сейчас вместо лица — один сплошной шрам, вместо тела — только ожоги. Ударами он вместе с мозгом выбил ему не только желание общаться с кем бы то ни было, но и умение это незамысловатое. Пока не подох пару лет назад, так настырно убеждал первенца в том, что с таким отбросом никто никогда общаться не захочет по доброй воле, что даже до сих пор как-то верится. — Тоже неплохо, — чуть помедлив, все-таки подает голос Шинадзугава. В голосе даже какая-то покладистость проскальзывает. Еще бы, первая попытка нормально общаться почти за четыре года. — Был тест по сопромату. Потом подработка, — пожимая плечами, надеясь, что все делает правильно, отвечает неторопливо Санеми. В прошлый раз так непринуждённо он болтал с кем-то разве что в старшей школе. Вроде как с Кочо-сан. Но лучше не вспоминать то паскудное времечко. — Сопромат? Ты инженер? Где учишься? — в словах Ренгоку сквозит заинтересованность, и это немного подкупает. Чуть-чуть совсем. Только потому, что он давно с чужими людьми не балакал, а все с семьей больше разговаривал. А тут новые ощущения. Приятные. — В Токийском. Инженерный факультет, ага. Третий курс. — О, я тоже в Токийском на третьем. Только на журфаке. Санеми кивает понимающе, но дальше его навыки по взаимодействию с людьми подводят. Что там делать положено? Как показать свое одобрение? Это тебе не мелкий Хироши или Шуя — по головке хрен погладишь, сказав, какой молодец. Нужно придумать что-то. Но в голове пусто. Только сигаретный дым. Ну может еще там отражается чужой взгляд — теплый такой. — Кто тебе брелок сделал? Я еще в прошлый раз хотел спросить. У тебя дети? — Кёджуро серьезен, даже с этой улыбкой на лице. Спрашивает уверенно, не стесняясь. Приходит теперь черед Санеми тихо ржать в ладонь, закусывая сижку зубами. Ему-то только детей заводить. Да ни одна девка его на километр к себе не подпустит, даже шлюху не снимешь. А тут «дети». — Не, мелкие мои. Младшие братья — три года и шесть лет. Налепили на рюкзак, сделали такой вот амулет «на хорошую дорогу». Поэтому ношу с собой, чтобы не ныли, — странно с самого себя. Вот так просто рассказываешь о своей семье. Обычно эта тема была чем-то вроде табу, личное, интимное. Но с Ренгоку, пообщавшись от силы пару минут, все идет куда легче. От него подлянки ждать не придется — эта истина в мозгу въелась, плевав на законы логики. Знакомы два дня, но Санеми все равно уверен в том, что тут его если и захотят убить, то сообщат об этом. Заранее предупредят, пригласив на поединок чести. — Младшие братья, значит, — с какой-то поразительной мягкостью и нежностью в голосе вторит тихо Кёджуро, смотря в чужие глаза. Мурашки бегут уже не по коже, а по костям, и кончики пальцев словно начинает бить током. Какую чушь снес, чтобы таким взором тебя наградили — понять не выходит, остаётся только молча смотреть в ответ. Глаза в глаза. — Хорошо, что у тебя есть такие заботливые младшие. И ты их любишь. Чужой тон голоса заставляет на минуту забыть, кто такой на самом деле Санеми Шинадзугава и что его как бы по факту все ненавидят. С ним обращаются как с равным и как просто с хорошем парнем. При этом сам Санеми вел себя все их непродолжительное знакомство, как сука последняя. Даже пачку сигарет кинул, словно бы ему было противно в руки передать нормально. Блять, стыдно что-то стало. — Как не любить? Они же семья родная, одни такие у меня, — буркает себе под нос немного невнятно, докуривая не спеша. Кёджуро вдруг подходит близко, почти вплотную. Наклоняется немного и смотрит внимательно, изучающе, скользит по шрамам и линии скул. Санеми уже не просто током бьет, его разрядом молнии херачит от такой наглости. Чужой взгляд чувствуется, словно бы это не взгляд вовсе, а касание пальцев. Но он помалкивает, выкидывая бычок на асфальт, продолжая их игру в гляделки. — Не хорошо мусорить, не стоит тебе так делать. Какой пример подаешь братьям? — ошпаривает своим дыханием сука эта рыжая, из-за которой у Шинадзугавы случается тихий взрыв в башке и еще где-то в теле. — Пошел ты знаешь куда? — Санеми шипит, показывая зубы. Он мог бы давно отойти или просто со всей силы заехать куда-нибудь в солнечное сплетение, но почему-то стоит неподвижно. Такое странное чувство, будто тебя поймали за шею, хотя на тебя просто смотрят. Кажется, даже как-то по-особому ласково. Только помимо этой доброты проскальзывает еще нечто неясное. Завораживает немного. Ответа не следует, потому что за спиной оглушительно раздается визг шин, а потом раздирающий залп гудков. Стеклянный купол рушится, и Санеми снова чувствует себя частью паршивого мира, а не частью их игры в кошки-мышки. Развернувшись на пятках, Шинадзугава пялит на явно дорогую иномарку, которая стоит в узком просвете между домов. Стекла тонированные, цвет красный, фары седой неон. Подкатился же очередной мудак богатенький, портить ему настроение. Что ему только в такой дыре надо, на своей… Что это вообще такое? Мерседес? Ебать какая элитная колымага заехала в такой нищий двор. — Че за урод тут сигналит? — сквозь зубы выдает Санеми, с отвращением смотря на то, как водила, отражающийся в мутном лобовом, продолжает с придурошным упрямством давить на гудок. Конченный какой-то, обдолбался небось на деньги своих родителей и приперся людям простым жизнь портить. — Урод, да? — чужой смешок кажется каким-то неправильным в подобной ситуации, каким-то слишком ехидным. Как бы тут и тебе малину портят этим шумом, чего ржать то. — Это за мной. Кёджуро с удовольствием садиста продолжает портить привычные устои мира. Похлопывая по плечу, он идет вперед, прямо на фары подъехавшей машинки. Словно бы заправская шлюха с трассы подбегает к опущенному водительскому стеклу и что-то щебечет. Санеми пялит на всю это ситуацию не то, чтобы с ужасом, но с недоумением полным. Иррациональное желание выдернуть Ренгоку за шкирку от разговора с водилой и сказать, чтобы не страдал хуйней, а вместе с Шинадзугавой пошел домой, растет с каждой секундой. Только он показался ему ровным пацаном, но нет. Все-таки мажорик комнатный. С такими же богатеями общается. Чертовски сильно захотелось все бросить и валить домой. Но стоит Санеми сделать шаг назад, попятиться куда-то в сторону, как Ренгоку отлетает от машины, оказываясь снова у самого его носа. — Вот, мои контакты. Пиши мне, — в руки всучивают визитку, на которой аккуратным до безобразия почерком выведен недлинный мейл и еще имя — «Ренгоку Кёджуро». Иероглифы почти нечитаемые и древние, как сама Япония. Но такие идеально правильные, что с первого взгляда казалось, что они тут напечатаны, а не от руки намалеваны. Сука, Ренгоку тут с ним реально общаться хочет походу, но смысл такого дебильного желания Шинадзугава не вкупает от слова «нихуя». Зачем эта визитка, зачем эти улыбки. Признаться себе в том, что добродушие чужое — это все взаправду, приходится со скрипом. Но куда денешься. Убегает рыжий кот, не давая даже пискнуть что-то в ответку. Но на прощание подмигивает и выкидывает что-то вроде «гудбай май бой». Запрыгивает на переднее сиденье, как заправская шалава малолетняя, а потом и вовсе пропадает под стук колес. Растворяется в рассветном золотом зареве. Санеми только матерится через слово, проклиная весь белый свет, прижимая к себе кусок картонки с чужим именем. Закидывает на плечи рюкзак. Плетется все-таки домой. Да, в долгу не остался. А вот в ахуе после всего — точно.